Hyung

      Напряжение давит, вызывая головную боль. Заполняет собой тишину, перекрывает кислород. Скапливается в невысказанных чувствах, в безжизненной правде, убитой каждым по-своему. Момент истины. Глаза в глаза. Сердце в чужих руках. Убережет? Сломает? Позволит ли?       – Поговорить? – лед во взгляде. – Ну, давай поговорим, – холод в голосе.       Сердце в родных руках. Сломает. Посмеет ли?       Чонгук подбирает под себя ноги и немым взглядом приглашает присесть рядом. Юнги лениво проходит, располагаясь на другом конце дивана. Младший беспокойно выдыхает, а пальцы с силой сжимают ткань кофты. Он обещает себе быть смелым. В последний раз.       – Как… – робко начинает он, – как прошел твой день? – Чонгук не видит, но чувствует, как Юнги окидывает его странным взглядом.       – Это правда то, о чем ты хочешь поговорить? – немного грубо бросает старший.       – Нет, – Юнги устало выдыхает. – Но это то, на что ты можешь просто ответить мне, – Чонгук ждет, что хён выскажет ему, что у него нет времени на пустую болтовню или что-то в этом духе. Он начал немного не с того, но с чего он вообще мог начать?       – Хорошо, – вопреки всем ожиданиям слышит он. Надежда, спрятанная глубоко внутри, отдает теплом.       – О, это здорово, – губ касается мягкая улыбка, – это правда здорово. Я… я хотел бы обсудить с тобой кое-что. Пожалуйста, выслушай меня, – он поднимает на брата просящий взгляд и, встречаясь с сомнением на дне шоколадных глаз, добавляет, – это важно.       Юнги пристально рассматривает брата в ответ, будто пытаясь разгадать, что же младший задумал. Но после нескольких секунд размышлений с его губ слетает немного напряженное:       – Ладно.       Чонгук слабо кивает, благодаря без слов. Вдох-выдох.       – Я уже говорил это, но скажу еще раз. Спасибо, что помог мне. Я правда не знаю, что делал бы сейчас, если не ты, – тихо произносит Чонгук. Он должен быть смелым, он знает. Но сердце заходится сбивчиво где-то в глотке, а ритм его оглушает. – Я знаю, что ты много работаешь, хён. Знаю, что ты каждый день занят, что у тебя куча дел и совсем нет времени, но… – выдыхает младший. “В последний раз”, – напоминает он себе. Взгляд упирается на пальцы, что нервно вцепились в рукава кофты. Он должен просто сказать это. Он должен просто… – я скучаю по тебе, хён.       Словно сорвать корочку с ноющей ранки. Слишком резко и довольно болезненно. Да вот только проблема в том, что у Чонгука не маленькая царапинка на коленке. У него рваное огнестрельное в районе сердца, боль от которого перманентно засела между ребер. Показывать ее старшему совсем не хочется, но, кажется, это единственный способ достучаться до Юнги. Чонгук должен достучаться до него.       – Я правда очень скучаю по тебе, хён, – сбито повторяет младший. – И все это время скучал. Мне так не хватало тебя. Я никогда не забывал о тебе, Юнги. Не мог забыть. И я столько раз думал о том, как мог помочь тебе, как мог уберечь от всего этого, – в голове мелькают картины нескончаемых криков и ссор, что заполняли их дом, – но я ничего не сделал, и мне так жаль, – голос подводит, срываясь в конце. Сожаления переполняют его, но он не позволит им выйти наружу. Не сейчас. Он дает себе пару секунд на то, чтобы успокоить бушующие эмоции, прежде чем продолжить, – сейчас это все, конечно, не важно. Намного важнее то, что я снова могу видеть тебя спустя столько лет. И на самом деле я так счастлив просто знать, что у тебя все хорошо, хён, – он улыбается, но улыбка эта не способна скрыть его глубокую печаль. – Прошло три года, и я знаю, что наши отношения сейчас не те, что прежде, но… я бы хотел, чтобы мы снова стали близки, хён, – Чонгук рвано выдыхает. Каждое слово дается тяжелее предыдущего, а ком его разбитых чувств царапает горло. – Я хочу снова говорить с тобой обо всем на свете. Хочу вместе смотреть глупые фильмы. Хочу готовить с тобой еду, пачкая всю кухню, а после вместе ужинать. Хочу проигрывать тебе в