***
Первое время Чонгук не мог принять ситуацию такой, какая она есть. Юнги ушел из дома? Уехал в Сеул? Ни на пару дней, неделю или месяц, а навсегда? Нет. Этого просто не может быть. Он не мог просто так уехать. Он не мог… просто так оставить его. Это полный бред. Конечно, у Юнги были мотивы так поступить. Он давно думал о том, чтобы переехать в столицу. Уйти из-под отцовского контроля, жить своей жизнью. Заниматься тем, чем хочет, тем, чем отец бы никогда не позволил ему заниматься здесь, в Пусане. Но Юнги никогда бы не сделал этого так. Он бы никогда… никогда бы не бросил Чонгука. Они столько раз говорили о том, как уедут из этого дома. Чонгук бы поступил в старшую школу в Сеуле и устроился на подработку, чтобы помогать брату. Юнги бы постарался поступить на музыкальное отделение в один из творческих вузов и попутно занимался музыкой. И пусть они бы жили не так роскошно, как привыкли. Но они были бы подальше от своих родителей, а главное вместе. Но вдруг Юнги уезжает. Он уезжает, оставляя Чонгука здесь в этом доме с этими людьми. Он уезжает, обрывая все связи, меняя номер телефона, удаляясь из соцсетей, лишая Чонгука какой-либо возможности связаться с ним. Уезжает, бросая напоследок лишь пару глупых бессмысленных фраз, что осколочной болью забиваются в юное сердце. Спустя время появляется злость. Дикая, жгучая и местами отчаянная. Злость. На себя. На Юнги. На родителей. Злость на весь этот чертов мир, что посмел у него забрать самое дорогое, что так легко вычеркнул из его жизни самого важного. Чонгук даже не пытается сдержать эти эмоции в себе. Он кричит. Он кричит так, как никогда, наверно, не кричал. Он ругается с родителями так громко и яростно, как никогда бы себе прежде не позволил. Ругается, каждый день срывая голос, обвиняя их во всем произошедшем. Упрекая их в том, что они никогда даже не пытались быть хорошими родителями, что они никогда не любили и не заботились о Юнги так, как должны были. Он взрывается, обжигая их своей ядовитой яростью, высказывая, наконец, все то, что так давно хотел. И в сердце поселяется обида, когда вместо ответов или извинений он получает лишь пару отрезвляющих пощечин. Злость заканчивается. Затухает. Время идет, а он выгорает изнутри. Угасает. Реальность все никак не хочет встать на место, смазываясь дурацкой картинкой. Он ищет оправдания. Себе. Родителям. Юнги. Ищет ответы, поддается сомнениям, молит об утешении. И не перестает ждать. Юнги вернется. Он обязательно вернется. Он не мог оставить его. Он бы никогда так не поступил. Просто нужно немного времени. Юнги, Чонгуку. Немного времени и тишины. И Юнги вернется за ним. И все снова будет как прежде. Все снова будет хорошо. Но Юнги не возвращается. Время проходит. Мучительно тянется вперед. Чонгук ждет. Верит, надеется, но… но хён не возвращается. И юное еще сознание начинает мучить лишь один вопрос. Почему? Почему Юнги уехал? Почему оставил его? Почему ничего не сказал, не предупредил, не позвонил? Почему не звонит сейчас? Вопросы без ответов. Каждый раз задавая их родителям, желая докопаться до истины, он слышит одно и тоже. Крупная ссора. Юнги сам виноват. Это было его решением. Чонгук не хочет им верить. Не хочет. И не должен совсем, но… если… если это правда, значит… оставить Чонгука… тоже было решением Юнги? Отрицание, гнев, торг… что там дальше по списку? Депрессия? Точно. Вот и она. Это происходит довольно медленно, едва заметно, казалось бы. По началу, Чонгуку кажется, что у него просто плохое настроение. Он тяжело переживает отъезд Юнги, поэтому легко объясняет себе свое состояние. Он дает себе время. Надеется, что ему станет лучше, пока печаль заполняет душу. Однако спустя неделю, две и три Чонгуку не становится лучше. Ему становится никак. Еще спустя несколько дней он замечает, что потерял какой-либо аппетит. Не то, чтобы у Чонгука когда-либо были проблемы с едой, скорее наоборот он всегда очень любил вкусно и плотно поесть. Просто… еда начинает казаться ему какой-то бессмысленной. Зачем запихивать в свой организм что-то, если ты этого не хочешь? Он теряет пару килограмм, но едва ли придает этому значение. Он начинает больше спать. Он уверяет себя, что это необходимо, что так его организм справляется со стрессом и что со временем это пройдет. Но, конечно же, ничего не проходит. Учеба и спорт начинают даваться ему тяжелее. Заумная речь учителя словно не долетает до заторможенного сознания, а сданные на тренировке нормативы на порядок хуже тех, что были парой месяцев назад. И это тоже не так страшно, он сможет все это нагнать, как только ему станет лучше. Но лучше не становится. Легкая, еще едва заметная тревога появляется, когда Чонгук вдруг замечает, что вещи, которые раньше приносили удовольствие, помогали и поддерживали в трудные минуты, теперь тоже кажутся абсолютно бессмысленными. Музыка больше не касается его сердца, вместо этого напоминая дурацкий шум где-то на фоне. Прогулки