***
— Ты такой хороший у меня, Артём, — улыбнулась мама, наблюдая за тем, как её заботливый сын намывает посуду. Он проводил выходные с ними за городом, в том доме, который он им всё-таки построил, как и обещал, со своих гонораров. В последнее время Шатохин всё чаще избегал шумных тусовок и запойных вечеринок, завёл себе собаку, которая спасала от одиночества, приезжал на выходные к родителям и гулял там на природе. Услышав слова матери, он улыбнулся — она часто говорила ему, что он подарок, а не мальчик. — Жаль только, — с неожиданной явной горечью добавила она, — жаль только не женишься никогда… Женщина поспешно отвернулась к окну, скрывая лицо, но парень, у которого из рук с грохотом выскользнул стакан, успел заметить выражение, мелькнувшее на нем — смесь стыдливого разочарования и тихой грусти. — Мам, я… — начал было Артём, надеясь, что вот сейчас как раз настал подходящий момент облегчить душу, раскрыться до конца, раз уж она всё равно всё понимает, — дело в том, что… — Не надо, — испуганно попросила женщина, — Тёма, не нужно… Она быстрым движением смахнула слезинку, набежавшую в уголке глаза, и улыбнулась появившемуся в дверях отцу. — Ну, что вы? Там угли подоспели. Идёшь? — спросил он, разглядывая сына — мужчина сразу почувствовал царящую в комнате неловкость, но виду не подал — так у них было принято. Неважно, что происходит у тебя на душе — всегда и в любых обстоятельствах нужно держать лицо — это означало всегда делать вид, что ничего не происходит. — Бросай это дело, Артем, — отец махнул рукой в сторону раковины, — не мужское это дело — посуду мыть. — А что… Что тогда мужское, пап? — спросил вдруг Шатохин с неожиданной злостью. — Мужское — это мясо жарить, сын. Пошли, быстро, пока угли не остыли. Кинув эту фразу, он развернулся в дверях и снова вышел во двор. Артём опустил руки, держащие тарелку, в раковину, теплая вода всё лилась, смывая мыльную пену, а парень не мог даже поднять глаз. Только поздно вечером, когда все разошлись — их семья частенько собирала на шашлыки соседей, заехавших знакомых, кто-то из Шатохинских друзей из города пригнал — оставшись наедине, Артём смог наконец дать волю чувствам. У него на душе весь вечер была такая тяжесть, что впервые в жизни ему захотелось поплакать, как в детстве, выпустить этот ком, душащий его, слезами, но, сколько он не пытался, ни одной слезинки не удалось выронить из глаз. Ему с раннего детства вбивали прописную истину о том, что мужчины не плачут, и вбили настолько крепко, что привычка стала его второй натурой. Не проявляй эмоций, не показывай слабости, будь настоящим мужчиной, не плачь. Не люби других мужчин. Впервые Артём спросил себя — какого хрена он так загоняется из-за мнения родителей? Он взрослый уже, он сам заработал и купил им огромный дом и дорогущую машину, а себе ничего, кроме пары дорогих тряпок, так неужели он и в возможности испытывать настоящие чувства сам себе откажет? Для кого эта жертва? Для родителей? Да, он пытался угодить им, пытался быть хорошим, правильным и надежным, потому что с него двойной спрос, он жил за себя и за брата, пытался родителям эту потерю компенсировать. У них была тяжелая жизнь, и Артёму не хотелось добавлять им переживаний, расстройств и горестей. Но он тоже человек — не картонный шаблон. Он имеет право на чувства, для чего тогда семья, если перед самыми близкими он вынужден их скрывать? Они поймут, да, они должны понять, иного и быть не может, они же его любят. Шатохин встал и принялся шагами мерить комнату, но тут же, испугавшись, что может помешать спящим на первом этаже родителям, остановился. Снова сел, выдохнул. Едва только он представил себе этот разговор с отцом — как они сядут друг напротив друга, как Артём начнёт, запинаясь, говорить, как под