приставку, потому что совершенно не умею играть. Хочу драться с тобой за очередь в ванную с утра, – он пытается быть искренним, но цена этой искренности слишком высока. Она ворошит все те теплые, бережно хранимые воспоминания, что сейчас, спустя годы, отзываются в нем бесконечной тоской, заставляя влагу скопиться в уголках глаз. – Хочу слушать все те смешные истории про неуклюжесть Джун-хёна, которые ты так любил рассказывать, – Чонгук грустно усмехается. – Я… хочу встречать с тобой рассветы и закаты, хён, – первая капля рисует влажную дорожку на щеке. Они были так счастливы. – Я хочу, чтобы ты позволял мне обнимать себя и гладил по голове, – вдруг произносит он, сам того не ожидая. Но не испытывая ни капли сожаления о сказанном. Он старается звучать уверенно, но голос предательски срывается на дрожь, нежную кожу обжигает слезами, – я просто хочу быть рядом с тобой, хён. Так же, как был раньше. Так же, как был всегда, Юнги.       Чонгук рвано выдыхает, заканчивая. Отворачивается, быстро утирая рукавом лицо и надеясь, что старший брат не обратит внимание на его слабость. Он справился. Сказал все, как есть. Вывернул душу наизнанку и теперь все зависит лишь от Юнги. Чонгук искренне надеется, что хён его услышал. Его любимый брат никогда не был равнодушен к его боли, так же, как и Чонгук никогда не был равнодушен к переживаниям старшего.       Он с негаснущей надеждой в сердце верит, что теперь все наладится. Что данный момент станет их новым началом, попыткой все исправить и заново обрести счастье. Даже не подозревая о том, что это уже стало его собственным концом.       – Ты это все сейчас серьезно? – вдруг произносит Юнги. Чонгук обжигается о лед в его голосе, крупно вздрагивая. – Ты правда не понимаешь или просто притворяешься? Прекрати ввести себя, как ребенок, Чонгук, и повзрослей, наконец, – жгучий холод сказанных слов проникает под кожу, вызывая резкий озноб, а ком непереваренных эмоций отдает тошнотой в горле.       Он в неверии поворачивается к брату, встречая его напряженную фигуру и стиснутые челюсти. Все на что способно его оцепеневшее сознание так это лишь жалкое:       – Ч-то?       – Прекрати это, – острый взгляд пронзает насквозь. – Прекрати цепляться за меня, Чонгук. Прекрати верить, что я всегда буду рядом. Что я всегда буду оберегать и поддерживать тебя. Потому что я больше не буду, – сердце сжимается от безжалостно брошенных фраз. Сокращается болезненно, грозясь остановиться в любую секунду. Чонгук ищет в образе брата хоть какие-то намеки на фальшь или игру. И медленно погибает, не находя их.       – Тебе давно пора повзрослеть. Мы больше не дети, Чонгук. Прекрати так яро держаться за прошлое и открой, наконец, глаза. Ничего и никогда больше не будет “как раньше”, – жестко отрезает старший. – И как только ты поймешь это, твоя жизнь станет в разы безболезненнее, – в его голосе проскальзывают нотки надменности, намекая на все те слезы, что Чонгук без устали льет.       – Почему ты говоришь это? – слабым голосом шепчет младший.       – Потому что тебе давно пора осознать, Чонгук, что мы перестали быть семьей еще три года назад, в тот самый день, когда я ушел.       Это ощущается, как выстрел. Очень четкий и техничный, прошивающий все тело невыносимой болью, что после оседает в его еле бьющемся сердце. Грудь сковывает цепями, и невозможность сделать вдох должна пугать, но в голове вдруг проскальзывает страшная мысль о том, что дышать больше и не хочется. Больше вообще ничего не хочется. Все желания, чувства и мысли ушли куда-то без следа, оставляя его один на один с этой всепоглощающей болью. Почему никто не говорил, что умирать от рук любимых так мучительно? Погибать не физически, но душевно от жестоких слов, от равнодушных взглядов единственно важного в его жизни человека.       – Все, что было раньше не имеет никакого значения. Теперь ты большой мальчик, и сам в силах позаботиться о себе. Так может займешься этим вместо того, чтобы раз за разом донимать меня своими слезливыми речами? – строго произносит Юнги, будто не замечая, что с Чонгука уже достаточно. Младший прячет пустой взгляд за каштановыми кончиками волос, оседая на месте поломанной куклой.       Неужели его догадки оказались верны? Неужели все дело только в этом? Неужели Юнги было достаточно этого, чтобы вычеркнуть Чонгука из своей жизни? Младшему хочется верить, что нет. Что его хён никогда не поступил бы так. Но… если Юнги было так же больно… нет в разы больнее, чем сейчас ему самому, то разве Чонгук в праве его осуждать?       Он снова плачет. Но не чистым кристальным срывающимся с ресниц, а темным багровым капающим с его израненной души.       – Через три месяца все это закончится. А до тех пор, будь добр, прекрати лезть ко мне с подобной ерундой и займись тем, что действительно важно, – произносит старший, не сводя с брата напряженного взгляда.       Решив, что разговор окончен, Юнги встает, направляясь к выходу и бросая напоследок тихое и тяжелое:       – Мы неплохо играли в семью, когда были детьми. Но сейчас мы выросли, и в этом больше нет необходимости.       Чонгук крупно вздрагивает, будто от пощечины. Сердце, раздираемое болью, вдруг заполняет жгучая обида, и Чонгук цепляется за нее, как за единственное оставшееся. Голос его резко рассекает тишину, заставляя Юнги остановиться:       – Играли? – с тихо зарождающейся злобой произносит он. – Мы никогда не играли в семью. Мы были семьей, хён! – он поднимается, вдруг набравшись смелости, что с трудом мог найти до этого. Ядовитая обида застилает разум, туманит рассудок, толкая на необдуманные действия. – Мы были семьей! Мы были братьями! Мы любили друг друга! – выкрикивает младший, быстро сокращая расстояние между ними. Даже, если сейчас Юнги не нужен ни он сам, ни их братские узы, это не значит, что Чонгук позволит ему так просто обесценить все то, что у них было когда-то. – Мы были друг у друга! Мы были лучшими друзьями, Юнги! Мы справлялись со всем вместе! Мы проходили через все то дерьмо вдвоем! Почему ты решил, что так просто можешь забыть об этом?! – кричит он, срывая голос. Злость на брата раскаленным железом течет по венам, сбивая дыхание, заставляя кулаки импульсивно сжаться. Злость, что прячет за собой бесконечную любовь и такую же бесконечную боль.       – Да что ты вообще знаешь?! – вдруг кричит Юнги в ответ. Чонгук, напуганный громким звуком, отступает. – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь! – младший видит в красивых глазах брата языки горящей злости, обиды не меньшей по своей разрушительности, чем у него самого. – Были друзьями?! Были семьей?! Были близки?! Что по-твоему близость, Чонгук?! Я только и делал, что заботился о тебе всю свою гребанную жизнь! Думаешь, я хотел этого? Думаешь, так я мечтал провести свои лучшие годы?! Возясь с малолетним пацаном? – грубо выплевывает старший. Чонгук распахивает глаза в неверии. Бурлящая до этого ярость испаряется в мгновение. О чем Юнги говорит? – Я был обязан заботиться о тебе! Мне было девять, когда наши ебанутые родители сбросили тебя на меня. Они целыми сутками пропадали между работой и ближайшим баром, в то время как я кормил тебя с ложечки и подтирал твои сопли! Я растил тебя, тратил свои силы и время, не получая ничего взамен! – Юнги выплевывает все эти токсичные слова, что в сознании горькой правдой клеймятся. – Я не просто уехал, Чонгук. Я сбежал от этих людей, что прозвали себя моей семьей, – яростно цедит старший. – От своего мудака-отца, что ненавидел меня каждой клеточкой своего тела, от актрисы-матери, которую волновали разве что цены на вино в ближайшем супермаркете, и от брата, который зависел от меня настолько, что прибегал ко мне каждую ночь, испугавшись ветки, стучащей в окно, – небрежно выплевывает Юнги, будто пытаясь Чонгука пристыдить. У него получается. – И отвечая на твой вопрос, нет, Чонгук, ты не был причиной остаться. Как ты вообще додумался ляпнуть подобное? Ты