с друзьями вдруг кажутся пустой тратой времени. Чонгук чувствует себя уставшим и никак не может понять, почему же остальным ребятам так понравился тот фильм. Почему они так смеются над дебильными шутками, и откуда у них появляются эти глупые мысли поиграть в снежки в такой мороз. Все, что когда-либо вызывало у него интерес и приносило удовольствие, вдруг становится пустым, ненужным и бессмысленным. Чонгук перестает слушать музыку, смотреть фантастические сериалы, от которых всегда был без ума, читать новеллы и комиксы. Он все меньше проводит время с друзьями, предпочитая оставаться дома в своей кровати. Весь его мир блекнет, теряет краски, пока Чонгук теряется где-то глубоко в себе. Его средний школьный балл заметно падает, из-за чего его мать все чаще смотрит на него с убивающим разочарованием. Будто он – проект, в который она вложила столько сил и времени, и который совсем не оправдал своих ожиданий. Его результаты на тренировках так же оставляют желать лучшего, заставляя его тренера, Чхве Хёнмина, отличного атлета немного за пятьдесят, с досадой поджимать тонкие губы. Отношения с друзьями тоже заметно портятся, и он даже серьезно ссорится с Сондже, когда друг предпринимает попытки его расшевелить, вместо того, чтобы просто оставить Чонгука в покое. Пару раз он пытается выведать у родителей информацию о Юнги. О том, как у него дела, где он и что с ним. Но быстро понимает. Они не знают. Не имеют ни малейшего понятия, что с их сыном. И едва ли беспокоятся об этом, продолжая наслаждаться жизнью. Юнги… Юнги будто бы исчез для них. Исчез, пропал, растворился. Будто он никогда и не был частью этой семьи. Будто бы хён никогда и не был неотъемлемой частью его, Чонгука, жизни. И то, как просто они отказались от него, и то, как просто сам Юнги отказался от Чонгука… совсем немного его ломает. В какой-то момент, он решает наконец взять себя в руки. Сбросить с себя сковавшую его тоску, вернуться к былой жизни и найти способ связаться с Юнги во что бы то ни стало. Но страх и тревога охватывают его, когда он понимает, что у него не получается. Он пытается из раза в раз, усердно учится, ежедневно ходит на тренировки, вновь начинает зависать с друзьями. Но пустота внутри него никуда не уходит. Она растет лишь сильнее по прошествии времени, заполняется печалью и начинает обрастать тревогой, когда Чонгук осознает. Он больше не контролирует свою жизнь. Больше не контролирует свой разум, что без конца твердит о бессмысленности всего происходящего. Он больше не контролирует ничего. И это по-настоящему страшно. Он пытается вновь и вновь, не привыкший сдаваться. Не позволяет себе слез и жалости. Юнги учил его быть сильным, и он пытается таковым быть, но… у него не выходит. Он будто медленно тонет, все глубже погружаясь под воду. Уши закладывает и непроницаемый шум отрезает его от мира вокруг, оставляя жить лишь в своей голове. И Чонгуку до боли хочется кричать, хочется очнуться от этого кошмара, хочется, наконец-то сделать вдох. Но он понимает, что больше не может. Его никто не услышит. И никто не спасет. Он остается одиноко тонущим в своем отчаянии. И во всем этом непрекращающемся ужасе все, чего начинает желать Чонгук – так это оказаться в объятиях единственного человека, способного подарить ему покой. И по иронии судьбы кажется навсегда его отобравшего. В один день, вернувшись домой, он обнаруживает, что родителей еще нет. Он поднимается в свою комнату, открывает дверцы шкафа и достает оттуда единственную оставленную ему братом вещь. Большую черную толстовку с незамысловатым принтом на спине. Вероятно, по случайности забытую в чужом шкафу. Юнги оставил ему только это. Забрал из этого дома все, что могло бы напоминать о нем, кроме нее. Чонгук прижимает кофту к груди, вдыхая эфемерный аромат. Заполняет легкие столь родным запахом, теша тоскующую душу. В памяти всплывает взгляд родных карих глаз, столь редкая, но дорогая сердцу улыбка в десна, его тихий смех. Нежные касания, когда хён зарывался пальцами в его волосы. Одним простым жестом выражая так много. Любовь, доверие, поддержку. У него было все. У Чонгука было все и он потерял это в одну секунду. В одно мимолетное мгновение. Боль в груди растет непомерно, но Чонгук старается не обращать на нее внимания. Он осторожно надевает кофту, накидывает на голову капюшон, зарываясь носом в ворот. Замерший от холода внутри, кутается сильнее в попытках согреться. Укладывается на кровати, прижимая колени к груди, пытаясь спрятаться от этой тоски. Прикрывает глаза, представляя теплые крепкие объятия, что Юнги всегда дарил ему, когда Чонгук нуждался в них, и… не выдерживает. Слезы не спеша начинают стекать одна за другой, капая на подушку. Тихие, безмолвные. Переполненные горечью потери. Болезненный ком забивается в горле, не давая сделать вдох. Чонгук сдерживает рыдания сколько может, но спустя время сдается. Признает свое бессилие перед этой безмерной тоской, что