Любовь всему верит, всего надеется и никогда не перестает

Сегодня Глеб впервые оказался в гостях у Невзорова. Сначала ему было сильно неловко от того, что там собралось так много умных и образованных людей сильно старше его, но ему оказали такой теплый прием, что постепенно он немного расслабился. Весь вечер он только и делал, что принимал бесконечные комплименты и похвалы своему таланту, и их говорили так искренне, так убедительно, что невозможно было не поверить в всеобщее восхищение. Всё это был как бальзам на уязвленное самолюбие, и в конце концов он уже даже перестал смущаться и краснеть. Но всё равно чувствовал себя не в своей тарелке — не к такому обществу он привык. Ему не так просто было поддерживать общий разговор: об искусстве, политике, истории и культуре — слишком недосягаемо высок был интеллектуальный уровень собравшихся людей. Поэтому, когда разговор переходил с обсуждения творчества Фары в другое русло, он сам предпочитал помалкивать и больше слушать, впитывать, так сказать, мудрость старшего поколения. В какой-то момент он почувствовал себя одиноко. Ему вдруг вспомнилась гостеприимная квартира Депо на окраине Питера с высокими потолками и широкими окнами, через которые так приятно было глядеть на нескончаемый дождь, чувствуя рядом со своим его плечо. Глеб тихо встал из-за стола, стараясь не привлекать всеобщее внимание, и вышел на балкон, чтобы покурить. Свежий воздух, который в Питере совершенно особенный — более свободный, более дикий, что ли, приятно холодил его лицо, пылающее от выпитого вина. Внизу расстилалось сверкающее полотно городского центра — он сиял, гулял, гудел, но тоже совершенно по-особенному, не как в Москве. Совсем рядом возвышался Исаакевский собор — и Глебу некстати вспомнилось, что, когда они с Депо снимали свой нашумевший клип про пять минут, из окон гостиницы как раз хорошо был виден его купол. Память услужливо подкинула кадры того, что случилось дальше — когда номер покинули девочки-модели, когда ушла съёмочная группа. Они остались вдвоём, и весь роскошный номер был в их полном распоряжении, чем они и не преминули воспользоваться. Они делали это везде — в джакузи, наполненном пеной, на огромной кровати, на кожаном диване и в гостиной прямо на столе. С видом на Исаакий, как раз, ага. Глеб не пытался даже бороться с тем, что прокручивалось в его голове — знал, что это бесполезно, просто позволял воспоминанием плыть. Выкинув бычок, он достал сразу новую сигарету. Находиться в его городе и даже не иметь возможности увидеться с ним — это какой-то сюр. Но, с другой стороны, пытаться остаться друзьями и изображать дружбу — сюр еще больший. Глеб представил, как он пожмет Артему руку, вместо того, чтобы крепко обнять и украдкой поцеловать в теплую ямку под мочкой уха, как будет сидеть рядом с ним на приемлемом расстоянии, как они будут вести пустой разговор о вещах приличных и якобы важных. Немыслимо. Но всё же Глебу очень хотелось ему написать. Он уже набрал сообщение «я в твоем городе», но отправить так и не успел — на балкон вышел Александр и, приобняв его за плечи, решительно увлек обратно в гостиную. В квартиру зашли новые гости, и мужчине натерпелось представить им своего юного друга — как какого-то диковинного зверька. Неотвязная любовь — жадная пиявка присосалась к его сердцу, пила его кровь, крала его жизненные силы, и Артём ощущал её уже физически. В его квартире собралась настоящая толпа людей, половину из которых он не знал даже в лицо. Они вроде бы отмечали что-то — но что? — и, кажется, этот сумашедший алко-нарко-марафон длился уже третьи сутки без перерыва на сон. Он был на кухне, когда это началось — стучали басы в колонке, слышался заливистый женский смех, незнакомые парни за столом раскуривали здоровенный бонг, а у него в голове вдруг словно свет погас, а звуки все разом исчезли. Гости продолжали веселиться, они отлично проводили время, и никто и внимание не обратил на Артема, который вдруг резко осел на пол, прижав ладонь к груди. Слабое покалывание, которое беспокоило его на протяжении