был пятнадцатилетним беззаботным подростком, беспокоящемся разве что о дурацких экзаменах и беге, в то время, как мне было девятнадцать, моя жизнь представляла из себя свалку из всех моих неудач и провалов без шанса на будущее, и в довершении мой никчемный отец без устали повторял, какое я ничтожество, видимо пытаясь самоутвердиться. О каких блять причинах остаться вообще идет речь? – злобно выдыхает Юнги. – Я уехал, устав от постоянных оскорблений и твоей неспособности позаботиться о себе. Уехал, чтобы начать все с начала. Чтобы после стольких лет возни с тобой, наконец-то, заняться своей жизнью. А сейчас спустя три года ты заявляешься и предъявляешь мне, что я не глажу тебя по головке? Ты, блять, серьезно?! Какого хрена, Чонгук?! Прекрати быть эгоистичным мальчишкой, зависящим от всех вокруг, и повзрослей, наконец! – припечатывает старший напоследок.       Тишину между ними разбавляет лишь шумное дыхание старшего. Осознание того, что это точка невозврата, приходит медленно, но верно. Сказав так много, они бы уже не смогли найти слов, чтобы что-то исправить. Да и разве есть что исправлять? Все разрушено до основания. Чонгук разрушен. Сломлен жестокой правдой, до которой так спешил докопаться и вот, наконец дорвавшись, разбился вдребезги.       Он всю свою жизнь верил, что они всегда будут вместе. Всегда будут рядом. Но… вопрос были ли они друг у друга хоть когда-нибудь? Существовало ли что-то, подразумевающее они? Удивительно, как человек может потерять то, чего на самом деле никогда не имел.       Боль в его груди разрывает. От нее хочется кричать, вопить нечеловеческим голосом, заходясь в истерике, в надежде избавиться, выпустить, освободиться от страданий. Но он молчит. Крик его плачущей души резонирует лишь в пределах разума. Неописуемая боль переполняет тело, пульсирует в венах, но находит свое место в самом сердце, которое уже никогда не покинет. И даже слезы не смеют нарушить эту оглушающую тишину. Зато смеет Юнги.       – Через три месяца ты уедешь отсюда, и все это закончится. Так что прекрати заниматься этой херней и сконцентрируйся на том, что действительно имеет значение.       Имеет значение? Все, что для Чонгука имело значение было уничтожено минутой ранее. Ничего не осталось. Нет… ничего никогда и не было. Осознать это, принять, как действительность, как единственно существующую истину он не способен. Он помнит яркую улыбку, оголяющую десна и предназначенную лишь для него. Помнит тихий, но искренний смех своего хёна. Помнит нежный взгляд, переполненный любовью. Он помнит все это. И, наверно, именно поэтому так отчаянно цепляется за догорающую надежду. Наверно, именно ее тихий треск заставляет его сделать следующее.       Юнги смеряет его тяжелым взглядом, прежде чем решает уйти, желая поскорее закончить этот утомительный день. Но стоит ему отступить и повернуться к двери, как запястье обжигает касанием холодных пальцев. Секунда, и Чонгук уже тянет его на себя не сильно, но вполне ощутимо. Он утыкается носом в чужое плечо, прижимаясь к груди хёна, и заносит вторую руку за спину старшего, обнимая. Последний шанс.       Не проходит и секунды, как Юнги, не рассчитывая сил, отталкивает его. Чонгук отлетает в ближайшую стену, и характерный глухой звук раздается от столкновения тела о твердую поверхность. Спину и затылок пронизывает острой болью, и мир вокруг заполняют звезды. Чонгук жмурится, хватаясь за голову, на глазах выступают едва заметные слезы. Больно. Но не от удара.       Все верно. Все так, как должно быть. Он Юнги не нужен. Он для Юнги теперь никто. Он для Юнги никогда никем и не был по сути. Они ведь даже… не одной крови.       Юнги дергается к нему скорее рефлекторно, но тут же останавливает себя. В глазах его читается легкий испуг, а в голосе отчетливо играют нотки сожаления. Это не то, чего он хотел. Это блять совершенно не то, чего он хотел!       – Чонгук, я… – пытается сказать Юнги, но его тут же перебивают немного дрожащим, но уверенным:       – Я все понял, хён… прости. Я больше не побеспокою тебя, – с заходящимся в груди сердцем заканчивает Чонгук и спустя мгновение срывается с места, пролетая мимо застывшего брата.       Он забегает в комнату, сразу же запирая дверь. Прислоняется спиной к холодному дереву и медленно оседает на пол. Горячие слезы снова обжигают кожу, а хрупкое тело заходится неистовой дрожью. Сдерживаемая до этого истерика, накрывает новой волной, и Чонгук больше не в силах ей противостоять. Он падает на пол, сотрясаясь в рыданиях, судорожно глотая воздух, который застревает где-то в горле. Жалкий скулеж срывается с его губ, и он дрожащими руками спешит закрыть себе рот, чтобы больше не издать ни звука. Кровь стучит в ушах, и Чонгук теряется в собственной истерике. Тонет в ней без шанса на спасение. Тонет в своих глупых чувствах, в своей неописуемой боли, моля лишь о том, чтобы это закончилось. Но слезы все так же пачкают все вокруг, кислород не поступает в легкие, а весь мир теряется где-то на периферии.       Всю свою жизнь он любил Юнги так сильно, так отчаянно. Любил, безмолвно благодаря за заботу, за нежность, за каждую улыбку и каждое объятие. Любил, разделяя моменты счастья на двоих, наслаждаясь чужим смехом. Любил, забирая чужую боль, сжимая в объятиях обессиленного брата. Он помнит все это. И воспоминания эти причиняют так много боли. Так нескончаемо много. Неужели люди и правда могут чувствовать столько? Если это так, то Чонгук не имеет ни малейших представлений, как они справляются с этим, потому что сам он дрожит на холодном полу собственной комнаты, задыхаясь. Боль его настолько безумная, что кажется будто сердце просто остановится, не выдерживая.       Юнги он больше не нужен. Наверно, никогда и не был нужен. Осознание этого, казалось бы, простого факта высасывает из его слабого тела последние крупицы жизни, душа выходит вместе с обжигающими слезами, оставляя лишь пустую оболочку. Жалкий и страдающий он мечтает о том, чтобы хён пришел. Обнял его, прижал к себе покрепче, провел рукой по взъерошенным волосам и прошептал, что все наладится, что все пройдет. Но резкое понимание того, что этого больше никогда не произойдет вызывает очередной немой вопль его умирающей души. Он скулит побитым щенком, и подтягивает колени к груди в попытках спрятаться от этих невыносимых чувств. Как жаль, что от себя не убежать.       Неужели все эти годы он жил, так умело обманывая себя? Жил в придуманной им же самим сказке. Наивно верил, что они с Юнги вместе на всю жизнь и до конца. Рука в руке, и весь мир нипочем. Такой глупый. Такой до бесконечности глупый. Цеплялся за хёна, не имея ничего, кроме его благосклонности и доброты. Любил его так безумно сильно, пока Юнги всего лишь исполнял отведенную ему роль. Значил ли Чонгук для Юнги хоть когда-нибудь так же много, сколько Юнги всегда значил для Чонгука? Любил ли хён его когда-нибудь так же сильно?       Отчаянно хочется верить, что все слова старшего всего лишь ложь, отличная игра, искусная фальшивка. Хочется верить, что Намджун-хён был прав, и для Юнги он и правда важен. Но… знает ли Намджун о том, что они не родные братья? О том, что они и правда по сути являются друг другу никем? Вряд ли будучи осведомленным в этом Джун-хён бы так настаивал на этом разговоре.       “Люди всегда верят в то, во что хотят верить”, – проносится в голове не его голосом.       Да, все верно. Очень хотелось бы верить, что он Юнги не безразличен. Но Чонгук больше не хочет обманывать себя. Он занимался этим слишком долго. Юнги всего лишь пытался быть хорошим братом. И ушел, как только узнал жестокую правду. Правду о том, что потратил столько сил, времени и тепла на человека, который все это время приходился ему никем. Конечно, у него не было ни одной причины остаться. Какой же Чонгук все-таки идиот.       