суровым взглядом отца — который, может, и понимает что-то, но не хочет признавать, не подает вида, отказывает в праве на жизни этой правде — как по спине побежал противный холодок. И снова как будто не было всех этих лет взросления и мужания, всех этих суровых испытаний, закаливших его характер, всех его поражений и потерь, и он — снова школьник, робеющий перед бескомпромиссным отцом. Нет, о том, чтобы сказать им правду, не стоит даже раздумывать, это не в его силах. Он будет молчать и молчать до последнего, пока хватит сил, пока правда эта за давностью лет не истлеет и не превратиться в пыль. От принятого решения ему стало еще тяжелее, невозможность высказаться хоть раз в жизни — перед друзьями, которые старательно обходили эту тему, или родными, лежало всю жизнь на его плечах удушливым, гнущим к земле одеялом. Осознав, что пытаться успокоиться бесполезно, Артём решил отвлечься — скрутил привычно джойнт, закурил, взял в руки телефон. Даже если бы он хотел пропустить очередной релиз Фараона, у него бы это попросту не вышло. Весь вечер друзья подходили к нему и спрашивали — как тебе новый трек Фараона? заценил клип? И Артём с грустью думал о том, что он смог выгнать Глеба из своей квартиры, а вот из своей головы его выгнать так и не удалось. Да и как это сделаешь, если о нём говорят на каждом шагу. Много чего говорят, да только Шатохин ни во что не верит — всякие сплетни про наркозависимость, передоз, депрессию и ссоры с друзьями. Он верил только своим глазам, только тому, что сам видел, а ещё фактам — успешный тур, в том числе по ряду европейских стран, многочисленные сторис и прямые эфиры с бодрым, развеселым Фараоном, разодетым в дизайнерский шмот. С этим своим Морти, всегда и везде. Как странно, что они до сих пор не разосрались, совет да любовь, как говориться, этот хитрый пиздюк крепко держится за него. Что же, Морти вытянул свой золотой билет, и этот свой шанс использует максимально, тут ему абсолютно нечего предъявить. Чекнув директ, Депо ожидаемо обнаружил там множество сообщений — и как всегда нашлось много тех, кто счёл нужным скинуть ему ссылку на клип Фараона с просьбой прокомментировать и оценить. Уёбки, неужели они не поняли ещё, что Депо никогда и нигде ничего про Фараона не комментирует. Пальцы сами щелкнули первую попавшуюся ссылку, как курок взведенного пистолета, а когда уже мелодия зазвучала и на экране замелькал визуальный ряд, прервать это Артём не мог — замер, загипнотизированный происходящем на экране. Он и до этого знал, что пиздецки по нему скучает. Скучает так сильно, что думает о нём иногда целые ночи напролёт. И если бы не старательно создаваемый Глебом образ успешного, счастливого и самодовольного Фараона, Артём давным-давно бы ему позвонил. Если бы хотя бы малая толика из того, что о нём говорят было правдой, если бы Глеб действительно нуждался в помощи или действительно был одинок, если бы он хоть раз прямо или косвенно дал понять, что скучает — Артём примчался бы к нему, забыв все свои принципы и устои. Но нет — Фара упорно делал вид, что у него всё хорошо, плюс старались его менеджеры, его команда. Да, иногда он пропадал с радаров, но все думали, что таким образом он попросту подогревает к себе интерес. В действительности, никто и понятия не имел, что у него проблемы. Услышав песню, разобрав зашифрованный в ней собственный текст, Артём понял, конечно же, сразу всё понял — это и прощение, и просьба о прощении, и призыв, и просьба. Не осознавая до конца, что он делает, Артём набрал Глебу сразу же, еще не зная, что именно он хочет сказать, позвонил, не сомневаясь, что он ответит, и это время, наполненное болью от разлуки закончится.***