заполнила каждую клеточку тела. Признает, что больше не способен справляться с этой болью. Он так сильно скучает по нему. Он так чертовски сильно скучает по своему хену. Тихие всхлипы начинают сотрясать хрупкое тело. Узкие плечи содрогаются от немых рыданий. Чонгук плачет, пытаясь избавиться от этой боли внутри. Плачет, зарываясь в подушку, когда уже нет сил сдерживать вырывающиеся вопли. Плачет, мучительно и незаметно умирая. Плачет… не слыша, как хлопает входная дверь. Мальчик не сразу замечает возвращение родителей, но заметить приходится, когда спустя минуту или две кто-то с силой дергает его за руку, заставляя подняться. – Хватит! – раздается стальной голос матери. Она никогда не терпела его слез. – Я сказала прекрати! – привычная холодность сменяется раздражением, а хватка на руке доходит до болезненной, когда Чонгуку не удается успокоиться. Он предпринимает попытку вырваться из ее рук, что наверняка оставят синяки. Слезы без конца срываются с ресниц, обжигая нежную кожу, вызывая у матери еще большую злость. Чонгук прикрывает свободной рукой рот, когда начинает кашлять, задыхаясь в истерике. Он едва может сделать вдох. Все его существо переполнено болью и непониманием. Он просто хочет, чтобы Юнги вернулся. Чтобы был рядом. Чтобы все было хорошо, как раньше. Он просто хочет… Отрезвляющая пощечина обжигает нежную кожу, заставляя его затихнуть. Больно. Тонкими пальцами Субин впивается в его плечи, не слабо встряхивая, заставляя посмотреть на себя. Чонгук наконец переводит на нее преданный взгляд. Смотрит в глаза напротив и видит. Нет, не понимание, сочувствие и любовь, как хотелось бы. А злую, лютую ненависть. – Я сказала тебе, – злобно цедит сквозь зубы, – замолчать. И… Чонгук замолкает. Боль и обида еще бушует где-то внутри, отчаянно требуют выхода, требуют быть услышанными. Но мальчик их подавляет, позволяя лишь тихим рваным вдохам срываться с губ. Сердце болит нещадно, уже не надеясь на спасение. Глаза его переполненные влагой неотрывно смотрят на ту, кто всегда должна была быть самым родным и близким ему человеком. И которая, увы, никогда таковой не была. Но Чонгук все равно любил ее. Он лишь ребенок, а потому он просто любил ее так, как и должен был. Но сейчас, глядя в ее большие и красивые, как и у него глаза, Чонгук едва ли мог назвать ее своей матерью. – Юнги ушел, – произносит она безжалостно, конечно же, прекрасно понимая причину его слез. Хоть что-то она чувствует своим черствым материнским сердцем. – Он бросил тебя здесь, – бьет хлестко по незажившим ранам, заставляя Чонгука вздрогнуть от боли. – И он больше не вернется. Никогда, ты понял меня? – Чонгук не отвечает. Он чувствует себя опустошенным и горячие слезы вновь срываются с ресниц, знаменуя вторую волну истерики. Но Субин быстро пресекает ее с силой сдавливая хрупкие плечи. – Не смей плакать, – говорит она строго, хватая его лицо в свои холодные руки. – Ты в порядке, Чонгук. Ты в полном порядке, – не говорит, скорее заверяет. – И ты будешь в полном порядке и без Юнги, ты понял меня? – Чонгук сглатывает ком в горле, не находя в себе сил ответить. – Кивни, если понял, – говорит она словно собаке. Чонгук кивает. – А теперь иди умойся, – придирчиво осматривает его покрасневшее заплаканное лицо. А после произносит, забивая в юное сердце очередной гвоздь, – и ради Бога, прекрати разочаровывать меня. Она грубо отталкивает его голову, быстро разворачиваясь и покидая комнату. Не имея ни малейшего представления какие руины оставляет позади. Чонгук же как бы не пытался, но все-таки зацикливается на двух этих простых фразах, как на смысле его жизни. “Ты в порядке.” “Прекрати разочаровывать меня”.***
Чонгук пытается двигаться дальше. Ему не становится лучше, нет. Но все чаще на вопросы обеспокоенных друзей, он отвечает лживое “я в порядке”. И иногда ему даже самому удается поверить в это. Что он в порядке, что ничего страшного не происходит, что беспокоится не о чем. А потом он возвращается домой, запирается в своей комнате, оставляя себя на растерзание своим удушающим мыслям. И понимает. Нет. Он не… Но он все равно продолжает бросать себя во все это. В учебу, тренировки, тусовки с друзьями. В надежде, что в один день он проснется и поймет, что все нормально. Что все прошло. Что он правда в порядке. А до тех пор он продолжает притворяться, что это так, не зная, насколько его хватит. Не зная, сколько еще он продержится. Ведь чернота все больше заполняет душу, оставляя от него лишь блеклую тень самого себя. А тихие слезы, что приходят по ночам, с каждым днем несут в себе все больше глухого отчаяния. Чонгук старается жить так. Старается правда. И у него даже получается, но увы… недолго. Потому что в один прекрасный день он находит себя плачущим в объятиях лучшего друга, и понимает. Он так больше не может. Он больше не выдержит всего этого. Горечь осознания проливается горячими слезами. Мутный взгляд провожает падающие снежинки, что