Моя половина луны

15 марта октября 2018 года Женская тюрьма «Эгерборг», Скрелингланд, Канада

      Резкий порыв ветра ловко подхватывает с мокрого асфальта несколько жухлых прошлогодних ‎кленовых ‎листьев, подбрасывает вверх и со всей дури швыряет обратно — прямо в грязную ‎лужу.       Эва сидит на широких бетонных ступенях у входа в барак. Глубоко затягивается сигаретой ‎‎— единственный старый порок, который сумела прихватить с собой за решётку. Вокруг — ни ‎души, слишком холодно, середина марта всё-таки. В этом году весна особенно промозглая. ‎Третий день подряд небо затянуто тяжёлыми свинцовыми тучами, моросит. Но Эве нравится. Она не любит солнце. И шум тоже. В тишине приятней думается, особенно по вечерам.       …Они познакомились в январе, когда Эву с сестрой привезли в Канаду. Согласия никто не спрашивал: после смерти матери её кузен Ивар Эдварсон оказался единственным живым родственником, к тому же желающим воспитывать двоюродных племянниц за свой счёт, и соцслужбы Аляски с радостным облегчением сбагрили сироток Лунн к нему в Бьёрнстад.       Барбара должна была встретить их в аэропорту, но опоздала и даже не извинилась. Держалась вежливо, сдержанно, с достоинством. В дорогой дублёнке, на каблуках, уверенная, благоухающая, шикарная. Она напоминала Эве колдунью из сказки с длинными волнистыми рыжими волосами и пронзительным взглядом, от которого невозможно было отвести глаз. Во всём её облике сквозила манящая опасность. А ещё, в отличие от Ивара, она не пыталась сюсюкать или заискивать.       До сих пор не пытается.       Эва лежит на кушетке, уперев подбородок в кулаки. Болтает ногами в такт, старательно проговаривая непривычные звуки: исландский сильно отличается от родного новгородского. Даже от привычного с рождения датского — мать всегда говорила дома только на нём. Руны всё равно застревают на языке — выглядят, как смешные рисунки из палочек, их сложно воспринимать всерьёз. Быстро запомнить не получается. Эва путается, сбивается, в который раз начинает заново.       Барбара крутится рядом. Хмурится, смотрит в окно, как будто кого-то ждёт, и снова раскладывает драгоценности на витрине: ловко меняет местами бархатные коробочки, поправляет украшения. Бриллианты искрятся на солнце, переливаются.       Эве нравится наблюдать за ней, пусть ради этого приходится торчать в ювелирном магазине и читать дурацкую книгу вслух. Она выучила каждый её жест, каждую морщинку, но больше всего ей нравятся руки Барбары — холёные, тонкие, сильные, с огромными перстнями и ухоженными ярко-красными ноготками, будто измазанными в крови. А ещё у Барбары красивое лицо — всё в веснушках, которые она зачем-то прячет под пудрой. Кожа — гладкая, без мерзких угрей. И губы другие: пухлые, влажные. Глаза всегда накрашены, с густыми тёмными стрелками на веках, серо-голубые, невероятные. Когда Барбара улыбается, в них мелькают нахальные смешинки. Зато когда она злится, может раздавить одним только взглядом. Даже дядя не выдерживает смотреть на неё во время споров.       Эве надоедает продираться сквозь руны. Она поднимает голову, спрашивает на датском:       — Что такое «любовь с первого взгляда»?       — Это… Хм… — Барбара оборачивается, отвечает на исландском: — Это когда видишь человека впервые, совсем его не знаешь, но чувствуешь, что он — твой. Хочешь быть рядом, хочешь, чтобы он тоже думал о тебе и хотел быть с тобой. Иногда ваши желания совпадают. Чаще — нет. А потом раз, — она переходит на датский. Поднимает руку, щёлкает в воздухе пальцами. Обтянутая шёлком высокая грудь вздрагивает, плавно покачивается, будто проверяет ткань на прочность. — Ты сходишь с ума.       — Почему? — Эва пялится в вырез на её блузке, где прячется, сверкая, серебряный кулон — изящный полумесяц с опалом.       — Потому что нет ничего больнее безответной любви. Ты медленно теряешь рассудок. Делаешь глупости, о которых потом сильно жалеешь. Но обычно уже слишком поздно, чтобы остановиться или что-то исправить.       Эва отодвигает книгу. Садится, скрестив ноги. Встречается с Барбарой взглядом.       — А ты делала глупости ради любви?       Та вздыхает. Улыбается совсем невесело.       — Делала. Много. И ты тоже будешь.       — Не буду.       Улыбка Барбары становится шире и снисходительнее.       — Откуда ты знаешь?       — Потому что никогда не влюблюсь, — заявляет Эва с гордостью. Что бы Барбара о ней ни думала, она уже не ребёнок. Ей скоро исполнится четырнадцать. — Не хочу быть слабой. Дядя Ивар говорит, любовь — это слабость.       Улыбка на губах Барбары исчезает, в глазах мелькает то ли злость, то ли обида.       — Твой дя… — Красивый рот презрительно кривится. Барбара несколько секунд молчит. — Никто не хочет быть слабым. Только, знаешь ли, — продолжает она снова на исландском, — любовь — такое дерьмо, в которое рано или поздно обязательно вляпается каждый.       Эва хмурится, недоумевая. Барбара что, оправдывается? Может, они с дядей раньше были любовниками?       — И дядя вля… вляпа… — Новое слово удаётся произнести с третьей попытки, дробя на слоги: — Вля-я-япа-а-а-ался-я-я?       Барбара многозначительно усмехается и резко меняет тему:       — А хочешь пойти в театр? Ты и я. Вдвоём. На твой день рождения?       Значит, точно были. Фу! Он же старый. И мерзкий.       Эва хмурится, неуверенно кивает.       — Давай. Только мне надеть нечего. Надо же в красивом платье, да?       — Надо. Поэтому сначала мы с тобой прогуляемся по магазинам. Хочешь прямо сейчас?..       «Эгерборг» — стандартная канадская женская тюрьма. Двухэтажные корпуса, внизу — столовая, игровая, видеозалы, библиотека и качалка. Над ними — камеры, как везде, рассчитанные на проживание от двух до пяти человек. Туалет внутри, а в ‎душевые ‎‎— ‎‎долго шлёпать по коридору. Кровати ‎—‎ обычные одинарные шконки. У кого ‎проблемы ‎со ‎‎спиной — самое то. Получше любого ортопеда радикулит вылечит. Вместо ‎тумбочек —‎‎ ‎‎пластиковые корзины. Удобно. И на душе спокойней, когда знаешь, что ‎от‎ «побочных ‎‎эффектов» общения ты застрахована — отходить тебя дверцей по ‎роже ‎не выйдет. ‎‎Зеркал тоже нет, вместо них — до блеска отполированные металлические пластины, вмурованные в бетонную стену.       У каждой заключённой номер по принципу: корпус, камера и ‎литера ‎койки. ‎Но любая из них ‎предпочитает имя или хотя бы кличку. На последние Эва ‎сама ‎щедрость. Вот с ‎именами хуже. ‎Их надо заслужить, а поводов в однообразной, ‎неспешной ‎и скучной жизни по чёткому расписанию, известному на годы вперёд, — мало.       Охрана добрая, администрация по пустякам не парится. Вкалывать не заставляет: закон запрещает. Только если заключённая сама изъявит желание, что, кстати, случалось. Так что большую часть времени они предоставлены сами себе. Вот и остаётся бесцельно слоняться по территории, вдыхая свежий воздух. Развлекаться, как умеешь. Ну или приобщаться к общественно-полезному труду.       Праздники ‎судья ‎Эве зажилил, так что получить «каникулы», как большинство заключённых, нельзя. Остаются звонки на волю да нечастые посещения. ‎Иногда кажется, что было бы лучше, если бы их тоже запретили. Всё равно названивать некому, а ‎сестра ‎выбирается в гости так ‎редко, что могла бы совсем не ‎‎приходить. Но в глубине ‎души Эва рада, что она навещает. ‎Хоть какое-‎то ‎разнообразие.