Глядя на цифры на мигающем экране, Слава стиснул зубы с отчаянной решимостью. Он не позволит Шатохину влезть между ними, не позволит разрушить то, что с таким трудом удалось выстроить. Только не сейчас, когда их с Глебом отношения стали такими близкими, не сейчас, когда в результате их сотрудничества должен вот-вот выйти его альбом, нет, он просто не допустит, чтобы всё разом рухнуло из-за одного сраного звонка. И пусть Глеб сейчас с кем-то сосётся прямо на у него на глазах, всё это не значит ровным счётом ничего, потому что живёт-то он со Славой, спит с ним в одной кровати, с ним проводит все дни. То, что Глеб спит с кем-то еще не отменяет того факта, что принадлежит он весь, целиком и полностью Славе, и он не позволит никакому Шатохину им помешать. Однажды Михайлов уже предпринял немало усилий для того, чтобы избавиться от соперника, избавится и на этот раз. Он скидывает звонок, но Депо необычно настойчив, он набирает снова и снова, и Слава начинает злиться. От Шатохина не было ни слуху, ни духу так долго, а теперь ему вдруг приспичило заявить о себе. Нет уж, так дело не пойдёт, надо напрочь отбить у него желание названивать. В этот момент к Глебу, который обжимался с каким-то парнем, подошёл со спины третий, положил ему руку на плоский живот и притянул к себе. Усмехнувшись, Глеб закинул руку ему на плечо, плотоядно оглядел сначала одного, потом второго. Идея возникла мгновенно — Слава подошёл к троице, взял Глеба за руку и большой палец его приложил к экрану айфона. Вернувшись на своё место в углу комнаты, сделал оттуда несколько снимков. Ничего особенного, на фотографии даже не видно лиц, только тела, но по татуировкам только слепой не узнает Фараона, что уж говорить о Депо, который изучил любовника до мелочей, каждую черточку и каждую родинку. Слава отправляет ему фотки в директ в инстаграм со странички Глеба, улыбается и снова пьёт, а между тем перед Фарой один из парней уже становится на колени. Но Слава внезапно чувствует прилив эйфории, а на её фоне уверенности, поэтому он собирается в происходящее вмешаться — но сначала он удалит отправленные фотографии, убедившись, что Депо их увидел. Встаёт, отставляет стакан, засовывает телефон в карман джинс, хватает Фару за руку и уводит. Тот сопротивляется, но не сильно, бубнит что-то себе под нос, но идёт, еле передвигая ногами. Слава ведёт его во второй номер — они всегда снимают два, когда ездят вместе, чисто для отвода глаз. Глеб еле на ногах стоит, поэтому едва они зашли, он сразу опустился на пол и пополз к кровати, сел, прижал колени к груди, обхватил их и спрятал лицо. — Мне так хреново, Слав, — Глеб провёл рукой по лицу, потом запустил руки в длинные спутанные волосы. — Блять, я даже лица не чувствую. — Всё хорошо, Глеб. Я рядом, — Слава сдёрнул одеяло, накрыл им парня и сел к нему. — Я обдолбался. Разъебался просто в щи. — Знаю. — Мне по ходу реально нужна помощь, Слав… Ты… Ты пойдешь завтра со мной к врачу? Кажется, мне надо лечь… Подлечиться… Пора завязывать с этой хуйней. — Конечно, пойду. Я единственный, кто всегда будет с тобой рядом, слышишь? С любым. Я приму тебя любого… — Да, да, знаю, но мне… кажется, действительно пора в жизни что-то менять. И, когда Слава вышел из номера — Фара попросил его сгонять в аптеку за лекарствами, сам он сразу же схватился за телефон. По его расчетам Артём должен был уже увидеть клип, но ожидаемой обратной связи так и не случилось. Это возмутило Глеба до глубины души — ведь он так старался, всю душу вложил, так много сказал в этом тексте, рискуя обнажить перед публикой все свои переживания. Впрочем, публика, как всегда ничего не поняла, но Артём-то должен был. Глеб решил сам ему набрать, переступить через гордость, и поговорить, чтобы раз и навсегда расставить все точки над i в их истории. Сначала он долго не брал трубку, Глеб было уже подумал, что всё, мало