***
Темнота под глазами, скрытая козырьком кепки. Серость кожи, спрятанная под плотной тканью черной маски. Горечь кофе вперемешку с никотином на кончике языка – лишь последствие его бесчисленных попыток избавиться от этих разъедающих чувств. Все тщетно. Ему от своих грехов в жизни не отмыться. Быть холодным и равнодушным с Чонгуком оказалось совсем не просто. Быть холодным и равнодушным с Чонгуком, с которым он привык быть заботливым и нежным, оказалось невыносимо. Но Юнги актер превосходный. Он свою роль выучил вдоль и поперек. Запомнил наизусть каждую партию, строчку, эмоцию. Каждый взгляд и каждое слово были тонко и умело подобраны. Так, чтобы ни у кого и мысли не возникло усомниться в его игре. Даже у него самого. Юнги в этой пьесе главный антагонист. Он не хотел, но так уж вышло. У судьбы вообще свои причуды с распределением ролей. Думаешь, что этот человек твой самый близкий друг? Не будь таким наивным, он предаст тебя в первом же акте. Будь начеку, малыш, в этом театре жизни актеры искусные, а сценарии самые что ни на есть бездарные. Но не нам выбирать. Поэтому терпи и играй до конца. Не забывай держать лицо. Паршивых актеров никто не любит. И улыбайся, милый, улыбайся. Очередной акт окончен, опускайте занавес. Юнги его отыграл безупречно. Зрители в шоке, придраться не к чему. Пришлось правда немного поимпровизировать, но как же хорошо вышло, просто прелесть. Ну же, Юнги, похлопай себе, когда еще удастся так блеснуть? Юнги криво усмехается себе в отражении. Сыграл и правда блестяще, ничего не скажешь. Но какой ценой? Да уж, сценарий и правда самый что ни на есть бездарный. Наскоро умыть лицо ледяной водой, вытереть руки, натянуть маску. Покинуть уборную кофейни, на ходу захватив стаканчик американо, что уже стоит на выдаче, и выйти на улицу. Постоять на светофоре в раздражающем ожидании и сделать пару глотков. Второй стакан кофе за утро. Шестой за ночь. Пальцы порываются подхватить сигарету из пачки, легкие зудят в желании ощутить терпкость дыма. Но пачка опустела где-то между сокрушительным потоком обвинений в час ночи и тихими, но неумолимыми оправданиями в пять утра. Высотка “Golden Records” встречает его привычной утренней пустотой. Яркий свет в коридорах беспощадно режет воспаленные бессонной ночью глаза, козырек кепки натягивается ниже. Мигрень пульсирует болью в висках, напряжение, зародившееся еще вечером никак не хочет отпускать. Дверь его студии уже мелькает в поле зрения, как сзади раздается, громкостью стреляя в голову, радостное “хён”. Намджун, как всегда, себе не изменяет. Время едва девять, а он уже одетый с иголочки в белую, наверняка, хрустящую новизной рубашку, темные прямые брюки и вычищенные туфли. Украшенное бодрым жизнелюбием лицо и добрая улыбка с ямочками, как неизменная часть образа. И откуда он только находит силы быть таким живым? Юнги хоть сейчас готов в гроб ложиться, да разве кто позволит? – Я не в настроении, Намджун, – бросает он раньше, чем Ким успеет произнести такое ненавистное ему “доброе утро”. Намджун поджимает губы в сухой улыбке. – “Веселая” ночка? – А то, – едва не выплевывает иронично. Делиться произошедшим с Намджуном желания нет никакого. Хотя… может быть и стоило. Он бы смог оказать Чонгуку так необходимую сейчас поддержку. Мысли о брате оседают тяжестью на душе, отравляют не хуже никотина, и Юнги желая поскорее избавиться от чужого внимания, решает скрыться за дверьми собственной студии. – Я пойду. Отдохну немного, – произносит он, обходя друга. – Хорошо, – произносит Намджун ему вслед, не отводя обеспокоенного взгляда. Он обещает себе поговорить днем после того, как Юнги удастся немного поспать. Вид у него совсем неважный, что не может не вызывать волнения. Мин почти доходит до своей студии, как вдруг замирает. Одна единственная мысль проскальзывает в голове неприятной догадкой, порождая еще большее напряжение. Юнги оборачивается слегка, не поднимая на Кима глаз, и голос его звучит вдруг слишком громко в осевшей тишине: – Намджун. – М? – О чем вы говорили тогда? – с тихим подозрением. – С кем? – искренне не понимая. – С Чонгуком. О чем вы говорили в тот вечер на кухне? – Юнги вскидывает на друга тяжелый резкий взгляд, в котором уже зарождается жгучее раздражение. Намджун, нужно признать, его выпад выдерживает достойно. – Это же ты подкинул ему идею поговорить? Все встает на свои места. Хаос прозаичной мозаикой расстилается перед глазами, и найденные ответы тихой злобой откликаются на дне разума. Конечно. Кто как не всезнающий и всепонимающий Намджун мог натолкнуть Чонгука на эту мысль завести разговор о