Любовь всему верит, всего надеется и никогда не перестает

Тело с головы до ног покрыто ледяным потом, простыня, в которую он укутался, мокрая насквозь, и от того, что он лежит прямо под кондиционером, из которого на него дует мощная струя холодного воздуха, еще хуже — его трясет как в лихорадке. Открыл глаза — и мозг обожгло привычное, но от того не менее острое чувство сожаления, что проснулся. Такое с ним уже давно — и помочь Глебу отыскать маяк не может ни алкоголь, ни наркотики, которые он употребляет в изрядном количестве на протяжении последних нескольких месяцев. После тяжелого, изматывающего тура он взял себе перерыв, и впервые в жизни ему абсолютно нечем заняться. С раннего детства у него не было свободного времени: учеба, тренировки, соревнования. Потом пришла музыка, которой он уделял каждую минуту своей жизни: либо работа на студии, либо концерты. Он боялся не успеть, ведь успеть нужно было так много, и всего этого он достиг так рано — того, о чём и мечтать не смел в ранние годы. Но всё это для того, чтобы в итоге оказаться в полном одиночестве разбитым на осколки. Он исполнил свою мечту — стал успешным и знаменитым, и там, на вершине сбывшихся надежд, одному ему теперь холодно, как на Эвересте. Медленно, потому что каждое движение набатом отдаёт в голове, он размотался из простыней — в тревожном, беспокойном сне он завернулся в них, как мумия бинтами, встал, и, шлепая босыми ногами по прохладной плитке пола, побрёл на кухню. Там его уже ждала Ника — у неё всё-таки получилось заманить его к себе в Ниццу. Глебу нравилось то, что здесь ему всегда были готовы предложить высококлассный европейский кокс в сочетании с элитным французским вином с ближайших виноградников. Также хозяйка дома всегда была готова предложить ему свои поблекшие прелести — и не важно хочет он того или нет. При беспощадном утреннем свете Ника выглядит еще старше — заметнее морщинки под глазами, в которые забилась темная подводка, очевиднее отпечаток страха в глазах — она тоже бежит от собственных демонов. Глеб не знает от каких именно, знает просто, что у неё тоже хватает проблем, иначе зачем она так отчаянно тащит мальчика, годящегося ей в сыновья, не только в свой дом, но и в свою постель. — Угощайся, — предлагает Ника, потирая нос. Сама она только что нюхнула и теперь предлагает Глебу сделать тоже самое — на столе дорожки и стакан апельсинового сока, заботливо подготовленные ею. Кроме того, она откупорила бутылочку Chateau Latour и с удовольствием смакует уже не первый бокал на залитой солнцем просторной кухне. Спать она, кажется, даже и не ложилась. — Ну что, — сказала она, прикуривая тонкую сигарету, — я на пробежку сейчас, ты со мной? В жизни Ники причудливым образом сочетались максимально противоречивые вещи — регулярный спорт, увлечение здоровым питанием и вечеринки до утра с кокосом, куревом и бухлом. Глеб только вяло помотал головой и сосредоточился на стакане с соком. Даже на кокаине у него не было столько энергии, сколько у этой худенькой, нервной женщины. Озноб не отпускал его, несмотря на то, что комната, в которой они находились, была пропитана солнечным жаром, который тягучим мёдом разливался по поверхности деревянного стола. Во рту пересушено — и ни вода, ни сок не помогают. Он догадывается, что ему поможет сейчас, но также понимает, что уже с этим борщит, и удерживается. Искоса поглядывает на порошок, и уговаривает себя — не такое уж он и облегчение приносит, сначала да, а потом только хуже, только противнее. И мозг, который Глеб, обдолбанный, не может контролировать, начинает играть с ним в злобную игру — совсем как было прошлой ночью. На вечеринке в доме у Ники как всегда собралось много народу, Глебу