ли, Депо сменял номер или валяется сейчас укуренным в щи без возможности ответить, но, наконец, он взял. И лучше бы не было этого ответа — то, каким потоком отборной брани Шатохин обрушился на Глеба, повергло того в шок. — Нахуй ты звонишь мне? Даже не вздумай оправдываться или что-то говорить. Я не знаю, зачем ты это сделал, для чего тебе делать мне больнее, чем человек способен выдержать, но этим ты — всё! Подвёл черту! Иди ты нахуй, Глеб. Иди нахуй. Ты и твои пацаны. Развлекайся, хуй ли дальше, только меня не трогай. — Ты о чём вообще? Что я сделал? Какие пацаны? — Какие? Те, что на фотках с тобой, с кем ты развлекаешься. — На каких фотках? — у парня холод разлился по всей спине мгновенно. — Не делай из меня идиота, Глеб. На тех, которые ты мне прислал. — Но я ничего не присылал тебе… Я хотел поговорить про… — Хватит! Просто замолчи. Если ты допился до такого состояния, что уже не соображаешь, кому ты там и что посылаешь, то мне тебя жаль, Глеб. Лечись. Попроси у друзей своих новых или любовников, пусть помогут. Мне больше никогда не звони. И он бросил трубку. У Глеба ушло много времени для того, чтобы сложить дважды два и понять, кто именно подстроил эту ситуацию, но той ночью он был в полном отчаянье. Проверил все соцсети, мессенджеры, просмотрел фото — нигде ничего. Он не знал, что и думать, чем объяснить слова Артёма. Ему было плохо физически, но ещё больнее морально — уязвленная гордость было для него самым страшным, еще страшнее, чем отвергнутая любовь. Ранним утром он позвонил домой. Представил, как семья его собирается за завтраком на светлой кухне, где пахнет тостами и свежезаваренным кофе, как отец торопливо пьет обжигающий эспрессо, как мама жарит яичницу для младшего брата, а тот режет для неё бутерброды, и у него на глазах выступили слёзы. — Привет, мам, — он постарался сказать это весёлым голосом, но видимо у него не вышло, потому что женщина ответила испуганно: — Глеб, у тебя случилось что-то? — Нет, мамуля, всё хорошо… Но знаешь… знаешь, кажется… мне очень нужен доктор… В этот же день они со Славой вернулись в Москву, и он сразу же лёг в клинику, которую ему подобрал отец. Пока они ждали оформления бумаг и документов, в пустынном коридоре с гулкими, белыми стенами, он рассказал родителям, что по уши завяз в этом болоте, что нуждается в помощи, впервые был искренен с ними, чем растрогал их до слёз. Они обещали приложить все усилия, чтобы ему стало лучше, хвалили его за смелость признаться в зависимости, за сильное желание излечиться. Глеб тепло попрощался со Славой, который должен был остаться в его московской квартире, и в следующий раз они увиделись только через три месяца — за время лечения любые контакты с родственниками и друзьями были запрещены. В клинике Глебу помогли пережить ломку, острый абстинентный синдром, постепенно наладили питание и сон. Параллельно шёл усиленный курс психотерапии, а покидал он стены учреждения со строгим предписанием продолжать посещение психолога еще как минимум год, но Глеб подозревал, что процесс затянется намного дольше. Это то, что давалось ему сложнее всего — раскрывать свои истинные мысли и чувства перед другим человеком, пусть даже человек этот серьезный врач, призванный ему помочь разобраться в его тяге к саморазрушению, в его попытках забыться и уйти от внешнего мира, от всех проблем в иллюзорный мир наркотического прихода. Был только один человек в его жизни, которому он доверял все свои чаянья, но с тех пор, как Артём ушёл, Глеб остался буквально один на один со своими переживаниями. Теперь он учился с этим справляться. Взрослел. Голова просветлела, многое из того, что было скрыто в наркотическом тумане, теперь обнажилось. В его окружении вылезло то, что долго скрывалось — все внутренние