разбивают его сердце. Руки отчаянно цепляются за чужие плечи, ища спасения, пока разум без конца твердит, что все это уже не важно. Это приводит к тому, что в начале марта он обнаруживает себя сидящим в напрягающе светлом кабинете, нервно ломающим пальцы. Бежевые стены в предзакатном небе, кажутся темно желтыми, давя на пространство вокруг. Такая же светлая, почти белая, мебель создает ощущение ненавистных медицинских кабинетов. Небольшое окно с левой стороны, замыкает пространство, и Чонгуку становится душно во всем этом. Кресло из белой кожи под ним отдает искусственным запахом новизны, кружа голову. Чонгук перебирает пальцы, до боли кусает губы, терзая нежную плоть. Волнение, медленно перекатывающееся в страх, заполняет грудную клетку, когда мужчина, что до этого ходил по комнате что-то подготавливая, наконец опускается в кресло напротив, переводя на него доброжелательный взгляд. Чонгук гулко сглатывает, опуская голову. – Итак, Чонгук, вы готовы начать? – Я… – начинает он глухо, – я не знаю, о чем говорить. – Тогда давайте начнем с того, почему вы здесь оказались, – улыбается по-доброму мужчина. – Мой… мой лучший друг настоял на этом, – Чонгук замолкает, начиная с новой силой ломать пальцы, перебирать их и хрустеть, не в силах даже поднять глаза на человека напротив. Он не может поверить, что находится здесь. Не может поверить, что обратился за помощью. Не может поверить в то, что эта помощь ему вообще нужна. Все же не так плохо. Он в порядке. Все нормально. Он сможет справиться с этим. Ему просто нужно больше времени. – Наверно, здорово иметь такого заботливого друга. Чонгук заторможено кивает. Он чувствует на себе чужой внимательный взгляд, и желание сбежать растет в нем с каждой секундой. Он в порядке. Ему не нужна помощь. Он в полном порядке. – Чонгук, – зовет его мужчина, пытаясь привлечь к себе внимание. Мин бросает на него быстрый взгляд, тут же вновь цепляясь глазами за свои тонкие бледные пальцы. – Вы можете рассказать мне, почему ваш друг настоял на этом? Почему настоял? Может ли он рассказать? Хороший вопрос. – Он… – Чонгук делает рваный вдох, – он считает, что мне нужна помощь. Но это не так. Ему не нужна помощь. Да ему нехорошо, но так бывает. Просто сложный период. Ему просто надо пережить его, справиться с этим. Так ведь? Чонгук замолкает и мужчине вновь приходится задавать ему вопрос: – А сами вы что думаете? Думаете вам нужна помощь? Это изводит его. Он в порядке, неужели не понятно? – Нет, не нужна, – произносит едва слышно, с новой силой заламывая пальцы. – Тогда зачем вы здесь? Зачем? Действительно зачем он здесь? Это место не для него. Не для… – Я в порядке, просто… – начинает порывисто, тут же замолкая. – Просто что? – спрашивает спокойно мужчина. Просто… Все нормально. Он в порядке. Он зря пришел сюда. Зря рассказал все Сондже. Нужно было молчать. Нужно было молчать и тогда все точно было бы нормально. – Чонгук. Он не может сказать этого. Не может. Если скажет, значит признает это. Значит это станет правдой. Значит он действительно не справляется. – Чонгук, – вновь окликает его мужчина. – Я в порядке, я в полном порядке, – импульсивно проговаривает Чонгук, пытаясь убедить то ли себя, то ли мужчину перед ним, – мне не нужна специализированная помощь. Я… – Вы что? Надо уходить, – вдруг мелькает в голове, – бежать. От этого человека, от этой правды, от этих чувств. – Я просто чувствую себя немного странно. И все. Все нормально, – произносит он горячо, с заходящимся сердцем. Как же сложно иногда бывает признаться себе в том, что ты не в порядке и уже очень давно. Как же чертовски сложно. – Что вы подразумеваете под странно? Чонгук не отвечает. Он в порядке, он же сказал! Почему этот мужчина не хочет его услышать?! Он черт возьми в полном порядке! Напряжение внутри растет непомерно, мешаясь с волнением. Что он здесь забыл? Это место не для него. Оно для людей, которым действительно нужна помощь, которые по-настоящему в ней нуждаются. Не для него. Желание сбежать назойливо крутиться в голове. Он справиться с этим. Он справиться, просто нужно время. Он сможет… сможет… а сможет ли? – Чонгук, – разносится где-то извне. Как он может объяснить, что с ним происходит, когда сам не имеет ни малейшего понятия? Ему просто немного больно и страшно. Такое бывает. Ему не нужен психолог. Ему не нужна помощь. Он не долбанный псих. Ему просто немного нехорошо и… Чонгук усиленно растирает ладонями лицо, будто пытаясь прийти в себя. Все нормально. Он в порядке. Он будет в полном порядке. Он… – Чонгук, – парень вскидывает на мужчину встревоженный взгляд. – Дышите. Юноша удивленно распахивает глаза. Замечает, что и правда едва ли дышал до этого, и легкое головокружение уже начинает мутить сознание. Он делает глубокий вдох наконец наполняя легкие кислородом. – Чонгук, – вновь размерено произносит мужчина. – Почему вы здесь? – Я… Почему он здесь? Потому что он в порядке? Или