незнакомого. Он держался в стороне от веселящихся, когда вдруг увидел среди чужих его образ, который мелькал где-то в толпе. Да, лица не было видно, но в очертании чуть ссутуленных плеч, в взъерошенных кудряшках, в мерцающей в темноте сада белой рубашке угадывалось незабвенное. Но, когда Глебу казалось, что он его уже настиг, наступало разочарование — он опускал руку на плечо, человек оборачивался, и оказывалось, что это не Артём. К этому времени Глеб выпил такое количество алкоголя, что у него ни разу не возник вопрос, каким боком Шатохин вообще мог оказаться здесь, поэтому он продолжал свои настойчивые поиски. Наконец, Глебу удалось его догнать, он положил руку на плечо, парень обернулся — но снова не видно лица, всё расплывается, течет, плещется, во вселенной произошёл какой-то сбой и по экрану идут помехи. Голубые глаза — только это Глеб сейчас отчётливо видит, и буквально тонет в них, ни слова не может вымолвить, уставился в них и плечо ладонью сжимает. Но этот Артём, из его видения, понял всё без слов, и они сразу же уединились в одной из бесчисленных спален в доме Ники, разделись, повались в темноте на кровать. Парень сразу же взялся делать ему минет, и делал так качественно, что у Глеба перед глазами заметались всполохи искр. Но он стоны сдерживал и имя не произносил — боялся, что хрупкая картина мира разрушится. Ему нравилось то, что происходит, нравилось то, как ему сосут, но разве это ему в действительности нужно? Ему хочется прижать любимого к груди, погладить его волосы, прошептать ему на ухо о том, как он скучает, о том, что так и не смирился с его уходом, что без него дышать невозможно, жить, спать. Приподнявшись, он тянет парня на себя — тот выпускает член изо рта, ложится на него сверху, и Глеба вдруг начинает трясти. Мозг начинает гореть — это чужой человек, он и пахнет чужим, не Артёмом, его запах, его вкус, его прикосновения он узнает в любом состоянии. Как же он мог так обмануться? Слёзы выступают на глазах, голос дрожит, он быстро шепчет то, что хотел бы Артёму высказать, из последних сил отчаянно удерживая края этой ускользающей от него иллюзии: — Я так скучаю по тебе, родной, я столько песен о тебе написал и хочу написать ещё одну… — О чём ты? — раздается в темноте совершенно чужой голос, и Глеба начинает реально колотить. — Ты… хочешь обо мне песню написать? — парень довольно ухмыляется, но Глеб уже отталкивает его и просит: — Уходи… уходи сейчас же! Парень застывает в недоумении от такой разительной перемены, он понять не может чего от него хотят, кладёт руку Глебу на живот, но тут Фара уже срывается на истерику. Он швыряет незнакомцу одежду в лицо и вскакивает с кровати, подтягивая штаны. Безумие, от которого он так долго бежал, его накрывает. — Ника! Ника! — полуголый Фараон выбегает из комнаты, зовёт хозяйку вечера, которая привыкла уже его срывы успокаивать. Женщина занята светской беседой — в одной руке сигарета, в другой бокал, но она тут же бросает всё, бросает гостей и, подхватив полы длинного шелкового платья, бежит наверх, к нему. Выгнав парня, она заводит дрожащего Глеба обратно в утонувшую в полумраке комнату, включает крохотный ночник, который источает странный, неоновый свет. — Ну, будет, будет, малыш, дыши, возьми меня за руку, Глеб, возьми меня за руку, — она садится рядом с ним на пол, гладит его, успокаивает, — малыш, будет легче, поверь мне, это надо просто пережить. Глеб слушает, пытается сосредоточится на её голосе, который единственный сейчас способен вывести его из темноты. Ему трудно дышать, он пытается сделать вдох, но ничего не выходит, он словно забыл, как это делается, чувствует — еще одна неудачная попытка глотнуть воздуха, и он просто-напросто