недель, нет, месяцев, вдруг разом обратилось в острую боль — словно копьем проткнули. Парень сидел на полу, глотая воздух, думая о том, что именно сегодня тоска по Глебу сделалась особенно невыносимой — и поэтому он так много пил и курил всё, что попадалось под руку, но попытки заглушить печаль провалились. Он, кажется, почти что убил себя — но так и не убил в себе воспоминания. Поднялся и медленно, на полусогнутых, вдоль стеночки поплелся к себе — свою комнату он всегда закрывал на ключ и чужаков не пускал. Кое-как, скрючившись, лёг на кровать, потому что не получалось даже выпрямиться — боль отдавала уже не только в груди, но и в плече, спине. К нему подошла собака — бедняга и так была напугана тем, что творилось в квартире уже которые сутки, а тут еще что-то с хозяином — чуткий собачий нос сразу уловил запах страха, боли и смерти, исходящий от него. Положив голову ему на живот, она жалобно заскулила. Артём гладил её по голове, чувствуя, как на грудь наваливается невыносимая тяжесть. Сердце замедлило ход так сильно, что приходилось прислушиваться и с тревогой ждать — а будет ли вообще следующий толчок? Глухие, редкие удары и тянущая боль в грудной клетке — Артёму казалось, что вот сейчас он умирает, что это душа его бьется, желая уйти, высвободиться. Пустая комната в заполненной чужими людьми квартирой — ему вдруг так сильно стало жалко себя — да какого хрена я так себя мучаю, за какое преступление я себя приговорил? А что, если я сдохну вот так, в одиночестве, глядя в этот белый потолок, в этой маленькой комнате, похожей на коробку из-под обуви?. И никого рядом нет из тех, кого хотелось бы держать за руку, покидая этот мир. Теперь ему и дышать стало трудно, каждый вздох как последний, в последнем отчаянном жесте Артём шарит по кровати, надеясь отыскать телефон. В конце все уже становится неважным, говорили они, но почему-то именно сейчас важнее всего на свете для Артема было услышать его голос — намного важнее, чем позвонить в скорую, например. Бесконечно долгие гудки — ему и в голову не пришло, что Глеб не ответит. И снова новые знакомства — бесконечной чередой в квартиру к Невзорову стекаются люди, желающие потусоваться с юной звездой, и Глеб устал уже всем жать руки, устал от внимания — он любит его, да, но на сегодня что-то уже перебор. Он чувствовал, что в кармане вибрирует телефон — но он уже и к этому привык, привык, что постоянно кому-то нужен, всё время нарасхват, поэтому сразу не отвечает — некогда, надо поддержать разговор с этой известной светской львицей. Она в нем так явно заинтересована, что настойчиво зовёт к себе в гости на юг Франции. — Очень заманчиво, спасибо за приглашение, — вежливо отозвался Глеб с дежурной улыбкой. — Он приедет, — ответил за него Невзоров, не выпуская трубку изо рта, — я его привезу. — Чудесно, — обрадовалась женщина и притянула Глеба в объятия. В кармане у него в этот момент снова завибрировал телефон, и он воспользовался этим предлогом, чтобы выпутаться из навязчивых рук. — Алло, — он вышел, нет, выбежал на балкон, потому что на экране высветился номер Шатохина. Но в трубке тишина, даже не слышно дыхания, и Глеб закрывает второе ухо, чтобы посторонние звуки — музыка, звон тарелок и хрусталя, смех — не мешал сосредоточиться. — Тем, — зовет парень, но ему никто не отвечает, — я слушаю... Ему кажется, что он вроде как слышит скулеж собаки и какой-то хрип, но звуки эти слишком тихие, чтобы можно было уверенно утверждать. — Ты что-то хотел? — сказал Глеб, а про себя уже подумал — наверное, случайно вызов нажал, такое бывает, когда телефон в кармане джинс или куртки. Они, правда, давно уже не созванивались, и номер Глеба никак не мог стоять в последних вызовах или первым в телефонной книге по алфавиту, но мало ли бывают на свете чудеса. — Алло, — снова повторил Глеб уже обреченно — знает, что ему не ответят, может, и не услышат даже, и устало прикрыв глаза ладонью, сказал: — Я в твоем городе. Я очень хочу тебя увидеть… В этот момент на балкон вывалилась громогласная компания — Невзоров, Шнур, с