Hyung

      В начале июня, когда экзамены позади, а за окном душистая листва деревьев трепещет на ветру, Чонгук сидит в светлом кабинете напротив очередного “доброжелательного” доктора. Искренняя надежда на то, что хотя бы химия сможет навести порядок в его голове и вернуть его жизнь в былое русло, робко таится в изможденной душе.       Волнение отзывается в каждой клеточке тела. Реальность, разбитой мозаикой, никак не хочет складываться в единую картину. Реальность, которую принять все так же сложно. Чонгук уверяет себя, что такое лечение не займет много времени и через пару месяцев он уже будет в порядке. По-настоящему. Однако, задав этот вопрос женщине напротив, что что-то активно пишет в его медкарточке, он видит, как ручка на мгновение замирает над бумагой, чтобы спустя секунду продолжить свой ход. Ответ ее размыт так же, как и его надежды. Пустые слова о том, что это может занять от двух месяцев и больше, что смотреть будут по ситуации и по реакции организма на препараты.       Пару психологических тестов, пару разговоров еще с какими-то докторами, анализы, энцефалограмма, и вот спустя неделю Чонгук держит в руках заветную пачку таблеток. Он прячет ее в карман куртки, до сих пор плутая в сомнениях. В бесконечных “за” и “против”. Наивная юная душа все так же бережно хранит надежду, что он сможет справиться сам.       Несмотря на заверения врачей и господина Пака, Чонгук решает, что не будет принимать таблетки, пока не почувствует в этом острую необходимость. Читать как: пока не дойдет до ручки. Вместо этого он все так же пытается поддерживать иллюзию нормальной жизни, хоть и выходит это до ужаса скверно. Сондже на притворстве его ловит сразу, буквально хватая за руку и прося объясниться. Выговориться. Довериться.       Задача, стоит признать, не из легких. Но Чонгуку хочется быть честным с ним. Хочется быть честным с единственным оставшимся у него близким человеком.       И он рассказывает ему все. Рассказывает о подслушанном разговоре, охватившей вмиг тревоге и попытке поговорить с хёном. О разрывающих душу безжалостных гудках, нечитаемом взгляде отца и резком понимании, что именно он – Чонгук – является причиной ухода старшего.       Однако в ответ на свою исповедь Мин получает не сочувствие, как ожидалось, а до невозможности недовольный взгляд.       – Чонгук, – говорит Кан строго, – несмотря на то, что ты самый умный ученик в классе, ты иногда кажешься мне таким тупым, – в привычной ему ругающей манере, что на самом деле является лишь реакцией на каждый момент неуверенности в себе со стороны Мина.       Они расположились на игровой площадке, на которой играют с самого детства. Сидят на двух одиночных качелях, слегка покачиваясь. Чонгук упирается виском в ручку качели, что тянется вверх к основной перекладине. Сондже же расположился на сидушке боком, откинувшись спиной на такую же ручку, вытянув длинные ноги с другой стороны и прожигая Чонгука наигранно рассерженным взглядом.       Мин на его речь лишь вопросительно смотрит в ответ.       – Ни за что не поверю, что Юнги-хён уехал бы лишь потому, что ты что-то натворил, – поясняет Кан. – Он же в тебе души не чаял, Гук, – легкий румянец касается скул Чонгука после этих слов, и он поспешно отворачивается.       Это правда. Юнги в нем души не чаял. Любил и заботился, будто Чонгук самое дорогое, что у него есть. Наверно, – думается Гуку, – так и было, а потом…       Видя, как друг вновь поник, что-то там себе надумав, Дже продолжает свою мысль:       – Сам подумай. Стал бы Юнги правда все бросать из-за тебя? Из-за того, что ты, как ты один, прошу заметить, считаешь, что сделал что-то не так?       Признаться, в этом был смысл. Чонгук единственный кто думал, что проблема в нем. Он не знал наверняка. Лишь предполагал. После того, что произошло… после того, как Юнги спокойно говорил с отцом, но не пожелал говорить с ним… это просто привело к определенным выводам. Он пытался выведать правду у родителей, каждый вечер задавая матери один и тот же вопрос. “Почему?”. И каждый раз получая в ответ ее громкое молчание.       – Я думаю, – продолжает Сондже, мерно покачиваясь, слегка отталкиваясь от земли ногой, – что все было так. Юнги-хён разругался с твоим отцом в пух и прах, как это обычно бывало. И все дошло до того, что он решил уйти из дома. Или же твой отец просто-напросто его выгнал, что тоже вовсе не исключено. По твоим рассказам эти двое готовы были друг другу глотки перегрызть. Так что в этом ничего удивительного нет.       – Почему же он тогда не пытался связаться со мной? Почему не захотел говорить? – спрашивает Чонгук, надеясь найти в чужих словах ответ, который сам себе дать увы не может.       Сондже молчит с минуту. А после говорит с намного меньшим пылом, боясь задеть друга за живое.       – Если честно… – начинает он несмело, – я думаю, что тут виной всему ваша мама.       Чонгук тут же переводит на него внимательный взгляд, чуть хмуря брови. Причем здесь их мама?       Сондже делает глубокий вдох, прежде чем начать:       – Ты же и сам знаешь, что она возлагает на тебя большие надежды. Учеба, спорт. Она требует от тебя только лучших результатов, Чонгук. И не принимает даже малейших промахов.       Чонгук с горечью глубоко в сердце признает, что это правда. Его мать требует от него многого. Иногда даже слишком. Не берет во внимание то, что он всего лишь ребенок, что некоторые вещи у него могут не получаться. Ей важен лишь результат. Чонгуку хочется верить, что она делает это потому что любит его, потому что желает для него всего самого лучшего. И все же каждый ее разочарованный взгляд, брошенный в его сторону, забивается острым гвоздем в его маленькое сердце.       – А Юнги-хён… ты знаешь, что он не тот, кто подчиняется подобным правилам. Скорее тот, кто их нарушает, – тихо усмехается Сондже, и Чонгук услышав это усмехается тоже. Да Юнги-хён именно такой. – Твоей маме очень важно, чтобы ничего не отвлекало тебя от учебы и соревнований, чтобы ты был максимально сосредоточен на этом, – Чонгук кивает ему, соглашаясь. – Поэтому, я думаю… – Сондже замолкает, немного боясь озвучивать следующую мысль, – я думаю, что она просто запретила ему общаться с тобой.       Чонгук замирает после этих слов. Замирает, крепче сжимая сцепленные руки и широко распахивая глаза. Замирает, пока сердце глухо отбивает в грудной клетке. Замирает, боясь сделать даже вдох, потому что… это слишком сильно похоже на правду. Слишком сильно. Чтобы ею быть.       – Это так странно на самом деле. Юнги ее первенец, а отношения у них еще хуже, чем у Юнги с вашим отцом, – произносит Сондже, но Чонгук его уже не слышит.

***

      Слишком. Слишком быстры его шаги. Слишком. Слишком сильно сжаты кулаки. Слишком. Слишком громко воет его зверь, запертый в клетке ребер.       Дверь открывается резко. Громко. Наверняка, привлекая внимание. Чонгук сбрасывает обувь у входа и заходит в дом прямо в куртке, завидев на кухне курящую мать.       Он останавливается в двух метрах от нее. В глазах горящая решимость, в сердце обида и возмущение.       – Почему? – спрашивает он требовательно. Спрашивает, нагло переступая границы, выстроенные между ними. Здесь и сейчас они на равных.       Субин не отвечает. Даже не смотрит на него, продолжая устало потягивать тонкую сигарету. За эти четыре месяца она изменилась тоже. Незаметно для окружающих, но достаточно заметно для Чонгука, который слишком хорошо ее знает. Расправленные обычно плечи слегка ссутулены. Взгляд задумчивый, уставший.       – Почему?! – спрашивает Чонгук вновь, прожигая ее наливающимся злостью взглядом.       Он шумно выдыхает, стараясь держать себя в руках. Он знает, что мать слышит его, но привычно игнорирует.       – Ты знаешь, – не спрашивает. Утверждает. – Ты знаешь настоящую причину, - тишина в ответ начинает напрягать. Женщина даже взглядом его не удостаивает, продолжая не спеша затягиваться тонкой сигаретой. – Ты знаешь. В отличие от него, – бросает Чонгук, кивая в сторону лестницы, где на втором этаже в своем кабинете расположился отец.       Сигарета едва заметно дергается в тонких пальцах. Субин замирает лишь на мгновение, на какую-то чертову долю секунду, чтобы тут же продолжить курить как ни в чем не бывало. Она все так же не смотрит на него. Наверно, - думается Чонгуку, - просто не хочет видеть его. Не хочет смотреть на собственного сына, чью жизнь пустила по пизде из-за собственного эгоизма.       – Блять, – впервые ругается при ней. Впервые его срывает настолько. – Так это все ты.       В ответ опять же тишина. Субин не подтверждает его догадок. Но и не отрицает. Думай, что хочешь, – говорит своим насмешливым молчанием.       – Это все твоя вина, – обвиняет ее Чонгук, накрываемый эмоциями.       Черт, черт, черт. Последние четыре месяца он безмолвно умирал, мучился в этой отчаянной агонии, не находя покоя даже во сне. Умирал, потонув в собственном запутавшемся сознании, захлебываясь этой темнотой, что очернила даже его нежную душу. Умирал, доводя себя до края бесчисленное множество раз своими же треклятыми мыслями. Своим замкнувшимся сознанием. Все это время он умирал. И умирает прямо сейчас. По вине собственной матери. Он… он…       – Я ненавижу тебя! – выкрикивает он злостно. – Ненавижу, слышишь, – кричит горько. Отчаянно. Самым сердцем. Потому что здесь и сейчас и правда ее ненавидит.       