потому что давно не? Почему он здесь? Почему он… Потому что Юнги больше нет рядом. Потому что Юнги уехал, оставил его, и в тот день Чонгук утонул. Чонгук утонул, замкнулся в своем разуме, потерялся в этом шуме. Чонгук пытается выплыть, пытается сделать вдох, пытается наконец очнуться. Но не может. И поэтому. Поэтому он здесь. Потому что со дня отъезда Юнги прошло три месяца. Потому что прошло уже три месяца, а Чонгук так и остался в том дне. На том холодном вокзале, с замерзшими пальцами, судорожно сжимающими телефон, слезами, что до боли режут нежную кожу. Остался, задыхающимся в тихой истерике, с душой переполненной болью и непониманием. Потому что весь мир движется вперед. Он тоже движется, но лишь физически. Его разум застрял в этом воспоминании. Сам Чонгук будто умер в тот день. Поэтому он здесь. Мужчина напротив сочувствующе поджимает губы. Но не выражает сильного беспокойства, когда подталкивает к нему пачку салфеток. Чонгук смотрит на нее с непониманием. А затем аккуратно касается щеки, с удивлением отмечая влагу на кончиках пальцев. Нужна ли ему помощь? Определенно да.***
Так начинается новый этап его жизни. Довольно запутанный и сложный. Он оказывается абсолютно одинок в своем отчаянии. Отрезан от всего мира, от людей вокруг. Оказывается заперт в своем собственном сознании, что без конца твердит, что все это не имеет смысла. Чонгук старается не слушать, но… у него не всегда получается. Разговаривая с друзьями, как бы невзначай спрашивает, испытывали ли они когда-нибудь что-то подобное, но в ответ получает лишь непонимающие взгляды, пожимающих плечами мальчишек. Родителям он тоже ничего не говорит. Он давно отдалился от них, а может и никогда и не был с ними достаточно близок. Он представляет каким разочарованием заполнится сердце матери, как осуждающе посмотрит на него отец, обвиняя его в жалости к себе и бесхарактерности. Поэтому он молчит, оставаясь со всем этим один на один. Единственным осведомленным остается Сондже. Временами друг спрашивает, как проходят консультации и помогает ли это Чонгуку. Но Мин не может ответить. Он сам пока не понимает. Все еще с трудом принимает тот факт, что уже не способен самостоятельно справиться с этим. Что теперь для этого ему нужна помощь специалиста. Он просто старается не поднимать эту тему, будучи уверенным, что все это лишь временная мера, в которой в ближайшем будущем и вовсе пропадет необходимость.***
– Вы могли бы поподробнее рассказать о ваших отношениях с матерью. Чонгук откидывает голову на спинку кресла, размышляя. Руки прижимают колени к груди, конверсы ровненько стоят на полу. Ему так комфортнее. Со временем он привыкает к этому месту. К единственному месту, где ему не так страшно признавать, что он не в порядке. К месту, где его слушают. К месту, где его слышат. – Наши отношения… Он вспоминает жесткую пощечину, тонкие пальцы, вцепившиеся в плечи, причиняющие боль, обжигающее сталью и холодом: “прекрати разочаровывать меня”. – … мы не очень близки, если честно. О большем говорить не хочется. Чонгуку вообще очень тяжело дается рассказывать о своей жизни. Посвящать кого-то во что-то столь личное. Зачастую господину Паку приходится вытягивать из него информацию, лезть глубоко в душу, перебирая удушающие воспоминания. Чонгуку это не нравится. Это кажется слишком болезненным и не всегда помогает. Но иногда, лишь иногда, ему становится немного легче. Совсем немного, может лишь на сотую долю процента и все же. – Что же насчет вашего папы? Чонгук болезненно сглатывает. Папы? Что же насчет его папы? – Мы… мы с ним почти не общаемся. Это странно признавать. Они живут в одном доме, пересекаются минимум три раза за день, но при этом становятся друг другу совершенно чужими людьми. После отъезда Юнги затаившаяся на родителей злость дает о себе знать. Их отношения сходят на нет. Они не интересуются, как у него дела и как он себя чувствует. Все что им нужно, это чтобы Чонгук не доставлял проблем так, как в свое время это делал Юнги. Сердце болезненно сжимается в груди. О, не доставлять проблем? Это Чонгук умеет. Этому его учили последние пятнадцать лет. Господин Пак делает какие-то пометки в своем блокноте. Как будто Чонгук говорит что-то важное. – Что же насчет вашего брата? Как его имя? Юн… – Юнги, – произносит Чонгук, уставшим взглядом упираясь в потолок. – Его имя Юнги. – Вы сейчас не общаетесь? Чонгук сильнее сцепляет руки, обнимающие колени. – Нет, – тихо выдыхает он, подавляя бурю внутри. – Не общаемся. – Вы были с ним довольно близки, не так ли? Чонгук делает глубокий болезненный вдох. Погребенные в сердце воспоминания заполняют разум, заставляя его тонуть вновь и вновь. Он не хочет говорить об этом. Он не хочет, не хочет чувствовать все это. – Да, – тихим бесцветным голосом отвечает юноша. – Может быть вы можете рассказать, что вы почувствовали в тот день когда он уехал? Чонгук перекидывает голову на колени, пряча лицо. Делает пару