ними еще кто-то, и Глеб — и Артем в трубке — услышал: — Ты так повзрослел, малыш... Обернувшись, Фара увидел — и сразу же с разбега утонул в ярко-синих, смеющихся глазах знаменитого футболиста, которому, когда-то давно он, будучи маленьким, подавал на поле мячи. — Сильно изменился со дня нашей последней встречи, — сказал Кержаков и улыбнулся так призывно, что Глеб сначала даже стушевался. — Но всё такой же милый... — Мой хороший друг, Александр, — представил футболиста Невзоров, — но ты его и сам, конечно же, хорошо знаешь. Еще бы — когда-то для совсем еще юного Глеба он был недосягаемой звездой, и, если быть до конца честным, одной из первых сексуальных фантазий. — Привет, — смутившись, Глеб позабыл, что всё еще держит у уха трубку телефон. В следующее мгновение он оказался в объятиях Кержакова, который начал его тормошить, приятно ерошить волосы, прижимать к своему крепкому, мускулистому телу. Звонок в трубке с тихим вздохом оборвался, и Глеб, когда услышал гудки, тоже нажал на отбой. Откинув телефон в сторону, Артем закрыл глаза, попытался устроиться поудобнее и приготовился умирать. Ему так и не удалось ни слова выдавить — горло сжимало невидимым стальным обручем, ему даже дышать было больно, не то что говорить — воздух внутри легких превращался в колючие льдинки. Но куда больнее было слышать голоса всех тех, кто теперь занимал важное место в жизни Глеба. Малыш — так когда-то называл его сам Артем, но он осмеливался произнести это слово только в самые интимные их моменты, когда страсть, угомонившись, затихала, и на смену похоти приходила нежность. Это слово принадлежало им и никому больше, но теперь Глеба могут называть как угодно — и Артёму ничего поделать с этим будет нельзя. Печальными глазами смотрела собака на своего Шатохина — прижимала к голове уши, тыкалась ему в ладонь мокрым носом, тихонько поскуливая, сожалея от всей своей собачьей души, что любимому хозяину никак нельзя помочь. — Скучаешь? — Невзоров подсел к Глебу, который, забившись в угол, бездумно листал ленту инстаграмма — он несколько раз пытался дозвониться до Артема, но тот трубку так и не взял. — Нет, у вас очень здорово на самом деле, — ответил Глеб. — Все круто, я просто немного устал. Время было уже третий час ночи, но гости не спешили расходиться — кто-то играл на рояле, и гости, собравшиеся вокруг него, напевали какую-то незнакомую Глебу песню времен дореволюционного Петербурга. — Меня можешь не пытаться обманывать, — Невзоров заговорщицки ему подмигнул, — я же вижу, что ты грустишь. Проблемы? — Да не то, чтобы… — С девушкой? Ты же с моделью своей расстался? — Да. — Но ты не из-за неё так сильно грустишь. — Почему вы так думаете? Невзоров неопределённо хмыкнул, снова засунул трубку в рот, глубоко затянулся. — Богатый жизненный опыт, скажем так, плюс немного природной наблюдательности. Расскажи мне, — и, заметив недоверчивый взгляд Глеба, подчеркнул: — Мне ты можешь рассказать всё. Абсолютно. Неловко кашлянув, Глеб начал говорить, осторожно подбирая слова: — Есть один человек… и он мне… очень дорог, я… даже люблю его… наверное. — Но он не хочет быть с тобой, — закончил за него Александр, — странный парень, однако... — Но почему вы…— начал Глеб, отчаянно краснея, — с чего вы взяли, что это… — Парень? Поверь, когда имеют ввиду девушку, говорят по другому. Глеб потупился, нервно завертел в руке телефон. — Что это ты? — удивился Невзоров, — смущаешься? Брось. Тут вовсе нечего стыдиться, особый, я бы даже сказал, утончённый вид любви. Более возвышенный. Так считали древние греки, а уж они, поверь мне, в этом разбирались получше нас с тобой. Но Глеб растерялся — впервые он разговаривал с кем-то об этом, эта тема всегда была для обсуждения закрыта. А тут кто-то — умный, образованный, уважаемый — говорит так свободно, что, мол, это ок. В это сложно поверить. — Не разочаровывай меня, — мужчина ободряюще похлопал Глеба по плечу, — вот уж не думал, что ты так будешь смущаться. Дэвид Боуи, Меркьюри, Джордж Майкл, Игги Поп — я могу тебя до утра перечислять рок-звёзд