Субин никак не реагирует. Ни дергается от этих слов, как от пощечины. Ни бросает в него строгий взгляд, безмолвно говорящий: что ты себе позволяешь.       Ни-че-го, – думает Чонгук, – абсолютно ничего. Да ей же просто плевать. Ей же просто плевать на меня, на Юнги, на всех, кроме себя.       И эти мысли, заставляют его взорваться еще сильнее.       – Я никогда тебя не прощу за это, ты слышишь, – все так же не смотрит на него, – никогда!       И в ту секунду для него это тоже становится правдой. Слишком глубока нанесенная ей рана. Слишком велики потери. Все это время он искал причину в себе, в Юнги, перебирая сотни, тысячи сценариев того, что могло пойти не так. А причина всей этой трагедии все это время была перед его глазами. А он и не замечал. Господи, какой же он идиот.       Он не видит, как сигарета в тонких пальцах начинает слегка подрагивать. Как ее большие, красивые, как и у него глаза, начинают совсем слегка поблескивать, пока она как ни в чем не бывало продолжает курить. Он не замечает, потому что у самого внутри мессево, по-другому и не скажешь. Потому что у самого взгляд поддернут обжигающими злыми слезами.       Чонгук выходит с кухни, в несколько длинных яростных шагов поднимается наверх, направляясь в свою комнату. Отец, вышедший из кабинета, хватает его за руку, окидывая строгим взглядом, требуя объясниться. Чонгук выпутывается из чужой хватки, обжигая отца яростью, что плещется в больших глазах, и уходит в свою комнату, с силой хлопая дверью.       Как же он ненавидит их! Господи, как же он ненавидит!       Злые слезы сдерживать больше не получается. Они горячие, жгут кожу, выплескивая пылающую внутри ярость. Чонгук плачет долго, с надрывом. Юнги не бросал его. Никогда не бросал. Это никогда не было его виной. Никогда не было виной Чонгука. Как же он раньше этого не понял? Единственные, кто действительно хотел, чтобы они были порознь, все это время были рядом.       Ведь родители уже разочаровались в Юнги. Поняли, что им не переделать его под себя, не вырастить его таким, как они хотят. А вот из Чонгука, нежного послушного мальчика, который слишком любит и уважает своих родителей, чтобы идти против них, запросто.       Да вот только Юнги, единственный кто все это время Чонгука воспитывал, единственный кто видел в Чонгуке самого Чонгука, а не очередной проект, по завершению которого можно похвастаться и погладить себя по голове, как его мать. Единственный, кто и правда все это время был его семьей. Юнги рушил все их планы своим бунтарским поведением, своим нежеланием мириться с подобным положением дел. Он всегда защищал Чонгука от резких слов матери, от строгости и бесчувственности отца. Хотел, чтобы Чонгук сам выбрал свой путь, прожил свою жизнь, не потакая чужим желаниям, не становясь жертвой чьих-то не реализованных амбиций. Да вот только и Юнги не железный, и его оборона пала, когда в минуту слабости, в минуту уязвимости, он оказался под давлением двух взрослых людей, двух его родителей, что наверняка убедили его, что Юнги в жизни Чонгука лишний, что он единственный кто лишает мальчика успешного и счастливого будущего. А Юнги… Юнги поверил. Потому что Юнги тоже всего лишь ребенок. Такой же потерянный ребенок, как и сам Чонгук, но скрывающий это намного лучше.       Все это в одно мгновение становится таким понятным. Таким очевидным, что Чонгук ругает себя за то, что не догадался раньше. Как он мог сомневаться в Юнги? Как он мог верить их словам?       Юнги никогда не бросал его. Но поддался давлению родителей в секунду собственного бессилия. Юнги любит его. Он точно любит. Он бы никогда не оставил его по собственной воле. Никогда.       Эти мысли не спеша исцеляют израненную душу. Ложатся лекарством, утешением на каждую колотую рану его сердца. Чонгук сильнее кутается в чужую толстовку, что по родному согревает в этот промозглый вечер. Наполняет легкие фантомным ароматом, стирая со скул горячие слезы.       Юнги любит его. Юнги ценит его. Он никогда его не бросал. Никогда, - повторяет себе Чонгук, с легкостью цепляясь за эту правду. Искренне верит в новообретенную истину, потому что больше верить не во что. Верит в собственную выдумку, слишком отчаявшийся от этих поисков. Верит. Обманывая себя в тысячный раз.