Спустя некоторое время его истерика сходит на ней. Слезы все еще капают с покрасневших глаз, но он больше не задыхается в рыданиях. Он чувствует себя обессиленным, обесточенным, выжатым собственными эмоциями. Чувствует себя таким маленьким и слабым в этом огромном, жестоком мире. Темнота притаилась в углу, ожидая, когда он сдастся.       Его мир медленно погружается во мрак. Все, что у него было, все, за что он так отчаянно цеплялся, оказалось выдумкой, фальшивкой, его собственной иллюзией. Последняя свеча надежды гаснет, и в это же мгновение темнота утягивает его в свои ледяные объятия, шепча на ушко о том, как сильно скучала. У Чонгука больше нет причин ей сопротивляться. Во всем этом больше нет смысла. Это конец, он уже знает.       Оглушающая чернота проникает в сознание, заполняет мысли, пачкает его некогда чистое сердце. От нее не сбежать и не спрятаться. Чонгуку совсем немного страшно. Это – та самая граница, которую он так боялся переступать. Пропасть, в которую он сам же себя столкнул. Никто не поймает. Причин бороться больше нет, и он с последней срывающейся слезой сдается этой пугающей бесконечной темноте.       Это все его вина.       Возможно, будь он сильным, он бы справился с этим. Будь он достаточно сильным, и все бы было по-другому. Но правда в том, что Чонгук слаб. Слаб перед этой жизнью, перед этими обстоятельствами, перед своими собственными мыслями и эмоциями. Такой жалкий, что даже смешно.       Перекрикивающие друг друга мысли в голове обрывают какую-либо связь с реальностью. Чонгук теряется в своей боли. Теряется в себе так безнадежно. Отсюда больше нет выхода. На задворках сознания набатом бьющая мысль позвонить Сокджину. Он знает, что должен. Он знает, что нужно. Жизненно необходимо. Но не делает этого.       Спустя время все, чего он хочет так это тишины в собственной голове и избавления от боли, что в каждой клеточке тела поселилась, обещая быть с ним до конца его дней.       Сам не зная откуда, Чонгук находит в себе силы встать и дойти до письменного стола. Дрожащими руками открыть верхний ящик, убрать все лишнее и коснуться заветного. Это совсем не выход. Это не решение. Но Чонгук лишь хочет тишины. Лишь хочет покоя в своей душе. Он достает небольшую пластиковую баночку оранжевого цвета. Дрожащими пальцами открывает крышку. На ладонь падает небольшая белая таблетка. Чонгук упирается в нее стеклянным взглядом, давая себе полминуты на размышления. Давая себе шанс не совершать ошибку.       Искусственное счастье на ладони. Избавление от мучений и решение всех проблем. Он пытался быть сильным, пытался справиться со всем сам. Но не смог.       Он быстро отправляет белую таблетку в рот, сглатывая. Воды поблизости, конечно же, не находится, и та неприятно скребет саднящее горло. Баночка закрывается, убирается обратно, ящик с шумом задвигается. Чонгук обессиленно валится на кровать, начиная считать про себя минуты.       Химия растворяется на языке, а Чонгук растворяется в пространстве. Реальность размазывается по краям, выходит за рамки, проливается мутно серым. Мысли разъедаются, и сознание накрывает блаженной негой. Пальцы слегка подрагивают, а безучастный взгляд красных глаз упирается в потолок. Мимолетные мысли о брате еще посещают голову, но не оставляют следов. Не приносят страданий, не вызывают сожалений. Страх неминуемого тоже отступает, сменяясь желанным спокойствием. Вся та безумная боль прячется под действием химии, чтобы напомнить о себе позже, когда эффект спадет. Спустя полчаса в голове затихает. Сила притяжения увеличивается в разы приклеивая его к кровати так, что и пальцем не пошевелить. Чонгук лениво моргает, с губ срывается мерное дыхание, и весь мир застывает перед его глазами. Больше не больно. Больше не страшно. Так хорошо. Так призрачно спокойно. Как прекрасный безмятежный сон, когда он засыпал в объятиях брата. Как эфемерное счастье, что он держал в руках.       Чонгук проваливается в сон больше не мучаемый раздирающими чувствами и громкими мыслями. Засыпает, обретя фальшивый покой, в своей безмолвной тишине.