и прочих выдающихся мужчин, у кого были романы с мужчинами, и это только обогатило их жизнь, их творчество. Но мне трудно поверить, неужели у тебя, представителя нового поколения, могут быть какие-то проблемы с широтой взглядов? — У него, — тихо произнёс Глеб, глядя куда-то в сторону, — у него с этим проблемы... — Послушай, что я тебе скажу, мой друг. Если парень… Сколько, кстати, ему? — На пять лет меня старше. — Тем более! Если молодой парень не в состоянии перешагнуть через какие-то совковые, давно отжившие традиции, если у него в голове живут отсталые комплексы, и из-за этого он отказывается от шанса быть с тобой… извини, но мне его даже не жаль. Ты хоть понимаешь, каким дураком надо быть, чтобы добровольно отказаться от того, чего жаждет пол страны? Глеб только усмехнулся невесело — возразить на это он ничего не мог. — Нужно быть сумасшедшим, так ведь? — продолжал лить масло в огонь Невзоров, — чтобы отпустить тебя, когда вокруг столько приятных и достойных людей, которые счастливы были бы составить тебе компанию. На этих словах Кержаков, который до этого был занят разговором с той самой светской дамой, которая так настойчиво звала Глеба в Ниццу, повернул голову и посмотрел прямо на парня. Женщина за его спиной смотрела тоже, едва ли не облизываясь. Саша, поймав его взгляд, подмигнул ему и подарил такую тёплую улыбку, что у Глеба на душе даже посветлело. Они с Невзоровым ещё долго разговаривали, и Александр был первый человеком, которому Глеб все рассказал — и поделиться тем, что так долго его изнутри сжирало стало огромным облегчением. Так вышло, что слово за слово, Глеб изложил всю их с Шатохиным историю — с момента знакомства, первого сближения и до того момента, когда в попытке вызвать ревность, Глеб сам все разрушил. — Ничего ты не разрушал, — возразил мужчина, — кому понравится, когда отношений с ним стыдятся? Ты все правильно сделал. — Если я поступил правильно — почему мне тогда так больно? — Это пройдёт, поверь мне, просто дай себе немного времени. Это твои первые отношения, и очень скоро они останутся там, где и положено остаться первой любви — на задворках памяти, и воспоминания о ней перестанут мешать тебе жить.  — Я боюсь за него, — немного подумав, признался Глеб, — когда мы с ним расставались он был в такой чёрной, непроглядной депрессии, а я никак не мог ему помочь — только хуже делал, он говорил, что ему тошно от самого себя, когда мы с ним…  — Хмм, депрессия, — презрительно хмыкнул Александр, — но дело в том, что никакой депрессии не существует. Он сам себе внушил это чувство, и все проблемы внушил сам себе. Сам расставил нелепые ограничения у себя в голове, сам страдает. Ну не глупость ли? И Глеб был вынужден согласится, что да, глупость, конечно, и выслушав ещё множество аргументов, не мог не согласиться с каждым. Мужчина настоятельно советовал ему забыть незадачливого любовника и обратить внимание на тех, кто более к нему благосклонен, и на тех, кто может многое ему дать и многому научить. И Глеб с ним вроде как соглашался, но, когда ему удалось вырваться из цепких лап Невзорова, его неудержимо потянуло в сторону дома Шатохина. Он вышел якобы под предлогом купить сигарет, а сам сел в машину и направился туда. После бессонной ночи голова была приятно пустой, а ноги ватными, но вместе с тем какая-то внутренняя сила наполняла его тело — ему вдруг надоело бояться того, кто он есть и стесняться этого. Захотелось впервые поговорить с Артемом откровенно — и на этот раз не дать ему отвертеться. Дверь в квартиру была приоткрыта — заходи, бери, что хочешь. У входа стояли мешки с мусором, которые не выносили, наверно, неделю, в коридоре разбросаны бутылки и всякий хлам. Какой разительный контраст с той, заполненный предметами искусства и антиквариатом, квартирой, откуда он только что пришёл. Глеб зашёл, закрыл за собой дверь, огляделся — никого, вроде бы, нет, в квартире тишина. Оглядев пол, весь в разводах чего-то красного — вино, а не кровь, надеюсь? — парень решил не разуваться. Он прошёл на кухню, заметив там Артема — он стоял у окна и заваривал чай, окуная пакетик в огромную кружку, которую когда-то Глеб ему купил, заметив, что у него почти нет дома посуды. В первое мгновение Глеб чуть было не обнял его, но вовремя себя остановил — всё-таки после почти полугода холодности и напускного безразличия это было бы не самой лучшей идеей. Шатохин смотрел на него, как на привидение, внезапно появившееся средь бела дня — словно и не верил, что это и правда Глеб в его квартире. Они молчали, и Голубин не знал, как это напряженное молчание прервать, но тут ему под ноги бросилась собака — он знал, что Артём себе питомца завёл, но в живую его ещё ни разу не видел. Собака его сразу признала — тщательно обнюхала и начала ластиться, а после и вовсе легла перед ним на спину, задрав лапы. Глеб же, который души не чаял в животных и мечтал тоже однажды кого-нибудь завести, тут же опустился на колени на пол, забыв, что он грязный, и принялся тискать и гладить собаку. — Хорошая, хорошая девочка. Девочка же ведь, так? — обратился он к Артёму, который с непроницаемым лицом наблюдал за ними, внутренне при этом раскалываясь на части. — Да, — ответил он холодно и отвернулся. Заметив, как его бывший друг осунулся, как похудел и какие чёрные у него под глазами залегли круги, Глеб оставил собаку в покое и подошёл к нему. — Ты в порядке? — спросил он с тревогой. — Более чем. — Ты звонил вчера… — Случайно. Звонок случайно прошёл, я просто сильно пьяный был… — Я так и понял, — Глеб кивнул. — Ну, а я вот оказался в Питере и решил к тебе заглянуть. И так как Артём ничего на это не ответил, Глеб оглядел остатки вчерашнего дикого веселья и спросил: — Вечеринка была? А повод? — Мне повод не нужен. — Гости…? — Выгнал их всех к хуям. — И Федю тоже? Он же вроде тут живет? — Отправился с остальными догуливать. — Понятно, — Глеб присел на табуретку, хоть Артём ему даже не предложил. Он помолчал немного, собираясь с мыслями. Он не знал, как начать, но, желая быть искренним, решил прямо сказать о своих чувствах:  — А я вчера у Исаакиевского был... вспоминал, как мы с тобой клип снимали. Помнишь? — Помню, — после длительной паузы выдавил из себя Артём. — А потом что было, помнишь? — Не хочу вспоминать. — Но это было, Тём. Можно сколько угодно отрицать, но это факт. Шатохин молчал, уставившись в кружку, а Глеб встал и заходил нервно туда-сюда. Вспомнив, что сигареты он так и не купил, пошарил взглядом по столу в поисках пачки. — Курить есть? — Бросил. Есть только ганжа. — То есть пить и дуть ты не бросил, а сиги…? С чего вдруг? — Да что-то сердце пошаливает, — нехотя признался Шатохин. — А я, кажется, знаю почему, — начал Глеб, прикусывая губы, — из-за невысказанной обиды. — Чего? — Чистая психосоматика. Из-за невозможности принять свои истинные чувства, из-за отрицания себя настоящего. Артем усмехнулся недобро. — И откуда ты только таких слов умных понабрался. От новых друзей? Пенсов, которые тебя малышом называют? Пропустив наезды мимо ушей, Глеб, у которого тревога за друга была пока еще сильнее обиды, спросил: — Если честно, Артем… Как тебе без меня? — А сам как думаешь? — огрызнулся Шатохин. — Хуево. Я же вижу… На полу под столом валялась пачка, в которой, к счастью, обнаружилась одна полусмятая сигарета, которую Глеб сразу же прикурил, и снова сел за стол. Собака медленно, цокая, подошла из коридора к нему и преданно положила ему голову на колено. — Мне сказали, что депрессии нет. Что ты сам себе внушаешь… — Кто сказал? — резко оборвал его Артем. — Те, кто называют тебя юным Игги Попом? Идолом поколений? — Артём, — пытаясь разговаривать спокойно, хотя внутри у него просыпалась злость, произнес Глеб, — это может плохо кончится. Ты должен позволить себе быть самим собой, испытывать те чувства, которые у тебя есть, жить своей жизнью, быть настоящим… — Настоящим? — усмехнулся Артём невесело, — я так долго притворялся, Глеб, что я уже сам не знаю какой я, настоящий. И тут же осек сам себя — Глеб вырвал у него это признание, Артем этого говорить не хотел. — А я скажу тебе, кто ты… — Глеб набрал