***

      Ему становится лучше. После новообретенной “правды” сознание перестает зацикливаться на причине его боли. Находит лекарство в придуманной истине и, успокоившись, замолкает. Да он все еще не до конца в порядке. Ему все еще бывает временами тяжело и тревожно. Но он справляется с этим. Он справляется.       Ему становится лучше, и об этом смело можно сказать по довольной улыбке тренера Чхве, когда он сдает очередной норматив. Или по радостным приветствиям друзей, когда он спустя долгие месяцы возвращается в их компанию. А еще по объятиям, что дарит ему Сондже. По-настоящему родным и крепким.       Но его маленькому счастью, маленькому периоду тишины и спокойствия не дано продлиться долго. Воздушные замки, что он с трепетом выстраивал днями и ночами, пытаясь вернуть себя к жизни, разрушаются в одно короткое мгновение.       Это случается в августе. Когда ссоры родителей становятся настолько частым явлением, что оставаться дома практически невозможно.       Чонгук не знает, о чем они спорят. Предпочитает не лезть не в свое дело и не… не рушить свой маленький новообретенный мир. Вместо этого он старается больше времени проводить с друзьями, зачастую остается у Сондже, благодаря его семью за гостеприимство. Живет в своей тихой, безопасной реальности, пытаясь наслаждаться юностью, как и должен.       Но увы ничто не длится вечно.       Чонгук тихо прикрывает входную дверь, тут же жмурясь от раздавшихся с кухни криков. Он специально пришел домой как можно позже, в надежде не застать очередную сцену. Однако удача явно не на его стороне.       Первое, о чем он думает – это как можно быстрее уйти в свою комнату. Не попадаться на глаза двум разгневанным взрослым, забившись в свой угол. Но что-то все же заставляет его пройти вглубь дома и робко заглянуть на кухню, спрятавшись за косяком двери.       Его родители стоят в двух метрах друг от друга. На полу мозаика разбитой посуды. На кухонном гарнитуре виновники очередной сцены – несколько бутылок вина и дорогой початый виски.       – Знаешь, ты просто отвратителен. Все на что ты способен это ломать чужие судьбы, – злобно шипит его мать, зачесывая густые волосы и закуривая очередную сигарету.       – Удивительно слышать это от тебя, - ядовито ухмыляется отец, падая на стул и отпивая свой виски из рокса.       Чонгук понимает, что давно пропустил начало их ссоры. Что пропустил и экспозицию, и завязку, и основное развитие событий, попав сразу на кульминацию. Понимает это вдруг так четко, сжимая дверной косяк от нарастающей внутри тревоги.       – Знаешь, я даже не удивлена, что она бросила тебя так просто. Да у тебя же ничего, кроме денег и нет. Ты просто пустышка, – провоцирует мать, выдыхая дым в сторону отца. Зная, как сильно он не любит, когда она курит в его присутствии.       Чонгук слышит, как мужчина скрипит зубами. Видит, с какой силой он сжимает стекло в руке, и его тревога набирает обороты с бешеной скоростью.       Минхек бросает в нее злой взгляд, отвечая без капли жалости:       – Не удивительно, что он сделал это спустя всего год жизни с тобой.       Чонгук не понимает о ком идет речь. Не понимает совершенно ничего, кроме одного. Эти слова становятся для Субин триггером. Потому что спустя всего долю секунды недокуренная сигарета приземляется на пол, а комнату оглушает мощная пощечина.       – Ты просто ничтожество! – цедит она сквозь зубы с яростным блеском в глазах.       Отец поднимается из-за стола, пугающе надвигаясь на мать, и Чонгук подлетает к нему раньше, чем мужчина успевает ударить ее.       – Папа, – обращается к нему с не скрытой детской мольбой, – прошу не надо!       – Отойди, Чонгук! Не мешайся! – свирепо отвечает отец, с легкостью отбрасывая его от себя.       – Ты просто жалок, Минхёк! – продолжает Субин, с удовольствием отмечая, как чужие глаза наливаются жгучей яростью. – Такой никчемный и отвратительный! Никто и никогда не полюбит тебя, – говорит, улыбаясь, глядя прямо в его глаза. – Разве, что из жалости, – ухмыляется, зная, что бьет по больному.       – Сука! – шипит сквозь зубы Минхек, поддаваясь вперед.       Чонгук вновь подлетает к нему, пытаясь удержать на месте.       – Папа! Папочка! – пытается докричаться, пока страх и отчаянье съедают его заживо.       – Неудивительно, что даже твой собственный сын решил сбежать от тебя, – и снова легкая улыбка на губах.       – Мама, хватит! – кричит Чонгук, едва сдерживая накатывающую от страха и бессилия истерику.       