‎‎       ‎«Эгерборг» — её дом. Единственный. Другие, какие были до, Эва старается без причины не вспоминать. Здесь Эва ходит, высоко подняв голову, подбородок гордо и вызывающе вздёрнут. Пришлось научиться. Люди привыкают. Ко ‎всему. Всегда. Оказавшись в говне по уши, сначала воротят ‎нос, а потом дерьмо вокруг даже ‎не замечают. ‎       Когда-то ‎от осознания, что придётся провести за решёткой восемнадцать грёбаных лет, у неё ‎помутнело в глазах, и Эва брякнулась в обморок на ‎ледяной грязный ‎пол прямо ‎в зале суда. Она до сих пор помнит оглушительный, как раскаты ‎грома, грохот ‎‎железного засова за спиной. А ещё мерзкий до рвотных спазмов запах, ‎бьющий в нос, ‎стоило ‎переступить тюремный порог. Так пахнет обречённость. В‎ «Эгерборге» ‎ей пропитан ‎каждый миллиметр. Она витает в воздухе, проникает в лёгкие, ‎въедается в ‎кожу и ‎незаметно становится частью тебя. ‎       Только в камере Эва осознала, что случилось. Вся её шальная жизнь хрустнула, ‎‎надломилась пополам. От ужаса Эва блевала минут двадцать. Потом столько же стирала в ‎‎кровь дёсны зубной щёткой. Позже появились другие заботы: с кем никогда не пересекаться ‎‎взглядом, ‎кому, ‎наоборот, улыбаться. С кем водить дружбу, кому ‎позволять ‎себя трахать. ‎Ночами Эва рыдала в подушку, утром ‎радовалась, ‎что дожила до рассвета. Каждый новый день старательно училась, как не ‎подохнуть.       Ей хотелось жить. Несмотря ни на что. И она цеплялась за всё, ‎лишь бы выжить. ‎А через несколько месяцев смирилась, привыкла. Ещё через полгода окончательно ‎‎освоилась, и потекли серые бесполезные тюремные будни.       И вот она сегодня. Пятнадцать лет спустя. Пятнадцать, Хель их дери!       Эва изменилась. Когда-то Винс ласково нашёптывал, что её взгляд похож на ‎‎патоку. Любопытно, что бы он сказал сейчас? Яда в глазах точно больше, чем мёда. А ещё ‎на ней ‎‎уродливая голубая роба, ‎ставшая второй кожей. Сухие длинные русые волосы собраны ‎в ‎тугой узел на ‎затылке, бледное лицо в паутине морщинок. Едва заметных, но она-то их ‎видит, и этого ‎достаточно, ‎чтобы пуститься в бесполезные сожаления о прошлом по части ‎просраных ‎возможностей.       Ей ‎тридцать ‎восемь, и почти половина прошла за бетонным забором. Эва никого ‎не боится, ‎ни от кого не прячется. Живёт одним днём, изредка вспоминает прошлое. И Винса. Не сходит больше с ума, не лезет на стены от тоски. Ни ‎о чём не ‎жалеет, никого не винит. Это был её выбор. Всегда.       — Не всякий огранённый алмаз становится бриллиантом. Только имеющий бриллиантовую огранку. — У Барбары низкий приятный голос, чуть с хрипотцой. Наверное, потому что она много курит. Но пахнет она тоже приятно, совсем не табаком: сандалом, апельсинами и свежезаваренным кофе.       Эва придвигается к ней ближе, старательно делает вид, что её интересует рассказ. Он, конечно, тоже — ей всегда нравились драгоценности, — но сейчас гораздо больше нравится Барбара. Как та говорит, как двигается, как смотрит на неё.       Она уже не помнит, кто и когда из них двоих поднял ставки, но находиться рядом с Барбарой в какой-то момент стало похоже на пытку. Сладкую, мучительную пытку, которая не спешит прекращаться. Абсолютно всё: слова, жесты, походка, аромат духов, холёное тело Барбары будоражат фантазию и вызывают новые, незнакомые желания.       Эва невзначай склоняет голову, чтобы «увидеть» зажатый пинцетом прозрачный камень, но пялится в разрез на платье. У Барбары огромный, красивый бюст. К нему хочется прикасаться — медленно и долго водить пальцами по бархатной коже, задевать набухшие соски, сжимать их пальцами, целовать, прикусывать. От этих мыслей приятно тянет в паху, а по телу растекается тепло.       — Главное в оценке огранки — её качество, — продолжает объяснять Барбара. — А самый существенный показатель — чистота.       — Как это? Их что, нельзя взять и просто вымыть? Тогда все будут одинаково чистыми.       — Нет, милая, — смеётся Барбара. Смех у неё тоже красивый — искренний, заразительный. От него так соблазнительно вздрагивает грудь.       Эва едва сдерживается, чтобы не прикоснуться к ней. Прячет руки за спину, сцепляет пальцы в замок. Отступает на шаг, облизывает пересохшие губы.       — Чистота бриллианта выражается в отсутствии дефектов. Внутри или снаружи, — поясняет Барбара. — Важно, чтобы не было посторонних элементов. Смотри, — она обнимает Эву за плечи, притягивает к себе. Поднимает пинцет с камнем к лампе. — Он должен быть абсолютно прозрачным, все грани — геометрически точны и пропорциональны. Как этот. Видишь?       Эва ничего не видит — электрический яркий свет слепит, заставляя зажмуриться. Но это даже хорошо — близость Барбары невыносима. От неё слабеют ноги и кружится голова. Эва уверена: ещё чуть-чуть, и она совершит самую большую глупость в своей жизни — накинется на Барбару с поцелуями.       — Знаешь, как называется бриллиант без изъянов? — та словно ничего не замечает или действительно не догадывается, что с Эвой творится. Обнимает крепче, ненавязчиво поглаживает ладонью её плечо, щекочет дыханием шею и ухо. — Бриллиантом чистой воды. Правда, романтично?       — Не люблю воду, — нарочито недовольно сопит Эва. Высвобождается, отходит подальше — к витрине.       За окном ювелирного магазина конец апреля, но холодно и дождливо, как в январе.       Эва поворачивается к Барбаре спиной, чтобы спрятать наверняка раскрасневшееся лицо. Тычет наугад пальцем в стекло.       — Мне нравится этот кулон. Подаришь мне его на день рождения?       — Лунницу? — Кажется, Барбара удивлена её выбором.       А Эва цепляется за подвернувшийся каприз, уверенно кивает, разглядывая крохотный полумесяц — бледно-молочный, почти бесцветный, полупрозрачный, с переливчатым голубоватым отливом. «Рожки» причудливо изогнуты вниз. Необычный, красивый. Однажды она уже видела такой — на шее у Барбары.       — Знаешь, как называется камень? — та не ждёт ответа. Подходит сзади, снова в опасной близости дышит Эве в затылок, пробуждая мириады мурашек. — Благородный опал. Кельты верили, что он приносит удачу и помогает найти хорошего партнера для жизни.       Эва сглатывает, решаясь:       — Так подаришь? Хочу удачу.       И хорошего партнёра для жизни. Партнёра, которого выберет сама.       — Вообще-то, на твои «сладкие шестнадцать» я приготовила другой подарок.       — Какой? — Эва с любопытством оборачивается.       — Послезавтра узнаешь.       — Хочу сейчас. И эту… — От волнения не получается вспомнить правильное слово, которое произнесла Барбара. — Половину луны.       — Ладно. Если кое-что сделаешь для меня.       Сейчас Эва готова на всё.       — Что нужно делать?..       Барбара отвечает не сразу. Молчит несколько долгих секунд, пристально глядя в глаза и будто что-то обдумывая. Наконец тихо произносит:       — Всему своё время, милая…       Не сразу, но постепенно Эва привыкла к одиночеству, к одинаковому серо-голубому пейзажу, к тягучим и незамысловатым, как карамель, будням «Эгерборга». Теперь она здесь главная. Авторитет. У неё получается удерживать ‎свору ошалевших, наглых сучек. Все они знают, ‎‎как легко скользит острое ‎лезвие и как быстро алой струйкой утекает из ‎‎обмякшего тела жизнь. Впрочем, теперь Эва против насилия. Только ‎‎если совсем на крайняк, ‎когда по-другому компромисс не найти. Говорят, привычка — вторая натура.       …Мгновение, какая-то доля секунды, короткое обжигающее касание, и кровь уже сочится по пальцам, пачкает пол. Эва цепенеет, в недоумении зажимая порез рукой.       Не больно — обидно. Она не боится ножа, всегда контролирует ситуацию, всегда смотрит противнику в глаза. На каждую атаку — достойный ответ. Несмотря на опыт, Барбаре почти не удаётся застать её врасплох. Но не сегодня.       Сегодня Эва сама не своя. Медлит, отвлекается, суетится. Даже в глаза Барбаре смотреть сложно, всё время хочется отвести взгляд. Никак не получается сосредоточиться на бое.       — Помни: схватилась за нож — иди до конца! — Барбара недовольна. — Там, — она коротко кивает на распахнутое окно, встаёт в открытую стойку, — никто не будет ждать, пока ты очухаешься.       