конфликты, обиды, несправедливости, претензии, все случаи злоупотребления его доверием, пока он был в угаре. Жить трезвым казалось невыносимо сложно еще и хотя бы потому, что теперь он чувствовал себя еще более непонятым и одиноким. Зато он снова чувствовал себя собой, тем, каким он был, когда всё только начиналось. Он жалел, что упустил тот момент, когда окружающие его люди из близких, превратились в тех, которые хотят от него что-то урвать. Под градом справедливых претензий, они отваливались от него один за другим, но Глебу было не жаль — он чувствовал как падает груз с души: снова один, снова никому нечего не должен, снова сам по себе, вернулся к истокам. И только один человек продолжал оставаться рядом, доказывая свою преданность даже тогда, когда почти никого больше не осталось, тогда, когда ушли почти все. Но Слава, кажется, был этим даже доволен — на самом деле, он не хотел Глеба ни с кем делить, ему нравилось то, что они остались вдвоём. Он ни на секунду в своём кумире не усомнился, несмотря на то, что Глеб снова не мог написать ни строчки. — Ты сможешь, просто дай себе немного времени, отдохни. Ты еще много чего напишешь, я уверен в этом, — утешал его Слава. Они проводили вечера вместе, в обнимку лежа на диване и пересматривая старые фильмы. Глебу с ним было по прежнему хорошо — тепло и радостно, ведь Слава всегда мог его развеселить даже в самую печальную минуту. Но всё-таки что-то было не так, что-то не давало Глебу покоя, когда он ночами напролёт лежал, не в силах заснуть. Ему прописывали таблы от бессонницы, но он старался ими не злоупотреблять — хватит уже, наелся всякой химии. Так было и этой ночью — к двум ему надоело бестолково пялиться в потолок, тщетно ожидая, когда придёт сон, он убрал руку Славика с своей груди, откинул одеяло и начал выбираться из теплой кровати. — Ты куда? — даже сонный парень довольно цепко схватил за его майку и настойчиво потянул обратно. — Я выйду покурить, я скоро. — Я с тобой, — буркнул Слава, но уже через секунду снова заснул — они занимались сексом так часто и много, что тот уставал и попросту вырубался. И это было то, что Глеба по-настоящему беспокоило — кажется, он просто заменил одну зависимость другой, может, и менее вредной, но всё-таки порочной. Трахаться часами напролёт может и звучит романтично, но в целом действительно настораживает. И напрашивался закономерный вопрос — а если бы Славы сейчас не было рядом с ним, чтобы он делал? Вышел бы на улицу и первого попавшегося парня привёл бы к себе в дом? Вот уж чего он, как состоявшаяся и узнаваемая звезда, никак не мог себе позволить, возможно, ещё и поэтому он так отчаянно за Михайлова держался. Торопливо нацепив в темноте первые попавшиеся шмотки, Глеб вышел в коридор. Немного подумал и, взяв ключи от машины, открыл дверь — решил немного покататься по пустому Садовому. Ничто так не прочищает и не освежает мозги как втопить двести по ночной Москве. Пока он ехал — всё время думал. Он со многим разобрался в своей голове, но была одна загадка, которая всё не давала ему покоя — про какие всё-таки фотографии говорил Артём, тогда, когда Глеб решился ему позвонить. Неожиданно последний пазл возник в его голове, и, увидев всю картинку целиком, Глеб осознал, что тогда случилось. Да, он был пьяный и угашенный, но не настолько, чтобы не заметить, что в ту ночь Слава подходил к нему и разблокировал его телефон. Он мог сделать снимки и отправить их Депо, вот только зачем ему это делать? Первым его порывов было нестись домой и вытрясывать правду из Славика. Вот прямо сейчас, глухой ночью вытащить его из постели, врубить свет, увидеть его испуганные глаза и в них прочитать правду — ему даже не пришлось бы ни в чём признаваться. Парень был слишком простой и бесхитростный, так что у него