в легкие побольше воздуха и выпалил: — Ты — гей, Тем, как бы ты ни пытался себя и других убедить в обратном. Извини, но совершенно очевидно же, что ты голубее неба. У тебя девушка-то была хоть раз? У тебя же в основном подруги... Слова эти, как удар хлыста — лицо у Артёма не просто покраснело, а все пошло какими-то алыми пятнами, в висках застучала кровь. — Закрой свой поганый рот, — прошипел Артём, — ебаный твой рот, бля… — На правду не обижаются, родной, ты уже взрослый, пора бы принять себя, принять правду, какой бы она ни была… — Уебывай, — выплюнул Артём сквозь зубы, — из моего дома... — А правда в том, — не угоманивался Голубин, — что ты гей. И что ты любишь меня. Убийственней, чем удар ножа, оскорбительнее, чем пощечина. А Глеб стоит, смотрит своими зеленющими глазами, и даже не представляет какие войны в стиле третьей мировой творятся сейчас в башке у Шатохина. — Нет, — отрезал Артём, — чё за хуйня? — Я вижу это, Тем, и я не жду от тебя признаний. — Так привык, что на тебя все дрочат, да? Уже вообще краев не видишь? — рука Шатохина невольно сжалась в кулак. — Правда в том, Глеб, что мне по хую на тебя, всекаешь? Ты ничто для меня, просто дырка, и мне похуй какую дырку ебать, понял? Говорить такое человеку, которого ты боготворишь, которому ты на ухо в постели шептал всякие нежности, при одном взгляде на которого сердце твоё томительно и сладостно замирает, невозможно, неправильно. И все-таки он это говорил, сам не веря, что его рот способен выдать такое. — Ну, у тебя и беды с башкой, чувак, — покачал головой Глеб, скрывая за упавшими на лицо прядями обиду, — повзрослей, бля. Он оставил недокуренную до половины сигарету на грязной, полной окурков тарелке, встал и вышел в коридор. Не включая свет, он присел на корточки, потрепал собаку по холке, которая прошла за ним к входной двери. — Прощай, девочка, прощай, — шептал Глеб так тихо, чтобы слышал только он и собака. — Присмотри за ним. У него же кроме тебя больше никого нет. Похлопал ее по спине, потрепал за ухо, встал и, не оборачиваясь, вышел. Артём остался на кухне. Он прикрыл веки, стараясь собраться с силами, чтобы угомонить предательскую дрожь в теле и избавиться от голоса в голове, который твердил: "Все ещё не слишком поздно. Ты можешь подойти к нему, взять за руку и остановить. Ты можешь целовать его, можешь провести с ним ночь, так много ночей… ведь именно этого, одного этого ты так страстно хочешь." Но в то же время другой голос, гораздо более громкий и властный, отвечал: "Если это то, чего ты хочешь больше всего на свете, тебе следует держаться от этого подальше. Просто закрой глаза, просто стой, вытерпи эти пару минут, просто позволь ему уйти из твоей жизни. Освободи себя, освободи от зависимости, от рабства, от неправильного, постыдного чувства." Замок щёлкнул, дверь захлопнулась, шаги… "Просто дыши, Артём, просто стой и функционируй дальше." А в это время Глеб, который вышел из квартиры с решительным намерением никогда больше Шатохина не встречать, застыл на пороге, не в силах пошевелиться. Ему действительно сложно поверить в то, что от него отказались, и в этот момент к нему пришла спасительная обида. Да кто такой в конце концов этот всратый Шатохин, зачем ему чувак у которого тараканов в голове на порядок больше, чем у самого Фары? С чего он так в него вцепился? Что он может ему дать? Чему научить? Все хотят Фараона, все желают — но Шатохин, видимо, недостаточно сильно, раз смог так легко перечеркнуть все, что их связывало. Глеб прислушался — но за дверью квартиры стояла оглушительная тишина. Подождав ещё немного, дав Артёму последний шанс, которого тот вовсе не заслуживал, Глеб, осознав, что за ним никто и никогда из этой квартиры не выйдет, спустился вниз и вышел из подъезда. Когда Глеб вернулся обратно к Невзорову, у дверей он столкнулся с Сашей — он как раз выходил. — Малыш, ты не хочешь... позавтракать вместе? — спросил он, в нетерпении прикусывая губы. Заметив тень нерешительности мелькнувшую на лице у Глеба, Невзоров немного подтолкнул Кержакова в спину: — Идите, идите, мне, старику, надо передохнуть, а вы найдете о чем поболтать. Но Кержаков, очевидно, болтать не собирался — в лифте он прикрыл губы Глебу, когда тот пытался начать светский разговор, пальцами и сразу же их ему в рот запихнул, прижался всем телом. — Тут рядом есть отельчик...