Где-то там над его головой происходит ожесточенная схватка двух глубоко раненных душ. Двух злых языков, что прячут свою боль за свирепыми взглядами. Их крик с каждой секундой становится лишь громче. Слова ядовитей. Желание разорвать друг друга в клочья – отчаяннее.       Он не знает сколько это продолжается. Не знает болят ли его руки от того, сколько сил он вкладывает, чтобы удержать мужчину на месте, или от того, как жестко в них вцепляется Минхёк в бесконечных попытках оттолкнуть от себя. Не знает плачет ли он по-настоящему или лишь в своей голове. Не знает, слышат ли его мольбы родители, потому что и сам себя едва слышит.       Рывки отца в сторону матери становятся все серьезнее с каждым брошенным ею словом. Чонгуку, кажется, что вот-вот его оборона падет, что он не сможет сдержать Минхёка и тот все-таки доберется до нее. Безумный страх от этих мыслей поглощает его разум, все его существо, заставляя с новой силой вцепляться в мужчину, удерживая его на месте, пока они с матерью безустанно обмениваются проклятиями.       Он чувствует, переполняющую отца ярость. Чувствует с какой силой Минхёк сжимает его руки в бесконечных попытках оторвать от себя. Чонгук уверен, что еще секунда и мужчина ударит его. Или ударит его мать. Он кричит, умоляет их остановиться. Но никто не слышит.       – Чонгук, исчезни! – шипит злобно его отец, вновь с силой вцепляясь в тонкие руки.       – Папа! Папа, прошу! Пожалуйста, не надо! – в бессмысленных попытках быть услышанным.       – Я сказал тебе отойти! – с блеском в глазах и угрозой в голосе.       Чонгук вцепляется в него с новой силой.       – Папа, папа, папочка, пожалуйста, – с едва сдерживаемой истерикой. Он напуган. До смерти напуган. Он теряется в этом страхе, в этом отчаянии, в собственном бессилии. Он уже не может различить слов, что говорит. Все это превращается в бесконечное:       – Папа папочка пожалуйста прошу, – рассудок теряется где-то на периферии, ускользает от него, оставляя лишь лепетать отчаянно.       Минхёка это выбешивает лишь сильнее. Злость, прежде направленная на Субин, вдруг перекидывается на него. Мужчина с такой силой вцепляется в его руки, что кажется вот-вот сломает их. Гнев горит на дне его глаз, когда он, отцепляя от себя Чонгука, отпихивает его в сторону, срывая с языка яростное:       – Я блять не твой отец!       Чонгук, бьется об стену, задыхаясь неровным вдохом. Нарастающий в ушах звон заглушает разум, не давая тому осознать услышанное. Ему кажется, будто он контужен. То ли ударом головы о стену, то ли жестокими словами. Ему кажется, что реальность уже давно не реальна, и все это какой-то дурацкий сон. Нескончаемый жуткий кошмар.       Его сознание пытается уйти в защиту, спрятать юный разум от глупых слов. Выдать действительность за глупую шутку, за вылитую на него злость, но никак не за правду. Но сердце уже вкусившее предлагаемую истину, заходится адской болью, разбиваясь о клетку ребер, грозясь остановиться в любую секунду.       Кислород перестает поступать в легкие, заставляя его потерянно ловить воздух ртом, задыхаясь на каждом вдохе. Тело прошибает волной тока, оседающей болью на кончиках пальцев.       – Что? – произносит вроде бы вслух, но голоса своего отчего-то не слышит. – Что ты сказал?       На кухне вдруг воцаряется тишина. Дух всех троих в мгновение был сломлен одной глупой выброшенной фразой. Голова слегка кружится, и Чонгуку вроде бы удается стоять на своих двоих, но ему вдруг кажется, что он падает. Бесконечно долго и бесконечно больно.       Он находит невидящим взглядом лицо отца, потерянно спрашивая:       – О чем ты говоришь?       Тот вдруг отчего-то стыдливо отводит взгляд, сжимая кулаки. Внутри Чонгука что-то резко обрывается. Сознание еще вопит в отрицании, но тело уже принимает удар содрогаясь от боли. Руки и ноги немеют, и он слегка пошатываясь, оборачивается к матери.       – Мама, – беспомощно зовет он, прося об утешении. – Это какая-то шутка? – отчаянно ищет ответ. Ищет спасение для своей бренной души, что сейчас безвозвратно ломается.       – Мам, – голос предательски сдает, срываясь под конец. – Пап? – молит о защите, об укрытии от этой неправды, что выжигает душу.       Но он видит, как вдруг пришедшая трезвость наряду с сожалением отражается в глазах отца. Как во всей его сути прослеживается это не высказанное: мне жаль; что позволяет безграничному ужасу заполнить его сердце.       – Мам? – вновь обращается к ней, в попытках сбежать от этого осознания. От этой горькой действительности, что несет за собой новую волну бесконечной боли и страха.       – Что это… – не успевает договорить, перебиваемый:       – Это правда, Чонгук. Минхёк не твой отец, – произносит легко, будто не осознавая, что разрушает его мир до основания. Лишая его всего, что он когда-либо имел. Лишая его семьи.       – Нет, – дрожа, отвечает он, – нетнетнетнет, – он не готов к этой боли. Он не готов к ней. Пожалуйста… не нужно…       – Нет…вы мне лжете! Зачем вы мне лжете?! – разум заходится в глухой истерике, пока тело все больше и больше содрогается в немых судорогах, теряя кислород.       – Это неправда, – молит. – Пожалуйста, скажите, что это неправда, – просит то ли их, то ли весь мир, слишком потерянный в этой пугающей действительности.       – Пожалуйста…       Пожалуйста… хватит… он больше не может… он больше не выдержит…       – Чонгук, – вдруг произносит отец, пытаясь сделать шаг на встречу. Чонгук отшатывается от него, скорее инстинктивно.       Терновый венец тут как тут обвивает шею. Пугающие мысли терзают разум, сводя с ума. Он не хочет этой правды. Он не хочет знать о ней. Он не может. Но ищущее спасения сознание все-таки выдавливает из него тихое и отчаянное:       – Юнги…он… – договорить не может. Не хочет.       Пожалуйста… Прошу… не нужно…       Чонгук беспомощно поворачивается к матери, надеясь, что та наконец увидит. Наконец заметит его измученную душу, заметит его медленную смерть. И сжалится над ним, даря спасение.       Но вместо спасения из сладкой лжи, она без капли сомнений дарит ему горькую правду.       – Юнги не твой брат, Чонгук.       И никогда Чонгук не видел столько сожаления в ее глазах.       Его срывает. Ментально, физически. Срывает с бесконечных воздушных замков, разбивая о реальность. Срывает с места, когда в попытках сбежать от этой боли, он мчится к входной двери, дергая в бессознательном порыве, врываясь на ночную улицу. Бежит, задыхаясь. Бежит, теряясь. Теряя, себя на каждом шагу. На каждом повороте. Бежит подальше. От этого дома. От этих людей. От этой правды, что разрывает его на части. Он не может. Он просто не может справиться с этим.       Движения тела привычные. Механические. Отработанные годами. Чувства же внутри незнакомые. Слишком сильные. Убивающие совсем не метафорично.       Он бежит, не зная куда. Бежит, выбивая последние крупицы кислорода из легких. Теряясь среди этих улиц. В очередной раз утопая в своих чувствах. Терновый венец затягивается удавкой. Буря внутри разрывает на части.       Он спотыкается. Ломается. Разбивается.       Колени, разбитые, пачкаются кровью. Слезы вырываются задушенными всхлипами. Режут жестокой истиной. Чонгук хватает ртом воздух, но все равно задыхается.       Безжалостная реальность нагоняет его быстро, горьким осознанием укрывая в объятиях, чернотой поглощая его тело, его сломанный разум. Проникает в мысли, отравляя, заставляя хрупкое тело забиться в волне истерике. Разливается обжигающей болью по венам, пробираясь в бешено стучащий орган.       Грудную клетку разрывает. Глупое чувствующее сердце хочется вырвать напрочь, чтобы не болело. Чтобы больше не билось. Чтобы избавило его от этих мучений.       У него не осталось ничего. Нет… у него ничего никогда и не было. Ни семьи, ни брата. Все это было лишь иллюзией, хорошо отыгранным спектаклем. Эта правда вдруг становится невыносимой. Чонгука сгибает пополам от новой волны боли. Слезы вырываются из него вместе со сдавленным беззвучным криком. Он отчаянно хватается за футболку в районе сердца, моля самого Господа, чтобы тот сжалился, чтоб прекратил его мучения и подарил долгожданный покой. Но Бога либо нет, либо тот та еще сука, потому что боль не заканчивается. Накатывает лишь сильнее, словно волны бушующего моря, с каждым разом погребая под собой все большую часть его души.       Пока от Чонгука не остается ничего. Пока его душа, уставшая бороться, не затухает. Угасает. Умирает.       Холод улиц его не трогает. Так же, как и темнота ночи. Понимает, наверно, что ей не тягаться с темнотой в его сердце. Лишь острый асфальт заботливо впитывает его боль, его кровь, его слезы.       Чонгук не знает сколько времени проходит. Сколько слез он выплескивает. Сколько боли доверяет этой холодной ночной улице, пока его не укрывают в объятиях.       Знакомый запах бьет в нос. Чужие руки притягивают к себе, а на ухо шепчут успокаивающее:       – Все хорошо, Гук. Все будет хорошо, слышишь? – Сондже притягивает его ближе, поглаживая ладонью по спине.       