отключится, задохнётся, уйдет под толщу воды в этом океане грусти, пустит воду в свои легкие, и тогда он погиб. Паника разрывает черепную коробку, давит на виски, в последней попытке спастись он отчаянно вцепляется в Нику, сдавливает ей запястье. Знает, что ей больно, знает, что на руке у неё потом останутся синяки, но не может остановиться. Ему хочется, чтобы ему тоже кто-то причинил боль, чтобы дал выход этой панике. В полумраке комнаты раздался звонкий шлепок. Глеб хватается за щеку, на которую пришёлся неожиданно сильный удар, и постепенно, очень медленно его начинает отпускать. Силой воли он заставляет себя дышать, а дальше тело уже автоматически приходит в некое подобие нормы, хотя ему всё ещё очень плохо. — Что ж так больно-то, блядь, — выдавливает из себя Глеб, потому что дыхание можно успокоить, а ноющее сердце нет. — Тихо, тихо, мой ангел, всё будет хорошо, — женщина берёт его руки, которые стали нездорово холодными, и кладет их на свою грудь. Глеб понимает к чему всё идёт, и ему всё-равно, в общем-то. Да и должен же он её хоть как-то отблагодарить за то, что она с ним так носиться, кроме неё ведь больше некому, поэтому он позволяет ей всё. К нему тянется ярко накрашенный рот, и ему ничего не остаётся кроме как, закрыв глаза, потянутся к нему в ответ. Но прежде, чем раздеться, Ника снимает с шеи увесистых размеров крест, который всегда при ней — ведь в нём так удобно хранить кокаин — отвинчивает крышечку и подносит к лицу Глеба лопатку с чистым снегом. Он вдыхает, ловит приход, но ему этого мало уже, как и ей, поэтому они трижды передают друг другу дозу, пока их обоих не накрывает достаточно для того, чтобы секс между ними стал возможен. Никакой нежности — просто тупая механическая ебля. Глеб лежит, раскинув руки крестом, женщина двигается на нём сверху. Глаза у обоих закрыты, она, возможно, представляет себе кого-то другого, а Глеб старается вообще не думать ни о ком и ни о чём. Выйти за предела собственного тела, уйти полностью в космос — забыться, не думать об Артёме, не ждать. Вечером в доме Ники снова вечеринка, снова полный дом людей, от которых Глеб прячется в ванной комнате вместе с граммом кокса. До этого он принял пару таблеток ксанакса из Никиной аптечки, а за обедом его угостил прозаком её друг, гость из США. Про то, сколько травы он выкурил с утра, можно уже не упоминать, как и о количестве вина, которое он пьёт здесь как воду. Теперь Глеб лежит в полупустой ванной, в которую с шумом падает из крана вода, превращаясь в плотную белую пену. Курит, на повторе слушает песню — их последнюю совместную с альбома Депо Sweet Dreams, и предаётся своим «сладким» мечтам. Она, эта песня, ему раньше даже не нравилась, а сейчас он не может перестать её слушать. Ему кажется, что теперь, когда он по-настоящему проникся ею, он может, наконец, понять всё то, что Артём вложил в неё, все тайные смыслы. От этого пробивает на слёзы, и они теперь катятся одна за одной по щекам. Некоторые из них попадают на губы, некоторые капают прямо в воду. Он тянется рукой за телефоном — ему хочется записать свои ощущения, вылить их в текст, он чувствует, что получилась бы отличная песня, такая, что, услышав её, у любого человека сердце сжалось бы от боли. Тогда может и до Шатохина тоже что-то дойдёт. Но рука почему-то словно чужая, безвольной плетью она падает на полпути за бортик ванны. Кажется, что сегодня Глеб так обдолбался, что из этой ванны самому ему уже не вылезти. Но мысль эта его вовсе не пугает, наоборот — странно успокаивает. Глеб вспоминает о зажатой в зубах сигарете только тогда, когда столбик пепла падает в мыльную воду над его грудью и растворяется в ней серыми разводами, которые вдруг становятся пурпурными, потом