— прошептал Керж, и Глеб почувствовал, как у него, против воли, не только в груди, но и ниже пояса разгорается настоящий пожар — он не трахался ни с кем уже хрен знает сколько времени. Тот раз в Москве, у Депо в квартире был последним. Они вместе вышли на улицу, перешли дорогу. В соседнем здании в лобби отеля располагалось кафе, и Глеб был совсем не против немного подкрепиться, но мужчина нетерпеливо его дернул за руку и потащил наверх, в номер — девушка за ресепшеном выдала Кержакову ключи сразу же, ни о чем не спрашивая, ничего не предлагая, с понимающей улыбкой. — Я думал, мы позавтракаем. — Потом, всё потом, — шептал мужчина разомлевшему Фаре, зажимая его и лапая в углу лифта. Саша с ним не церемонился — никаких разговоров, приличный случаю ритуалов, ухаживаний. Едва дверь номера за ними закрылась, он отправил Глеба в душ, а сам прошёл к мини-бару. Когда парень остался наедине с самим собой и своими мыслями в душевой кабинке, его внезапно охватило смятение — что он тут делает? Зачем? Он же не искал никогда одноразового секса. И боль в душе поебушками не заткнешь. Нужно выйти и всё объяснить Саше, конечно же, он всё поймет, они посмеются над этим и забудут, оставшись хорошими друзьями. Глеб выскочил, кое-как обмотавшись полотенцем, и замер, увидев, что Керж уже разложился на разобранной кровати голый — в руке у него было зеркало, с которого он занюхивал жирную дорожку. Откинув голову, он потёр нос и протянул его Глебу. — Угощайся! Самый чистый кокс, не то что бадяженный в вашей Москве... Кокс действительно оказался отменным — уже через пять минут Глеб позабыл обо все своих проблемах и потерях, в голове образовалась звенящая пустота, а тело стало гибким и удивительно выносливым. Они трахались без перерыва уже сорок минут, обдолбанный Керж всё никак не мог кончить, а Глеб превратился в тряпичную куклу, которую крутили и ставили во всякие замысловатые позы. О его удовольствии мужчина, кажется, и не думал, но Глебу и так было хорошо — кокос отправил его прямиком из гостиничного номера на небеса, ему казалось, что тело его парит в невесомости, а не стоит раком на кровати. Поэтому, когда Кержаков перевернул его на спину и первый раз ударил по щеке, Глеб даже ничего не понял, ничего не почувствовал — настолько лицо онемело, будто от укола заморозки. Но второй и третий удар привели его в чувство, он открыл глаза, посмотрел ошарашенно на своего любовника, который втрахивал его в матрас, краснея и обливаясь потом. Заметив страх в расширенных зрачках Глеба, Керж ускорился. Кончив со стоном раненного зверя, он повалился на Глеба, придавил его под собой. Спустя какое-то время парень зашевелился, пытаясь высвободиться, и тогда Саша скатился с него, протянул руку за зеркальцем с кокаином. Глеб отодвинулся к краю, прикрылся — ему вдруг стало стыдно своей наготы, хотелось спросить, а что такое собственно, только что, произошло, щеки его пылали от ударов, но он не решился. А потом было уже поздно — нюхнув, Керж сразу же встал, потянулся за мобильником. — Я в душ, — объявил он перепуганному мальчишке. — Потом позавтракаем? — робко уточнил Глеб. — Неа, — мужчина покачал головой, углубившись в изучение телефона, — мне потом надо бежать, но ты, если хочешь, закажи себе завтрак в номер. Он поднял с пола вещи, пошёл в ванную, едва на Глеба взглянув: — Скажи, пусть запишут на мой счёт. У меня он здесь открыт на любую сумму. Когда Кержаков вышел из номера, Глеб, обернувшись простынью, подошёл к окну — они выходили на Иссакиевский собор, был хорошо виден купол и шпиль. "Тот самый отель, — подумал про себя Фара, — где мы с Тёмой..." И, решительно отогнав от себя мысли о Шатохине, парень взял с прикроватной тумбочки зеркало и втянул носом волшебный порошок, обещающий забвение.