Тихие немые рыдания продолжают сотрясать хрупкое тело, забирая последние силы.       – Я… они… – хочется сказать ему, но горло дерет беспощадно.       – Все хорошо, Гук. Расскажешь мне позже, хорошо? Пойдем в дом, – произносит Кан, продолжая мерно поглаживать его плечи.       Крупная дрожь не спеша покидает хрупкое тело. Боль же никуда не уходит. Она оседает в его сердце, в его венах, в каждой клеточке его существа, становясь неотъемлемой частью его самого.       Ему требуется несколько минут, прежде чем изможденный разум вернется к нему. Невидящим взглядом он обводит местность вокруг. И находит себя на все той же детской площадке.       – Пойдем, Гук, – нежно шепчет ему Кан, крепко сжимая в объятиях.       Пойдем, – отвечает про себя. На разговоры сил нет. На жизнь в целом тоже.       На пороге их встречает маленькая обеспокоенная Юри. Бегло осматривает его, порывается что-то спросить, но вовремя останавливает себя, давая дорогу матери.       – Ох, милый, – тянется к нему женщина. – Все будет хорошо, – прижимает к себе так же, как и Сондже несколькими минутами ранее. И останься у Чонгука слезы, он бы точно заплакал вновь. Удивительно, как чужие родители могут любить тебя больше родных.       Все остальное происходит как в тумане. Он находит себя уже в постели, по прошествии часа, а может быть двух, он не помнит. Успокоительное, подмешанное в ромашковый чай, слегка заглушает мысли, но не избавляет от безграничной боли.       Сондже лежит напротив. Греет его холодную руку в своей. Смотрит внимательно, пытаясь в черноте потерянного взгляда отыскать искалеченную душу. Чонгуку жаль его разочаровывать.       – Расскажешь мне?       И Чонгук рассказывает. Коротко. Без эмоций. Насколько его хватает. Не хватает совсем, если уж честно.       – Все будет хорошо, Гук, слышишь? Все обязательно будет хорошо, – заверяет его Кан. Чонгуку хотелось бы верить. Чертовски хотелось бы, но…       – Юнги он…       – Нет, – прерывает его друг, не желая ничего слышать. – Чонгук. Послушай меня, – уверенно начинает Сондже, смотря прямо в чужие глаза. – Я в жизни не поверю в то, что Юнги отказался от тебя, только потому что вы не родные братья. Юнги любит тебя, – говорит без капли сомнений. А затем добавляет тихое, будто сокровенное, – я это видел.       И эти глупые слова вновь позволяют надежде внутри него расцвести. Ужасной терзающей надежде. Наверно, если бы Сондже знал, как много боли эта надежда способна принести, никогда бы не сказал этого. Но он не знал.       Чонгук смотрит в столь родные светло-карие глаза и снова начинает плакать. Тихо. Безмолвно. Будто скорбя по кому-то. Будто оплакивая того себя, которого ему приходится похоронить в эту ночь. Теперь и правда. Ничего не будет как прежде.       Он так и засыпает. Позволяя чужим рукам согревать себя. Позволяя чужим словам растить мучительную надежду под едва бьющимся сердцем.

***

      Входная дверь хлопает. Чонгук все такой же обессиленный и уставший опирается на нее спиной. Дает себе немного времени прежде чем доломать себя окончательно.       Он знает, что его мать на кухне. Знает, что она звонила госпоже Кан. Вряд ли потому что переживала за него. Но наверно потому что переживала за то, что скажут люди, если ее сын вдруг исчезнет.       Чонгук разувается, скидывает ветровку, проходит на кухню, вставая напротив нее. И в его голове должно быть столько вопросов.       Когда вы с Минхеком сошлись? Сколько мне было лет? Почему я ничего не помню? Кто мой отец? Где он сейчас? Почему ты не говорила мне раньше? Почему ты… почему… почему… почему…       В его голове должно быть столько вопросов. И они там есть. Бесконечно терзают его разум. Но все они ничто по сравнению с главным.       – Юнги знал?       Субин молчит. Не курит. Сегодня нет. На столе лишь чашка кофе. Остывшего и нетронутого. Субин молчит, испытывая то ли его терпение, то ли свое.       – Он знал?       И снова тишина. И снова не смотрит. Стыдно? Вряд ли. Неприятно? Может быть. Досадно? Наверняка. Она знает, что теряет его здесь и сейчас. Знает. Но все так же ничего не делает.       И тогда Чонгук осмеливается задать самый страшный для себя вопрос. Тот, с которым он провел несколько бессонных ночей в чужом доме. Тот который разобьет его окончательно.       Субин тонкими изящными пальцами берет свою чашку кофе. Подносит к губам, собираясь сделать глоток. Но замирает, услышав поломанное:       – Он узнал в тот день, да? Он узнал и… и поэтому уехал, да?       