фиалковыми, а затем и ярко-алыми. Они растут, множатся, перетекают друг в друга, как акварель, и постепенно заполняют ванную, всю. Очень скоро вода под белоснежной шапкой пены оказывается красной, в висках начинает стучать, и Глеб закрывает глаза. Лежит в этой кровавой белизне и отдаётся воспоминаниям, которые вызывает в нём эта песня. Артём. Его руки, его пальцы. Спина и шея в цепочках. Его стеклянно-голубые глаза. Губы — тонкие, когда он злится и влажно-чувственные после поцелуев. Они вдвоём в его комнате. Глеб наблюдает за тем, как Артём пишет — быстро-быстро, склонившись над блокнотом, губы облизывает, карандаш кусает. За окном ледяной петербургский вечер, тьма и снег, а Глебу тепло и уютно под одеяло. Артём отрывается от своих записей и смотрит на него, улыбаясь — такой красивый в глебовой оранжевой толстовке, которая ему ужасно идёт. Тут раздаётся стук, за ним следом ещё один, более мощный, он врывается в голову, бьёт колоколом по мозгам — окно резко распахнулось настежь, порыв ветра разметал белые занавески, впустил снежную бурю в дом. И Артём начинает меркнуть, его образ растворяется в воздухе, оставив зависшую в пространстве улыбку Чеширского кота — прямо как в мультике про Алису. Ледяной холод, проникший в комнату с улицы, хватает безжалостными руками Глеба за сердце — ему страшно. Страшно, потому что Артёма здесь нет. Его вообще не существует. Глеб здесь — лежит под теплым, пушистым, белоснежным одеялом, песня, которую они написали вместе, играет, а Артёма нет. И никогда больше не будет. Это последнее, о чём Глеб успевает подумать прежде, чем голова его соскользнула вниз, под толщу красной воды, а дверь вынесли с петель здоровенные молодчики. — Нет, я не возьму на себя такую ответственность, — безапелляционно заявила Ника. Она говорит по телефону, стоя возле больничной палаты, на её нарядное искристое платье накинут белый халат. Там, в палате, лежит, весь утыканный трубками, Фара с пепельно-серым осунувшимся лицом. Ника смотрит на него через маленькое окошко в двери, нервно подёргивает плечами и прикусывает пальцы до кровавых заусенцев — ей действительно сейчас чертовски не по себе, ведь опоздай она хотя бы на минуту, одинокую звезду было бы уже не спасти. Женщина мысленно благодарит свою интуицию, которая буквально толкнула её в бок посреди светского разговора и заставила отправиться на поиски Глеба, но больше судьбу она испытывать не намерена.  — Его нужно лечить, понимаете вы или нет? — она почти кричит в трубку. — Мальчику нужна серьезная врачебная помощь, я одна здесь не справлюсь. Я понимаю, что никто не должен знать, но мне-то ты что предлагаешь делать? Вас не было здесь, никого из вас не было, когда мы взламывали дверь и вытаскивали его из ванны, полной крови! Хорошо, что неотложка сработала быстро, там и передоз, и вены вскрытые, полный букет. Его держат пока в больнице, и продержат еще какое-то время, но мальчика серьезно нужно спасать. Приезжайте и забирайте его. Ну ты, да, ты. А кто еще? Ну хоть кто-нибудь из вас может приехать?

***

Через месяц Фараон вернулся в свою московскую квартиру один. Еще более исхудавший, еще более болезненный на вид, чем до своего отпуска, он зашёл в казавшуюся теперь совсем чужой квартиру, и удивился, заметив горящий в спальне свет. Положил ключи на полку и замер, настороженно прислушиваясь — в глубине квартиры тихо играла музыка. Где-то хлопнула дверь, затем раздались шаги. В коридор к нему вышел, улыбаясь, сонный, взъерошенный парень — забытый им на время загула Слава. — Привет, — он подошёл к Глебу, обнял, прижался, — как долетел? Я тебя намного раньше ждал, но ты, видимо решил, что тебе ещё отдохнуть надо. Это ничего! Главное, ты сейчас здесь, со мной. Я так