Upstream / Против течения

****

Темнота. Как же паршиво. Дима привык, что даже на ночь в его спальне не выключается свет – и дело не в бабайках, что могут прятаться под кроватью, а в самой темноте, скрывающей очертания предметов, будто стирающей их, пожирающей, растворяющей, словно кислота. А закроешь глаза – и даже не заметишь, как тоже окажешься поглощён ею… Когда Дима впервые почувствовал этот страх? Когда впервые ощутил себя ничтожной букашкой перед сгущающимся мраком? Мама рассказывала, что даже в младенчестве он быстро засыпал при свете, а если просыпался посреди ночи, то всегда громко плакал, пока не включался свет. И что же сейчас? Мало того, что его поймали какие-то уроды, так ещё и заперли в этом подвале… с дебилом, умудрившимся разбить единственный источник света! Хотя, что взять с этого пиздюка? Эх, если бы только не были связаны руки… Жаль, так и не удалось вломить по яйцам тому педриле, что заманил его во дворы! Чувствуя, как всё сильнее сжимается горло и кружится голова, Дима открывает рот шире, вдыхая как можно больше воздуха и начинает считать про себя. "Один, два, три…" Нет никакой разницы, закрыты ли глаза, однако он всё равно продолжает пялиться в темноту перед собой, надеясь, что всё-таки сможет хотя бы что-нибудь рассмотреть. Однако – фиг там. Тьма будто сожрала всё вокруг. И даже пол под ногами ощущается странно: вроде бы есть, но в то же время и словно бы нет. Дима, даже притопнув, совсем не уверен, что всё ещё продолжает стоять, а не завис в кромешной тьме. "Это всё моё воображение. На самом деле, я ничего не вижу, потому что при отсутствии света мои глаза не могут уловить его отражение от предметов… кажется, так объяснял отец? Чёрт, вот подстава! И сколько это ещё продлится?" Плечо задевает какой-то ящик, когда Дима разворачивается, и боль отрезвляет. И помогает сосредоточиться на мысли о похищении. Что если его порежут на органы, как в том американском фильме? Или продадут живьём, чтобы удобнее было транспортировать, и вскроют уже где-нибудь заграницей? К страху темноты примешивается новый, незнакомый, но не менее удушливый. И Дима снова начинает хватать ртом воздух. Ему нужен свет. Хоть какой-то! Просто увидеть какие-нибудь очертания уже будет хорошо! А тем временем со стороны всё громче доносится сопение. И шлёпанье губ. Похоже, мелкий заснул. Везёт ему… Развернувшись на звук, Дима в очередной раз бьётся об угол ящика, причём тем же самым уже ушибленным местом, и пуховик не то чтобы сильно смягчает удар. Ну почему похитили именно его? Вот того побирушку ведь точно никто не хватится, но Дима – другое дело, он из приличной и богатой семьи… отец Москву вверх головой перевернёт, чтобы найти его! – Чёрт! Собственный голос оказывается неожиданно громким, и сопения за ящиками замолкает. Однако стоит немного постоять, прислушиваясь к тишине, как оно возобновляется вновь. Еле-еле передвигая ногами, Дима осторожно обходит невидимый барьер из ящиков, спотыкается об собственный рюкзак, едва не падает, но всё же добирается до источника звука. Вытягивает ногу вперёд, чтобы нащупать спуна. От неловкого толчка тот что-то сонно промямливает и громко вздыхает. Дима же опускается на колени и приваливается к деревянной стойке спиной. Да, одежда испачкается, но и хрен с ней. А ещё Дима немного придвигается к безмятежно спящему телу, чтобы почувствовать его тепло. И дышать, вроде бы, становится легче. Пусть от темноты никуда не деться, но это ощущение близости к другому живому существу хотя бы свидетельствует, что Дима здесь не один. Он не знает, который час. Не знает, сколько был в отключке. Но если верить своему животу – скоро обед. Такой лёгкий голод он обычно ощущает к концу третьего-четвёртого урока. "Интересно, доноров кормят? Или заставят нас попостись, чтобы очистить внутренние органы от переваренной