неровных вздохов, накрывает голову руками, будто желая спрятаться. Он не хочет, но все равно вспоминает тот день. Вспоминает, как мчался со всех ног на вокзал, мечтая успеть. Как срывал дыхание, как драло легкие от боли. Как с трудом замерзшими пальцами набирал тот самый номер, раз за разом вслушиваясь в дурацкие гудки. Как на том конце, наконец ответили лишь для того, чтобы разбить его. Это… все это слишком… – …больно, – выдыхает мальчик, жмурясь от накатывающих слез, – мне было больно, – все, что произносит Чонгук. Все что он может сказать. То, что он испытал в тот день, то как слышал треск его разваливающегося на части мира. Он может описать это бесконечными эпитетами и метафорами, может написать об этом целое сочинение, чтобы донести, что он почувствовал тогда, но… но какой в этом смысле, если все это можно уместить в таком простом и понятном: больно. Ему было больно. И это все, что нужно знать.***
Время продолжает свой ход. Март сменяется апрелем, на носу вступительные в старшую школу. Чонгук особо не задумывается куда поступать, он выбирает ту же старшую школу, что и Сондже. Надежды переехать в Сеул к Юнги забыто тлеют где-то внутри. Спустя месяц работы с психологом Чонгук не чувствует себя лучше. Иногда ему становится хуже, но чаще всего он чувствует себя никак. Это становится его стабильностью. Его медленно убивающей реальностью. Без Юнги их дом пустеет. Скупые на разговоры родители, натянутая между ними тишина, сводящие с ума мысли. Чонгук старается все меньше времени проводить дома, теряя себя на промерзших улицах. Он гуляет часами по городу, отмораживая руки и ноги, не раз просыпаясь простуженным на следующий день. Больше никто не беспокоится о том надел ли он шапку и шарф, и Чонгуку тоже кажется глупым беспокоится об этом. Он никогда не умел заботиться о себе. В один из таких вечеров, когда время близится к одиннадцати, он как обычно возвращается домой. Снимает обувь и куртку, оставляя их в прихожей. Тихо проходит по темному коридору к лестнице и поднимается на верх. На втором этаже расположено четыре комнаты. Его, Юнги, родителей и кабинет отца, в который входить строго запрещено. Однако в последнее время, дверь в кабинет все чаще остается приоткрытой, видимо для того, чтобы отец слышал, когда он возвращается. По доносящемуся из комнаты голосу, Чонгук понимает, что тот говорит с кем-то по телефону и, пользуясь этим, легкой поступью проскальзывает мимо, стараясь быть незамеченным. Он уже доходит до своей комнаты, когда слышит отцовское: – Да, Юнги, все хорошо. Родное имя вызывает остановку сердца. Настолько реальную, что в глазах в мгновение темнеет, а ватные ноги вдруг подгибаются. Звон в ушах оглушает, и Чонгук на несколько мгновений теряется в пространстве, не понимая, что происходит. Однако чувство внезапной тревоги ощутимо прошибает все его тело, шипастыми лозами оплетая внутренности, заставляя сердце вновь забиться в сорванном ритме. Чонгук делает тугой вдох, сдерживая подкатывающую от волнения тошноту. Опираясь на стену, возвращается назад к двери кабинета. Как может давит тревогу, сковавшую тело, пытается угомонить свое сердце, вслушиваясь в речь отца. И вновь слышит. Его имя. Юнги. Отец говорит с Юнги. Кислород все никак не хочет поступать в легкие, и Чонгук буквально заставляет себя дышать. Пальцы пробивает крупной дрожью, когда он касается темного дерева, приоткрывая дверь. Отец сидит к нему спиной. Не видит его. Не замечает, продолжая разговор. – Ты знаешь, что мог бы остаться, но предпочел уехать. Это был лишь твой выбор, – доносится приглушенный голос. Сбитое дыхание сплетаясь с сорвавшимся ритмом его сердца, путает разум, не давая разобрать чужих слов. Тело, сковавшее волнением и страхом, пробивает мелкий кусачий озноб. Чонгук напоминает себе сделать вдох и выдох, прежде чем несмело шагнуть в кабинет. – Я не хочу ругаться с тобой. Смысл фразы едва долетает до потерянного сознания, но в голове мелькает мысль о неожиданной мягкости отцовского тона, тут же теряясь среди сотен других. Тревога острыми шипами царапает изнутри, но Чонгук все же заставляет себя сделать шаг. Один, другой, третий…Замирает. Застывает. Затихает. В неверии вслушиваясь в голос на том конце. Голос, что заставляет его маленькое сердце оборваться. В его голос. Это Юнги. Это правда он. Его хён. Совсем рядом. Старший что-то спрашивает, но Чонгук не слышит, оглушенный своими чувствами. Сердце начинает биться с новой силой. Уже не от тревоги, но от тоски. От боли. От любви. Оно желает выбраться, пробить грудную клетку, чтобы быть поближе к этому голосу. Поближе к его хёну. Чонгук пытается успокоиться. Пытается заглушить стук своего сердца, остановить рой кричащих мыслей. Сглатывает горькую слюну, прислушиваясь к чужому разговору. – Да, у нас все нормально, – слышит он отдаленно. Делает глубокий вдох. Выдох. Сосредотачивает все свое внимание на чужих словах. – Он… – начинает было отец, но вдруг