рад тебя видеть! Слава помог ему раздеться, отнести вещи в комнату, а Глеб между тем силился вспомнить — когда, в какой именно момент он предложил Славе жить у него или это Слава сам попросил? Он точно помнил, что позвал его с собой в тур — но это было еще до того, как он окончательно провалился в алкогольную кому. Уже тогда Глеб много пил и употреблял, а еще ему было одиноко, поэтому он и позвал Славу, надеясь, что тот развеет сгущающиеся над ним тучи. Маленькое солнышко, он и, правда, внёс большое оживление в их ряды, и веселье закрутилось с новой силой: тусовки, концерты, вечеринки. В нынешнем его состоянии Глебу не просто было сложить мозаику из воспоминаний о прошлой жизни — таблетки, которыми его пичкали в дорогом французском рехабе, здорово прочистили ему мозги, и, как это бывает при генеральной уборке, в расход пошло всё — и то, от чего давно хотелось избавиться, то, что не давало спокойно жить, и вполне себе нужные и практичные вещи, вроде ответа на вопрос, с кем именно он теперь состоит в отношениях. — Я так скучал за тобой, — говорит Глебу сидящий рядом с ним на разобранной кровати Слава. Глядя на то, как сияют ласковые карие глаза парня, Глеб пытается понять, в какой момент их отношения из плоскости сотрудничества и протежирования, перешли в горизонтальную плоскость, и перешли ли? В совместном туре было много чего, но что именно? Да, Слава всегда был с ним, более того, он спал в его кровати почти каждую из проведенных в туре ночей. Когда Глебу удавалось забыться недолгим сном, он всё равно просыпался каждый час, испуганно шарил в темноте, и всегда нащупывал рядом его теплое, сонное тело. Когда измученный бессонницей Глеб будит его среди ночи и просил — расскажи мне что-нибудь, парень тут же принимался тараторить без умолку. Шутил, отвлекал, рассказывал какие-то дурацкие, смешные истории из своей жизни, вспоминал детство, говорил о том, как много Фараон и его творчество значат в его жизни, о том, как он счастлив от того, что его мечта сбылась, и голос его приятно успокаивал, убаюкивал. Он заставлял Глеба улыбаться. Сейчас он ведёт себя в его квартире совершенно по-свойски, с ним обращается как со своим парнем, и Глебу ничего не остается, как подыгрывать, чтобы тот не подумал, что великий Фараон поехал крышей. Он кивает и растерянно улыбается, слушая, как Слава взахлёб рассказывает о том, сколько текстов он написал и сколько треков подготовил, пока Голубин был в «отпуске». — Я покажу их тебе, я уверен, тебе понравится! — уверял он Глеба с горящими глазами. — Сразу как только ты отдохнёшь с дороги, я тебе всё покажу! — Да я не устал, — пожал плечами Глеб. — Давай, сейчас показывай. Он слушает то, что ставит ему Слава и кивает головой — да, да, мол, всё классно, но он может оценить только технические характеристики, а за душу ничего не берёт, да и есть ли она у него теперь, душа? В последнее время Глебу было трудно понять, какие им движут эмоции, по большому счету практически никаких эмоций у него не было. Иногда он останавливался и спрашивал себя — что я сейчас чувствую? что я испытываю? — а в ответ тишина, ни малейшего отклика, словно вместе с кровью у него вытекли все волнения, стремления и обиды. Или он сжёг их себе, как носовую перегородку кокаином. Ну или во всём виноваты таблетки, которые ему назначил французский врач и которые он поглощает теперь горстями по три раза в день. Жуткий коктейль, он даже не знает, что именно ему там понапрописывали. Пытаясь отвлечься от странных мыслей он кладёт Славе руку на щеку и притягивает к себе — тот с готовностью отвечает на поцелуй, садится к нему на колени, лезет руками под худи, а у Глеба в голове мысли только о том, чтобы Слава не заметил шрамов на