чувствах, перечеркивая все планы Юнги к чертям собачим? Наверняка, заверил ребенка в том, что игра стоит свеч, а вывернутая наизнанку душа априори не может быть безжалостно растоптана. Надо же, так глупо просчитаться. Конечно, неизбежность этого разговора была очевидна, но состояться он должен был позже и немного в другой форме. Менее болезненной. А потому злость, что сейчас блеском отражается в тяжести взгляда, вполне объяснима. Намджун, конечно, все понимает тоже. И состояние Юнги, и причины бессонной ночи. На злость чужую не реагирует, лишь с искренней надеждой в голосе спрашивая: – Хён, скажи, что ты не наделал никаких глупостей, – “скажи, что ты не доломал то, что и так едва держалось”. Юнги лишь горько усмехается. Да. Точно. Прекрати искать виноватых, Юнги. Единственный виноватый здесь – ты. Прежний запал стихает. Вместо него в голосе снова проглядывает то безжизненное смирение, безграничная грусть, что Намджун уже встречал однажды на дне чужих глаз. – Все не так просто, как кажется, – отвечает неоднозначно. “Не так просто, как мне хотелось бы”, – остается не озвученным. Юнги разворачивается и скрывается за дверями собственной студии, не прощаясь. Сил на разговоры больше нет. Он скидывает сумку на стул. За ней летит и куртка. Пустой стаканчик выбрасывается в мусорку, а сам Юнги падает на диван. Устало прикрывает веки, откидывает голову на спинку. Возобновляет собственную пытку, возвращаясь мыслями в тот вечер. Эти тягостные воспоминания горечью сожалений в душе навечно заклеймены. Эти грубые и резкие слова, что от и до были ложью пропитаны, до боли жгли язык, но были выданы за правду. “– Я просто хочу быть рядом с тобой, хён. Так же, как был раньше. Так же, как был всегда, Юнги. – Ты это все сейчас серьезно?” Ответить рвущимся на части сердцем. Оттолкнуть, разрывая красную нить между ними. Оттолкнуть не из неприязни или нелюбви, а из железной непоколебимой убежденности в правильности своих действий. Так нужно. Так будет лучше. Кому непонятно. Должно быть обоим. Да вот только оба умирали тихо этой ночью. Один утопал в темноте своей души, захлебывался болью. Другой затягивался никотином до жжения в легких, до покрасневших глаз, мечтая удавиться этим дымом, чтобы больше никогда не становиться причиной его, Чонгука, страданий. “Так нужно” – повторял, как мантру, когда дотлевающая седьмая в руках обжигала пальцы. Как говорится, из двух зол выбирай меньшее. Он и выбрал. Проблема лишь в том, что для Чонгука Юнги одно сплошное непримиримое зло. Не зря же роль главного антагониста выпала. Он с ней справляется превосходно. Это гнетущее чувство вины с ним теперь до конца дней. Он не жалуется, нет. Заслужил. Лишь слезы чужие для него страшнее самого выстрела. Лишь боль чужая страшнее смерти. Кончики пальцев порывались стереть влагу с родного лица, душа рвалась из тела, чтобы укрыть в объятиях. Спрятать от боли, прошептать, что все – дурацкая игра, и пусть не верит, не смеет и мысли допускать, что может быть нелюбим и не нужен. Но Юнги лишь стоял, маски не снимая, а под ней душа уродливыми шрамами покрывалась. Сжимал кулаки, наблюдая, как его мальчик ломается с тихим треском. Сделать больно сейчас, чтобы уберечь потом. Так нужно. Так правильно. Только вот Юнги готов был всю эту правильность к чертям послать при одном лишь взгляде на Чонгука. Нельзя. Сознание напоминает. Спасешь сейчас – разрушишь потом. Разрушишь до основания, сам знаешь. Там уже не собрать не склеить, ничего не поможет. Сломается так, что от твоего мальчика ничего не останется. Такую ошибку уже исправить не сможешь. Простить себе – и подавно. Поэтому не нужно. Перетерпи сейчас. Рань его, убей себя и отпусти. Чтобы позволить ему жить. Пусть сейчас переживет, переболит, а потом… потом будет проще. Не тебе, конечно, нет. Ему. Сделай это ради него. Глухая боль где-то внутри, осевшая пеплом. Дотлевающим, но незаметным. Он ее аккуратно спрячет в кладовке разума. Уже переполненной такой же болью и сожалениями. И лишь одинокая слеза, прочертив влажную дорожку на виске и растворившись в мягкости волос, станет свидетелем его безграничного раскаяния.Глава 17.
1 ноября 2020 г. в 21:50
Чонгук открывает глаза. Тусклый рассвет льется в окна, крадется по стенам. Тишина в голове и безмолвие мыслей. Химия в теле и в сознании. Глухая боль где-то внутри, осевшая пеплом. Дотлевающим, но незаметным. Он ее аккуратно спрячет в кладовке разума. Уже переполненной такой же болью и сожалениями. И лишь одинокая слеза, прочертив влажную дорожку на виске и растворившись в мягкости волос, станет свидетелем его страшного преступления.