пищи?" По затылку пробегает непрошеная дрожь. А всё из-за того фильма про гонконгских контрабандистов… Рядом продолжают сладко сопеть, и Дима испытывает жгучее желание растолкать детсадовца, но в то же самое время он готов отдать всё, лишь бы только тоже заснуть. И проснуться, когда принесут свет. Пусть даже это будут бандиты… Время продолжает лениво течь, в голову лезут самые разные мысли: от повторения выученного стихотворения, до переигрывания того уровня в Алладине на сеге, который он вчера с трудом умудрился пройти. Дима вспоминает, что сегодня после уроков к нему должен был завалиться Мартын. И что мать Лары просила помочь той с тридцать третьим упражнением по математике… Как вдруг откуда-то доносится шум. А в следующий момент часть пола в проходе заливает солнечный свет из распахнутой на улицу двери. Дима вскакивает, вжимаясь спиной в полки и пинает засоню. – Димка, ты тут? – раздаётся запыхавшийся голос вместе с поспешным топотом по каменным ступенькам. – Дядя Дима? – Вот ты где! В проёме двери возникает грузная, но не толстая фигура с широкими плечами, квадратной головой и военной осанкой. И Дима, названный в честь этого человека, едва не оседает под тяжестью хлопнувшей по спине руки. Нет, всё-таки свет слишком яркий, даже щиплет глаза… – Жив? Цел? Орёл! А это кто… Видимо, он только заметил детсадовца. Вставая с пола, мелкий трёт глаза, и Диму почему-то вдруг одолевает непреодолимое желание коснуться его почти белых и странно-пушистых волос. Он даже руку протягивает – но Гошик тут же испуганно дёргается в сторону. Что с ним? Шуганный какой-то… – Малыш, как тебя зовут? – дядя опускается на корточки перед ребёнком. – Как ты сюда попал? – Его тоже схватили, – объясняет Дима. – Он видел, как меня… того. – Ясно-понятно… мда… – дядя подбирает с пола рюкзак, отряхивает его и, обведя подвал странным взглядом, разворачивается к лестнице. – Ладно, пошли, я отвезу вас домой. – А что с теми бандитами? – покосившись на мелкого и убедившись, что тот пошёл следом за дядей, интересуется Дима. Он вовсе не хочет показаться слишком обрадованным спасением, так что придаёт голосу как можно больше равнодушия. – Их поймали? – Это дела взрослых… Главное – что ты цел, Димон. – А что отец? Утро было унылым и серым, но сейчас ярко светит солнце, и красно-жёлтая листва, усыпавшая асфальт, кажется праздничным ковром. Направляясь к джипу, Дима продолжает поглядывать на худенького ребёнка, одетого явно не по погоде. Тот идёт с ними словно бы боязливо, но едва замечает чёрный джип, припаркованный на углу, как светлые глаза загораются, и мальчишки даже ускоряет шаг. – Он ждёт тебя дома. Дома… Честно говоря, Дима немного расстроен. Не то чтобы он прям хотел, чтобы его спас именно отец, но… – Малыш, а ты где живёшь? Дядя открывает перед Гошиком заднюю дверь и помогает ему забраться внутрь. А вот Дима сам открывает переднюю и без всякой помощи запрыгивает на сидение, тут же привычно пристегнувшись. Мелкий что-то там отвечает еле слышно, но Диму это не касается. Был бы тот хотя бы его возраста… и одет поприличней… а так даже стрёмно ехать с ним в одной машине. Хотя от парня вроде бы не воняет… Но когда тот наконец вылезает из джипа у старой облезлой пятиэтажки, Дима отворачивается от окна. Он уверен, что больше никогда не встретит этого оборванца. Но почему-то одно лишь воспоминание, что они провели рядом несколько часов, безмерно раздражает. Как вообще на свете могут быть такие дети? Куда смотрят их родители? Насколько они должны быть никчёмными, чтобы совершенно забросить собственного ребёнка? Дима бы предпочёл жить подальше от таких людей. И всё же, что это за странное чувство? Похожее на жалость и на злость одновременно? И если злость, то почему именно на себя? "Нет, всё правильно… мама всё равно запрещает дружить с оборванцами…"