его руках. Голубин заклеил зажившие следы пластырем — меньше всего на свете ему хочется, чтобы ему задавали вопросы. Слава всё видит и понимает, но вопросов не задаёт — он мальчик не только наблюдательный, но и умный. Они занимаются сексом, и Фара даже не подозревает о том, что это их первый раз, делает вид, что это дело привычное, чтобы не выдать свою амнезию, а Слава делает вид, что не чувствует ни неожиданно сильного дискомфорта, ни боли, отыгрывает удовольствие и экстаз на отлично. Почти что на Оскар. Но как бы не были его стоны и изгибания откровенны и бесстыдны, как бы не были они сексуальны, Глебу, похоже, ничто на свете сегодня не помогло бы кончить. В какой-то момент он осознает, что дело слишком уж затянулось, это видно по тому как Слава прикусывает губы и хмурится, думая, что Голубин не видит. Но Глеб может и потерял память, но точно не зрение, напротив, он сохраняет холодную голову и оттого острую наблюдательность даже в самые пылкие моменты. Останавливается, целует парня, шепчет ему, что он очень сильно устал с дороги, всё было здорово, правда-правда, просто потрясающе, но на сегодня уже всё, хватит. — А может мне…? Или? — испуганно заглядывает ему Слава в глаза, но Глеб качает головой и уверяет его, что единственное, чего ему сейчас по-настоящему хочется, так это чтобы они вместе заснули друг у друга в объятиях. Парень устраивается у него под боком и практически мгновенно засыпает, а Глеб так и пролежал, уставившись в потолок, полночи. Сон не шёл к нему, голова как стеклянная — ни одной тяжелой мысли, только какое-то странное оцепенение. Да, таблетки хорошо работают, ведь боли больше нет, но и ничего другого тоже. Огромная, давящая на мозги пустота. Равнодушие.Ни чувств, ни мыслей, ни желаний — он словно тряпичная кукла. Лежит он здесь, в тёплой кровати, или там, под окнами собственного дома, между припаркованных машин, с разбитой головой — разницы нет никакой вообще. И только чьи-то голубые глаза, далёкие, сквозь пелену опутавшего мозг дурмана, он помнит и будет помнить всегда, до конца своей жизни, наверное. Пугаясь своих мыслей, он тормошит Славу, и, когда тот просыпается, просит его: — Ты можешь… можешь ударить меня? Только очень сильно? — Могу, наверное, — Слава спросонья трёт глаза, пытаясь понять, чего именно от него хотят, — если надо, то могу. — Надо, Слава, очень надо… И… Знаешь еще что? Достань ремень из моих штанов, ну, тот, который с большой пряжкой… — Луи Ви, который? — спрашивает парень, шаря в его гардеробе. — Да. Сможешь меня им придушить? — у Глеба в горле моментально всё пересохло, а по коже побежали мурашки — предвкушение боли разливается в груди липким страхом. — Попробую, — Слава держит в руках ремень, с сомнениям разглядывая Глеба, — но это точно именно то, что тебе нужно? — Ни в чём на свете я так не уверен как в этом, — говорит Глеб, и голос у него дрожит. — Трахни меня так жестко, как только сможешь. — Хммм, — Слава расплывается в улыбке и подходит ближе к кровати, поигрывая ремнём, — это я могу устроить. Слава записывает свой альбом, и он почти готов уже, осталось только свести пару треков, и Глеб бесконечно рад за своего подопечного, вот только у него самого ни одной новой песни. В этом отупевшем от транков состоянии он не способен выжать из себя ни строчки. Раздражение и злость — это первые чувства, которые просыпаются в нём после передоза и неудавшейся попытки самоубийства. Он сидит на студии день и ночь, он забыл уже как выглядит его квартира. Помогает Славе — даёт советы, исправляет какие-то технические моменты, делится своими фишками, но это всё не та творческая работа, когда тебя подхватывает поток слепящего света и несёт, несёт, а ты только успеваешь записывать. Он