любые переживания и сомнения сразу же отражались на лице. Что уж тут говорить об этой ситуации — услышав упреки, он бы сразу же раскололся. Но, когда Глеб представил себе его взгляд — взгляд человека, у которого рушится жизнь, он сразу отказался от этой затеи. Да, Слава заслужил упреки в свой адрес, но в праве ли Глеб винить его в том, что в своей борьбе за любовь он шёл на всё? Нет, однако, быть с ним дальше после такого предательства Глеб больше был не намерен. Он решил действовать постепенно, отдаляться медленно, по возможности мягко. Продолжать помогать Славе в творчестве, но выпроводил из своей постели. Да, это было тяжело иногда до скрежета в зубах, он же сам прикипел к этому мальчишке, такому искреннему и милому, и такому, как оказалось, решительному и коварному. И смотреть на него, который понимал, что всё рушиться, но не мог понять почему, оказалось едва ли не сложнее, чем выплеснуть ему правду в лицо, сказать прямо — я всё знаю, знаю, что ты сделал, можешь не оправдываться и не отвечать. Но сколько Слава не просил его, сколько не пытался вызвать на откровенный разговор, всё было тщетно. Глеб уже всё для себя решил, закрылся в свою раковину и отстранился. — Я дал тебе всё, что мог дать, Слав. Извини, но дальше сам, — сказал ему Глеб на прощание. Простить он парня простил, но видеть рядом с собой и доверять как прежде уже не мог. — Но я люблю тебя, Глеб. Ты нужен мне, я хочу быть только с тобой, — Слава питал слабую надежду, что всё образуется до самого последнего часа. — Я тоже люблю тебя, Славик, — Глеб протянул руку, потрепал его по волосам, коснулся щеки, губ, легонько плечо его сжал и отпустил, — но не так, как ты хочешь, чтоб я тебя любил. Совсем не так. — Это всё из-за него, да? Из-за Шатохина? — Слава прятал за злостью свою боль и тоску, он не хотел перед Глебом плакать, но, несмотря на все усилия, слёзы в его глазах всё равно предательски дрожали. — Нет, дело не в нём. Не стоило нам вообще пересекать черту. Ты был мне хорошим другом, почти братом. Не нужно было тебе лезть ко мне в кровать. И Слава, который сексом как раз хотел Глеба к себе привязать, понял, что просчитался, но всё-таки ни о чём не жалел — дни, проведённые с Глебом, навсегда будут для него лучшими воспоминаниями в его жизни. Вот и настал тот день, когда Слава собрал вещи и уехал — гулкая пустота квартиры, в которой еще недавно раздавался и веселый смех, и громкие стоны, уже не пугала, а завораживала. Глеб должен был привыкнуть быть один — потому что больше не хотелось никого пускать в своё сердце, пытаться довериться снова или пытаться вернуть. Он словно застыл во времени и пространстве — с охладевшим сердцем и измученной душой. Да, встречи у него бывали, но это был только секс и ничего кроме. И людей он выбирал соответствующих — тех, кому не нужны отношения, тех, кому нужен старый-добрый хороший перепихон, а потом разбежаться каждому по своим делам. Так и начались их встречи с Федей — они были давно знакомы, и Глеб может быть по- серьезному запал бы на него, встреться они другими и при других обстоятельствах. Их встречи случались всё чаще, всё чаще он оставался у Смолова ночевать, а ,когда они долго не виделись, он вроде даже начинал скучать. С ним он бывало скучал тоже, но это была хорошая скука, полезная для здоровья — Федя не пил и не употреблял, и даже не курил. Он читал книжки, смотрел умные фильмы, много тренироваться и смотрел футбол. Со временем они начали всё это делать вместе, они вели такую жизнь, словно были парой — если бы кто-то, хоть одна живая душа узнал бы об этом и увидел их налаженный быт со стороны, это стало бы очевидно. Но на самом деле, это был просто секс, хороший такой, качественный секс по-дружбе, после которого Глеб выходил на балкон покурить, а Федя