замолкает, будто в сомнениях. Чонгук задается вопросом о ком речь, но вдруг слышит, – Чонгук, он… он в порядке, да. Не о чем беспокоиться. О нем? Они говорят о нем? – Папа, – вдруг срывается с губ тихо и непроизвольно. Чонгук редко называет его так. Видимо, лишь в минуты глубокого отчаяния. Отец резко поднимается с места, оборачиваясь и бросая в него строгий недовольный взгляд. – Что ты здесь делаешь? – сталь в его голосе должна пугать, но Чонгук лишь произносит: – Это Юнги? Ты разговариваешь с Юнги, так ведь? – он старается держать голос ровным, но на его побледневшем лице наверняка все написано. Его отец отнимает телефон от уха, бросая быстрый взгляд на экран. А после спокойно кладет его на стол, давая Чонгуку понять, что звонок был завершен. – Ты зашел в мой кабинет без разрешения, – произносит отец суровым голосом. Да это так, – думается Чонгуку. И в любой другой раз ему бы не слабо досталось за это, но сейчас… сейчас это едва ли его волнует. Он смотрит прямо на отца, ища в себе смелость для следующих слов. – Мне нужно… – голос дает слабину, но он все же продолжает, – мне нужно поговорить с ним. Тяжесть чужого взгляда прибивает к месту, отвечая на просьбу без слов. – Пожалуйста. – Юнги сам свяжется с тобой, когда посчитает нужным, – оставаясь равнодушным к его мольбам. Что? – хочется спросить Чонгуку. – Сам свяжется? Когда посчитает нужным? Что это вообще должно значить?! Страх перед отцом сменяется горькой обидой и злостью. Чонгук делает решительный шаг вперед, подходя к столу, что разделяет их, вплотную. С уверенностью заглядывает в чужие глаза. – Дай мне телефон, – не просит. Требует. С едва заметной дрожью между слов. – Мне нужно поговорить с ним. За такую наглость Чонгук обязан получить от отца, как минимум выговор, как максимум, выбивающую дух, пощечину. Но отчего-то Минхёк всегда был более благосклонен к нему, нежели к Юнги. А потому он лишь отвечает строго, прячась за холодом взгляда. – Нет, Чонгук. Сейчас не время. Уже поздно. Возвращайся в свою комнату, – и едва заметная усталость проскальзывает в его голосе. Отчаянный выдох срывает с губ. Влага застилает взгляд. Он не может отступить. Только не сейчас. Не в этот момент, когда он впервые за столько месяцев так близок к Юнги. – Пожалуйста, – твердым, пропитанным отчаянием голосом. – Мне очень, очень нужно поговорить с ним, – сцепляя зубы, силясь не заплакать. Четыре месяца. Он не видел его четыре месяца. Четыре месяца жил в неведении, в незнании где Юнги, что с ним, в порядке ли он. Четыре месяца не слышал его голос. Четыре месяца не имел возможности даже просто связаться с ним. Поговорить, узнать, спросить, как он, почему уехал, почему оставил его, Чонгука, здесь. Все, о чем он сейчас просит, – лишь небольшой телефонный звонок. Лозы терновника обвивает легкие. Каждый последующий вдох в тысячи раз болезненнее предыдущего. – Пожалуйста, – не сдерживает дрожи в голосе. Отец смотрит на него тяжело, устало. И мимолетное сочувствие проскальзывает в его глазах. Он слегка колеблется, но все же пододвигает телефон по столу к Чонгуку. Узлы терновника, что с болью оплетают внутренности, ослабевают, позволяя сделать вдох. Чонгук хватает телефон и делает несколько шагов в сторону двери, будто бы опасаясь, что тот в любое мгновение могут отобрать. Он заходит в журнал звонков, набирает последний несохраненный номер, прикладывает телефон к уху, задерживая дыхание. Тянущиеся гудки задают его сердцу новый ритм. Тревожный. С затаенной глухой надеждой где-то на дне. Первый, второй третий…Один томительный гудок за другим. Они изнуряют его, все больше надламывая хрупкую психику. Чонгук ждет. Сцепив зубы и держа телефон двумя руками, будто тот его последний шанс на жизнь. Он ждет, пока сердце загоняется в тихой панике. Он ждет, ждет момента, когда наконец услышит его голос, услышит его мягкое “Привет, мелкий”. Ждет, когда наконец сможет признаться, как сильно скучает и как ему его не хватает. Как сильно он его любит, и что оказывается это может свести с ума. Он ждет верно, преданно, как брошенный щенок, но вместо столь нужного голоса слышит лишь три коротких гудка. Юнги не взял трубку. Треск оглушает. Треск его разбитого сердца. Он отводит телефон от уха, потерянным взглядом упираясь в экран. Это… Это, наверное, какая-то ошибка, – думается ему, – наверное, Юнги просто не понял, что это звонил Чонгук. Он набирает номер вновь, прижимая телефон к уху, начиная встревожено ходить по кабинету, под безмолвным взглядом отца. Дышит через раз, нервно зачесывая рукой волосы. Вновь ненавистные гудки заполняют собой все пространство, все его сознание. Но на этот раз заканчивают свою пытку намного быстрее прерываясь тремя короткими. И Чонгук понимает. Юнги сбросил. Младший бросает быстрый взгляд на родителя, но встречает лишь усталое ожидание в его глазах. Чонгук звонит снова. Не бросает попыток. Он обязан поговорить с ним. Ему необходимо… необходимо хотя