писал тексты ровно столько, сколько себя помнил. Вечность. Кажется, с самого детства. Да, далеко не все из них были удачными, большую часть он выкидывал или жёг, боясь, что кто-нибудь их прочитает и ужаснётся его бездарности. Он всегда сомневался в себе и на суд публики представлял только пять процентов из того, что изливала его душа, а изливала она всегда много материала. А сейчас у него ничего нет. Глеб сидит с блокнотом, попивает водичку — не менее двух литров в день по завета ЗОЖ, и рассасывает леденцы — один за одним, потому что теперь он даже курить бросил, хочет завязать со всеми зависимостями сразу. Сигареты для пидоров — так он объявил в своём твиттере, желая взять на понт самого себя, и подъебать кое-кого… себя же, наверное. Пустой лист с укоризной смотрит на него — живое олицетворение того, что Фараон исписался. Глеб что-то черкает там, пишет, снова зачёркивает, перечитывает свой бессвязный бред, вырывает листы один за одним, комкает и раскидывает вокруг. Когда Слава выходит после записи и недоумевающее на всё это смотрит, Глеб поднимает на него умоляющий взгляд и просит: — Поехали в клуб, а? Скучно, пиздец. Слава ему ни разу ни в чем не отказал — не отказал и теперь. Они едут в клуб, прямо в логово разврата, в пасть жадному чудовищу, в водоворот искушений. Там на каждом квадратном сантиметре выпивка — яркие коктейли, пенящее шампанское, огненные шоты. Надвинув очки на глаза и надев на голову капюшон, Глеб воображает себе, что его никто не узнает. А если его никто узнать не может, то можно представить, что он и не Фараон вовсе, а совершенно другой человек. Тот, например, который легко может позволить себе выпить бутылочку некрепкого пива, посидеть, расслабиться, послушать музыку, вдохновиться модными битами западных артистов, перегрузить мозг. Они занимают столик в vip-зоне, и Слава только успевает тихо попросить: — Не надо… Но Глеб уже жадно пьёт. Потом их было еще много — шотов, бокалов, стаканов. Зачем их считать, если так легко идёт и если так весело — впервые за много недель. В голове крутится какая-то своя мелодия, которая идёт вразрез с долбящими басами, Глеб улыбается и щелкает пальцами пытаясь схватить за хвост ускользающий мотив. Перед глазами всё кружится в сумасшедшем карнавале, они встретили много знакомых в этот вечер, но Глеб не может разобрать лиц — они сливаются вместе, вытягиваются, скалятся и вообще вытворяют чёрт знает что. Его таблетки нельзя мешать с алкоголем, но понимает это он уже слишком поздно, тогда, когда его выворачивает наизнанку над сортиром. Удивительно, что он вообще сумел сюда добежать — едва он пытается выпрямиться, как его снова ведёт, и он бы рухнул на пол, если бы сзади его не поддержала чья-то рука. И Глебу не нужно оборачиваться, чтобы понять кто это — верный Слава рядом, как и всегда. Голубин опустился на пол, вытер пальцами покрытый ледяным потом пылающий лоб и, силясь унять дрожь во всём теле, попросил: — Малыш… Принеси мне… Пожалуйста… ты знаешь что… Ты знаешь… мне сейчас это очень нужно, иначе я просто умру… — Вызвать скорую? — перепуганный парень схватился за телефон. — Нет! Только попробуй, — Глеб с неожиданной ловкостью цепляется за край его майки, тянет резко на себя — слышится треск рвущейся ткани, — принеси мне ёбаный кокаин. И побыстрее. Отпустив его, Глеб откинул голову назад, чувствуя, как к горлу снова подкатила тошнота. Да, определенно, кокаин — единственное, что поможет ему сейчас прийти в себя. Руки у него начали трястись в мелком треморе, он молится, чтобы Слава сумел раздобыть, и считает секунды. От одной дорожки моментально светлеет мозг, от двух на лице невольно расплывается улыбка. Глеб вышел из кабинки, подошёл к зеркалу, испугался