Если не вспоминать вчерашний вечер, если не пускать все эти мысли в свою голову, то все не так уж и плохо. Главное не…
“Я просто хочу быть рядом с тобой, хён”
“Ты это все сейчас серьезно?”
“Тебе давно пора повзрослеть”
“Мы перестали быть семьей еще три года назад”
“Все, что было раньше не имеет никакого значения”
“Я только и делал, что заботился о тебе всю свою гребанную жизнь”
“О каких блять причинах остаться вообще идет речь?”
“Чтобы после стольких лет возни с тобой…”
Главное не думать. И не чувствовать. И тогда можно протянуть еще пару дней, недель, месяцев… Главное не задавать вопросов о смысле и цельности, не заглядывать внутрь, где вязкая чернота разъела некогда светлую душу. Главное продолжать жить, пусть даже чисто по инерции, пока энергия не иссякнет. И тогда можно сойти за нормального человека, нацепить маску на лицо и притвориться живым не только снаружи. Нужно лишь постараться.
Он садится на кровати, свешивая длинные ноги. Мир проносится каруселью перед глазами, и он дает ему несколько минут на то, чтобы замереть статичной картинкой. Тяжесть головы и сухость во рту не пугают. Он это уже проходил. Лишь эта замкнутая цикличность откликается тихим отчаяньем в чем-то, что он раньше смело называл душой.
Замечая на тумбочке телефон, берет, проверяя время. Семь сорок восемь. В школу, непонятно к сожалению или к счастью, еще успевает. Он должен продолжать двигаться. Продолжать играть. Должен поддерживать иллюзию нормальной жизни, делать вид, что все в порядке. Что его разум не переполнен тревожными мыслями, а сердце не разъедает болезненными воспоминаниями, заточенными в черепной коробке. Иначе весь его спектакль полетит к чертям, а после и он сам. Пьеса эта откровенно паршивая, но его учили играть до конца.
Чонгук встает, слегка пошатываясь. У мира новое обновление, и он на время погасает черным экраном, чтобы спустя несколько секунд снова возобновить работу. Нужно сходить в душ и умыться. Проигнорировать все эти “зачем?”, возникающие в голове. И, наверно, выпить еще таблетку.
Выходит из комнаты, сразу же направляясь в сторону ванной. Из кухни доносится какой-то шум, заставляя остановиться. Кофемашина. Юнги еще дома. Пересекаться с ним желания нет совсем. Они не найдут слов, что могли бы сказать друг другу. Да и красоваться своим опухшим от слез личиком, явно разбитым видом? Нет уж, увольте.
Чонгук быстро проскальзывает в ванную комнату. Умывается, встречаясь с собственным отражением в зеркале. Острые скулы, болезненная бледность лица, припухшие от слез глаза и растертая рукавами толстовки кожа. Красавчик, ничего не скажешь. Хоть сейчас на обложку журнала. Во взгляде правда еще едва заметная безысходность мелькает. Но на то она и едва заметная, чтобы не замечать. Чонгук и не замечает. Знает о ней, но видеть не хочет.
Если я тебя не вижу, то тебя нет. Ага, как же. Играй в свои прятки, Мин Чонгук. Играй, пока можешь.
Он забирается под душ, отогревая тело в теплоте воды. Пытается согнать с себя сонливость, но все тщетно. Это все тоже химия в его организме виновата. Ничего. Дешевый кофе из школьного автомата попытается спасти ситуацию.
Выходит из душа, натягивает форму, собирает рюкзак, бездумно спихивая в него все учебники и тетради, валяющиеся на столе. Останавливается ненадолго размышляя, а затем все-таки открывает первый ящик, на ощупь отыскивая заветную пластиковую баночку и закидывая ее вслед за тетрадями.
Пробирается в коридор, прислушиваясь к посторонним звукам. Быстрый взгляд на время на экране телефона. Восемь двадцать пять. Юнги почему-то еще дома. Последнюю неделю, Чонгук не заставал его в квартире позже половины восьмого. Он не находит в себе ни сил, ни желания обращать внимания на эту странность, а потому быстро проскальзывает в прихожую, минуя кухню и краем глаза замечая брата. Полсекунды достаточно, чтобы увидеть его фигуру, облаченную в черное. Чашка кофе в музыкальных пальцах. Телефон перед глазами. И ноль внимания в его сторону. Ничего необычного. Успокойся, Чонгук, матрица не дала сбой. Наверняка, у Юнги просто нет никаких дел с утра.
Чонгук натягивает на ноги темные конверсы, путаясь в шнурках непослушными пальцами. Мир снова начинает свою карусель, и он едва не падает от этой мельтешащей перед глазами картинки. Благо стена тут как тут верным другом поддерживает его. Он оборачивается со страхом быть пойманным, но в коридоре никого. Юнги не видел. Юнги нельзя знать. Весь этот спектакль и для него тоже.
Чонгук выпрямляется, пытаясь унять тремор в руках. Тщетно. Выдыхает тяжело и открывает дверь. Уходит, не зная о едва трясущейся чашке кофе в чужих, точно так же, как и у него, дрожащих пальцах.