на несколько минут проваливался в сон, затем парень возвращался, и они вместе смотрели футбол. Им вместе хорошо, но всё-таки недостаточно — слишком бездушно. Кажется, такие мысли мучали не только Глеба, но и Фёдора. Однажды он предложил Глебу вместе съездить на матч — это всё еще не было похоже на свидание, но что-то близкое к тому, что называется нормальными полноценными отношениями. Обычно, они не выходили вдвоём никуда, а тут решили сходить — возможно, это шаг к чему-то новому. Но всё сразу пошло наперекосяк. Матчем Смолов был расстроен, но еще больше он расстроился тогда, когда на несколько секунд их показали на экране, в трансляции, и даже выругался, что было вообще на него не похоже. — В чём дело? — спросил Глеб, едва они переступили порог квартиры Федора. — Ты недоволен, что нас показали, но что… что в этом такого ужасного? Ты боишься, что кто-то узнает, но как, ведь мы… — Ты не понимаешь, — перебил его Смол — в руках он безостановочно вертел телефон, словно с минуты на минуту ожидал звонка, — мне всё равно, что кто-то увидит… Мне не всё равно, если… Он не договорил, оборвал сам себя, и, быстро скинув обувь, прошёл в комнату. — Что кто-то конкретный увидит, да? — Глеб пошёл за ним, хотел дотронуться, чтобы успокоить, но вид у мужчины был такой, что он сразу понял — лучше к нему вообще сейчас не соваться. — Да, — просто ответил Смолов, — кое-кто конкретный… Они не часто делились друг с другом чем-то личным, а уж по-настоящему сокровенным и вовсе не делились никогда, им проще было забыться, о чём-то отвлеченном поговорить, и тогда внутренние переживания вроде как отступали. Но именно сейчас Глеб почувствовал, что время выговориться, по крайней мере для Фёдора, пришло. — Расскажи, — попросил Глеб, — в чём дело? У тебя кто-то есть? Если что, я совсем не против… — У меня никого нет, — Федя сидел на диване, обреченно уставившись на телефон, зажатый в руке, — теперь уже нет. Он давно и прочно женат, у него ребёнок — он устроил свою жизнь, а я… А я даже боюсь вызвать ненароком его ревность, боюсь, что он увидит меня с кем-то… Он держит меня, сука, на охуенно коротком поводке… В этот момент телефон завибрировал, мужчина вскочил и понёсся на кухню, закрылся там на целый час. Чтобы не слышать возгласов и переругиваний за стенкой, Глеб включил погромче телевизор. Ему было неловко, он даже задумывался о том, чтобы уйти, но почему-то не мог. Какая-то сила пригвоздила его к дивану — возможно, ему хотелось узнать, чем закончиться разыгравшаяся на его глазах драма. Когда Федя зашёл в комнату — покрасневший, взлохмаченный, возбужденный, с лихорадочно блестящими глазами, он сразу же потянулся к пачке сигарет, который Глеб оставил на подоконнике. Глеб ни разу не видел, чтобы мужчина курил, но он также никогда его не видел в таком состоянии, как сейчас. — Всё в норме? — осторожно спросил Глеб. — Всё выяснили? — Что? А…это… Да, выяснили. Тебе нужно уехать, Глеб. Прямо сейчас. — В смысле? Почему я должен уходить? Я думал, мы с тобой… Я думал остаться… — Нет, извини, но не сегодня… не сейчас. Потом когда-нибудь… Я тебе позвоню… — Федь, что случилось? Что у тебя там произошло? Этот твой бывший, что ли, звонил? Но ты сам сказал, что вы не вместе, что у него давно другая жизнь... — Не лезь, — неожиданно резко ответил ему Фёдор, — в это дело, я сам разберусь. — Но как ты можешь… Если он с тобой так… Если он тобой пренебрегает, если он бросил тебя, а ты… — Какая разница, — Федя повернулся к Глебу, он увидел его лицо — мужчина улыбался, искренне, радостно — как ребёнок в ожидании подарка от Деда Мороза, — ничто не имеет значение, потому что я люблю его. А любовь никогда не перестаёт — даже если её множество раз растоптали и от неё отреклись… Настоящая любовь никогда не перестанет.