своего помятого вида и принялся приводить себя в порядок. Умылся, прополоскал рот, помыл руки, поправил одежду и волосы. Ему определенно становится хорошо, гораздо лучше, чем было все эти несколько месяцев в завязке. Он поймал в зеркале напряженный взгляд Славы и улыбнулся ему. — Есть сигарета? — Глеб протянул руку, но тут же отдёрнул её: — А, стой, я ж бросил. Ну ладно. Хочешь конфетку? Он порылся у себя в карманах худи и извлек оттуда последний завалявшийся леденец, положил его в рот, с наслаждением перекатил на языке, чувствуя растекающуюся на языке приторную сладость. Впервые он так ясно ощущает вкус, все чувства обострились. Ему хочется почувствовать запах славиных волос. Он поманил его пальцем. — Иди сюда. Парень послушно подошёл, и Глеб вдохнул его волосы, его кожу, уткнулся носом в шею, затем провёл по ней липким от конфеты языком, а рукой полез в штаны. Губы его накрыл своими, протолкнул ему в рот леденец, чтобы он тоже смог почувствовать клубничную сладость карамели. — Оближи меня, как леденец, Слава, — прошептал Глеб, и парень тут же, в туалете клуба, где каждую секунду может кто угодно зайти, попытался опуститься на колени. — Погоди, не здесь же, — Глеб улыбнулся, понимая, что Славу накрыло, ведь он тоже нюхал с ним за компанию, — поехали домой. Он накидал текст за десять минут в такси, тут же позвонил битмейкеру, и крайне доходчиво, четко и связно объяснил, чего он хочет от бита — в его просветленном мозгу точные метафоры рождались сами собой. — Вот это по мне, вот такая работа мне нравится, — твердит до крайности возбужденный Фара, ерзая по сидению, — вот это будет хит. Клип снимем. Ты же хочешь сняться со мной в клипе, Слава? Он ерошит длинные волосы парня, и тот, довольный переменой в его настроении, улыбается. Но на следующий день, на отходосах, ему уже будет не так хорошо. Снова закрутится бесконечная цепочка «доза — жесткий отходняк — попытка слезть — ломка — муки совести — ломка — очередная доза». И наступает депрессия — та самая, которой, как он когда-то сам утверждал, не существует. Теперь Глеб вполне прочувствовал реальность это сущности с косой и без лица, которая сидит у тебя на груди и высасывает душу как дементор, а тебе уже даже не страшно и не больно, тебе хочется, чтобы это побыстрее закончилось, и ты просишь её поспешить. Его снова тянет к Шатохину. Любовь к нему не в состоянии выжечь из его мозгов даже самый жесткий наркотик. Позвонить ему не позволяет гордость, и тогда Глеб решает выбрать другой путь. Он пишет песню и зашифровывает туда послание — строчку из их последнего совместного трека, который он на повторе слушал тогда, в ванной. По-детски наивно, может быть, и глупо, но ему кажется, что, когда Депо услышит эти строки, внутри у него должно что-то ёкнуть. Никто не поймёт, как и всегда, но главное, чтобы он понял. Глеб держит в строжайшем секрете работу над новым треком, снимает клип и показывает его Невзорову — ведь он единственный, кто знает, а значит, с ним можно откровенно поделиться. — Этот трек я посвятил бывшему, — объясняет Глеб, волнуясь и торопясь, — хочу всё-таки помириться с ним… Может, после этого он ко мне вернётся. Александр брезгливо кривится и морщится. — Глеб, ради всего святого, песня, конечно, замечательная, но почему ты снова вспоминаешь о нём? В чём резон? Он же бросил тебя, отказался. Давно бы уже пора забыть… — Нет, — резко отвечает Глеб, — я не могу. — Ты взрослый парень уже, мужчина. Перешагни и иди. Плюнь и забудь. Тобой пренебрегают! — Нет, — Глеб вскакивает, с грохотом отодвигает стул, — это не может закончиться так… это… — Может, — Александр откидывается на спинку стула, с прищуром наблюдая за начинающейся истерикой, — прими это и смирись.