бы услышать его. Слезы медленно застилают глаза. Терновые ветви вновь сжимают легкие, лишая кислорода, прорастают выше к самому горлу, забиваясь болезненным комом. Руки пробивает крупной дрожью, а из груди вырывается судорожный выдох. Три коротких гудка безжалостно режут его сердце, оставляя глубокие раны. Он отнимает телефон от уха, невидящим взглядом в который раз жмет на кнопку вызова, но теперь вместо мучительных гудков ему в ответ не менее мучительное: – Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети… Чонгук, что до этого сломанной игрушкой носился по кабинету, теряя себя на каждом новом кругу, наконец, замирает. Ломается окончательно. Он забывает, как дышать, как двигаться, как жить. Немые слезы срываются с ресниц, подтверждая его поражение. Терновый венец обвивает тонкую шею, знаменуя немую погибель. Он переводит потерянный взгляд на отца в поисках ответов, объяснений или хотя бы утешения. Но встречает лишь привычный холод с едва заметным сожалением где-то на глубине. Замечает сухо поджатые губы, легкое напряжение в плечах и это не произнесенное: так будет лучше. И Чонгук понимает. Юнги не звонил не из-за ссоры с родителями. Юнги не звонил из-за него самого. И он больше не вернется. Никогда. Из-за него. И это осознание… совсем немного… Чонгука убивает.***
Чонгуку становится хуже. Бессмысленность всего происходящего становится настолько очевидной, что Чонгук окончательно перестает понимать людей вокруг, их желания и стремления, закрываясь в себе все сильнее. Неизбежно замыкаясь. Ему вдруг кажется, что для него открылась неведомая раньше истина о никчемности всего сущего. Жизнь окончательно теряет краски, оставляя на холсте один лишь черный, который, как кажется Чонгуку, отражает реальную действительность бытия. Холст никогда не был белым. Его изначальным цветом был именно черный. А эти глупые люди зачем-то пытаются его раскрасить, бесконечно обманывая себя. Придают вещам вокруг и своей жизни какой-то смысл, будто не понимая, что смысла на самом деле нет ни в чем. Ни в любви, ни в дружбе, ни в деньгах, ни в целях. Ни в чем. Может они и правду не понимают, может они и правда настолько глупы, – думается Чонгуку, – а может быть, они это понимают прекрасно и лишь пытаются от этого самого понимания убежать. Потому что на самом деле оно для них невыносимо. Чонгук знает. Для него оно невыносимо тоже. Но отказаться от него он уже не в силах. Для него эта правда становится единственно существующей реальностью. Когда он говорит об этом простом, казалось бы, умозаключении господину Паку, тот не хвалит его за сообразительность, не соглашается с ним и не подтверждает, что на самом деле все так и есть, как того ожидает (боится) Чонгук. Он лишь бросает на него быстрый изучающий взгляд, не успевая спрятать легкую настороженность. А после аккуратно произносит: – Чонгук… я думаю, что тебе не помешает медикаментозное лечение. В совокупности с психотерапией оно поможет тебе быстрее встать на ноги и заметно повлияет на твое самочувствие в лучшую сторону. Я выпишу тебе небольшое направление к психиатру, ладно? Запишись на днях в клинику и обязательно сходи. Там тебе точно помогут, – добавляет в конце, как всегда надевая на лицо доброжелательную улыбку. Мужчина смотрит на него внимательно, пытаясь считать реакцию на все сказанное. Подобные вещи не сложно говорить взрослым людям, которые так или иначе способны позаботиться о себе. Но говорить их детям… Детям, что приходят к нему одни, без поддержки родителей, без поддержки кого-либо. Их психика еще слишком слабая и хрупкая, чтобы справляться с подобными вещами в одиночку. Но другого выбора у него просто нет. Он старается быть осторожным в словах, в тоне своего голоса, даже в эмоциях, что отражает на своем лице. Пытается успокоить и заверить Чонгука, что в происходящем нет ничего страшного, что такое бывает, и что это так же просто, как простуда. Что в скором времени ему обязательно полегчает и не стоит слишком сильно волноваться об этом. Он не говорит о том, что состояние Чонгук медленно, но верно ухудшается. Не говорит о том, что без таблеток его приступы тревожности, на которые все чаще жалуется юноша, могут привести к серьезным последствиям. И даже сейчас он может с уверенностью заявить, что очередной приступ мальчик переживает прямо в эту секунду, судя по учащенному дыханию и тонким пальцам, что до побеления вцепились в ткань кофты. Чонгук обнимает себя руками в остром желании спрятаться. Хочется, как в детстве, залезть под одеяло, чтобы монстры, живущие под кроватью, тебя не достали. Да вот только, Чонгук уже не маленький ребенок. Да и придуманные монстры из-под кровати сменились настоящими, заполонившими его разум, искусно сводя с ума. И все уже настолько плохо, что ему просто необходимы таблетки, чтобы справиться с этим. Спрятаться от этой правды вдруг становится негде. И Чонгук остается с ней один на один, задыхаясь в глухой тревоге.