Если… если это правда, то это действительно все объясняет. Юнги любил его. По-настоящему и искренне любил. Как брата, как друга, как свою семью. Он делал для него так много. Всегда заботился и защищал. Помогал и поддерживал. Всегда был рядом. Рука в руке и все нипочем.       А потом… потом он узнал правду. Жестокую правду, что причиняет слишком много боли. Что оставляет глубокие раны, бесконечно напоминающие о себе. Он узнал правду о том, что подарил столько любви и тепла человеку, который всегда был для него никем. Который был чужим, подкидышем. И конечно, у него больше не было причин оставаться. В этом доме. С этими людьми. С ним.       Чонгук ждет ее ответа. Ждет как приговора. И все та же глупая надежда внутри. Он бы ее самолично убил, выжег из груди, из сердца, чтоб больше никогда не смела его обманывать. Но не может. А потому лишь замирает в ожидании. На грани жизни и смерти.       Субин тяжело выдыхает. Ставит чашку на стол. Переводит на него холодный взгляд. Сейчас в нем ни сожаления, ни раскаяния. Эти чувства ей не присущи.       – Ты хочешь, чтобы я была честна? – кажется, впервые в жизни считается с его мнением.       Нет. Чонгук не хочет вовсе. Дайте ему лекарство из сладкой лжи и верните в построенный воздушный замок. Да вот лекарство это яд. И как известно спасает лишь в маленьких дозах. В больших же слишком губительно. Особенно для маленьких потерянных детей.       – Да, – отвечает Чонгук без сомнений в голосе. Но с сомнением в душе.       Субин смотрит на него пристально. И произносит уверенное:       – Да, – убивая его окончательно.       Больно чертовски. Но на слезы сил больше нет. Нет сил ни на чувства, ни на мысли, ни даже на надежду. Внутри все изломано вдребезги. Сердце наизнанку. Душа в черноте тонет. Разум мыслит едва ли.       – Спасибо, – выдыхает Чонгук разрушено, – за правду.       Отворачивается. Больше не может смотреть в ее большие, красивые, как и у него, глаза. Не может. Уже кажется ничего. Кроме как уйти.       Он покидает кухню, направляясь к лестнице. Не видит с какой силой изящные пальцы сжимают кофейную чашку. Не знает о сомнениях в чужой душе. Он уходит, прячась от этого мира в своей комнатке. Желая спрятаться и от себя тоже.       А слезы все-таки находятся. Серебром рисуют дорожки на его щеках. И снова тихо. Безмолвно. Сердце в груди бьется глухо. Смиренно. До ужаса болезненно. Чонгук… он больше не хочет чувствовать всего этого. Он больше не хочет испытывать боли. Не хочет плакать, теряться, тонуть.       Он достает из кармана куртки те самые таблетки. Бросает беспомощный взгляд на аккуратно сложенную толстовку хёна. Порывается надеть ее, но останавливает себя, вдруг понимая. Она его больше не согреет. Холод, что в душе навеки поселился, больше не прогнать. И он сдается.       Таблетка в руках выглядит незнакомо, непривычно, пугающе. Чонгук напуган правда. В той же степени в какой и истощен. Горячие слезы все так же режут нежную кожу. Сомнения затихают под неумолимым воем чувств. Разум терзают жестокие воспоминания о тепле, о взглядах, о словах и о касаниях, и Чонгук, не выдерживая, делает то, что должен, позволяя горечи лекарства раствориться на языке.

***

23/19       Белый кругляшок таблетки точно приговор в его руках. Безжалостный, но неминуемый. Чонгук соврет, если скажет, что не помнит, с чего это началось. Хотя признаться честно очень хотел бы не помнить. Очень хотел бы забыть обо всем этом.       И Юнги нельзя винить в том, что произошло. Нельзя конечно же. Его вины здесь ни грамма. Чонгук и не винит. Он просто не до конца понимает и… ему очень больно. Но Юнги здесь ни при чем. Он сделал свой выбор. А Чонгук делает свой. Возможно не самый желанный, возможно вынужденный, возможно единственный. Но он его делает, закидывая таблетку в рот и запивая ее водой. Он его делает.       Баночку в рюкзак, рюкзак на плечо. Чувства под замок, мысли на минимум. Он выходит в коридор, направляясь к выходу. Накидывает куртку, садиться, чтобы зашнуровать обувь. Не слышит шагов позади, но чувствует.       – Тебя подбросить?       Чонгук замирает на мгновение. Лишь на мгновение. Встает на ноги, оборачивается. Встречается взглядом с тем, кто стал его причиной. И сегодня что-то не так, что-то отличается. Взгляд Юнги. Теплеет. Но Чонгук устал хоронить свои надежды. Слишком много потерь. Слишком много пустой ненужной скорби. Поэтому, не говоря ни слова, он разворачивается и выходит.       Не потому что он Юнги ненавидит. И не потому что он его не любит. Нет. Но, наверно, потому что любил слишком сильно.