Эве хочется сгореть от стыда. Всё это она уже знает, слышала не один раз. С тех пор многому научилась. Что с ней творится?       Со стыдом приходит злость. На собственную неуклюжесть и ещё на Барбару, которая то приближает к себе, то держится так, будто не она исподтишка разглядывает Эву каждый раз, когда они остаются вдвоём. Будто не она пялилась в пабе на Эвином дне рождения. Будто не она специально вырядилась в белое прозрачное платье с огромным декольте, перепачкалась вином и потащила Эву в туалет замывать пятна, а потом стояла там в одном нижнем белье — желанная, доступная и недосягаемая.       Неужели Барбара ничего не замечает? Или наоборот дразнит?       Эва подбирается, готовясь к новой атаке. Барбара бросается вперёд, выставляет перед собой клинок, чтобы нанести режущий удар по диагонали, снизу-вверх.       Осторожничает. Очень зря.       Эва моментально оценивает риски. Она выше, поэтому, чтобы уйти от удара, решает не уклоняться в сторону, а присесть. Рука с ножом проходит над её головой, Эва тут же вскакивает, перехватывает Барбару за запястье. Безжалостно заламывает — ещё одно усилие, и хрупкая лучевая кость треснет.       У Барбары нет выбора, она разжимает кулак, признавая поражение. Но Эва слишком раздражена сейчас, чтобы останавливаться. Стремительно меняет положение. Нагибается, ударяя по коленям Барбару сзади, выбивает её корпусом из равновесия. Умелая подсечка довершает контратаку. Ноги Барбары взлетают к потолку, она с грохотом неуклюже валится на спину и хватает ртом воздух.       Сейчас или никогда.       Эва бросается на неё. Садится сверху, задирая безвольные руки над её головой, и пригвождает их клинком за рукава рубашки к полу. Дотягивается до валяющегося рядом ножа Барбары и упирает лезвие ей в горло. Не сильно, но ощутимо. Наклоняется к её лицу ближе, любуется смесью испуга и восхищения в выразительных серо-голубых глазах.       — Ты могла повредить мне сухожилия, — улыбается Барбара, безуспешно пытаясь высвободить обездвиженные руки.       — Кто бы говорил, — ухмыляется Эва, нависая над «жертвой».       Значит, Барбаре нравится, когда её берут силой? Отлично. Эва не убирает приставленный к горлу нож, наоборот, придвигает его ближе, чтобы клинок глубже впился в кожу.       Зрачки Барбары расширяются, почти сливаясь с радужкой. Взгляд дурнеет, но она явно старается не поддаваться чувствам. Виновато опускает глаза на Эвино предплечье, перепачканное в крови. Участливо спрашивает, как будто это сейчас важно:       — Болит?       Эву уже не остановить, не сбить с толку. Наивная манипуляция только подстёгивает продолжать.       — Я слышала, как дядин любимчик назвал тебя моей «мамочкой».       — Не обращай внимания. Хеннингсен всегда много болтает.       Эва с ухмылкой вздёргивает бровь. Интересно, Барбара ещё долго собирается притворяться, будто не понимает, что между ними происходит? Что происходит прямо сейчас?       — Тебя обижает, что он так говорит?       Значит, Барбара всё-таки решила притвориться дурочкой. Хорошо, тогда она объяснит ей максимально доступно.       — Меня обижает, что это неправда.       — В смысле?..       — В прямом. Ты заботишься обо мне, покупаешь одежду и драгоценности. А секса взамен не требуешь, — шепчет Эва. Царапает лезвием кожу Барбары от подбородка по шее вниз. — Я всё жду-жду… А ты — ничего. Разве я тебе не нравлюсь? Тебе не хочется стать моей первой? Научить всему, как ты любишь?       Барбара таращится на неё, не дыша. Рот приоткрыт, соблазнительные губы, которые так давно хотелось попробовать на вкус, неприлично близко от поцелуя. Но Эва не спешит. Она слишком долго ждала. Теперь это её поединок.       — Не хочется? — Эва продолжает скользить острием ножа от шеи к груди, наблюдая, как на коже остаётся тонкий, едва заметный след, а в огромных расширенных зрачках отражается её довольная улыбка. — Совсем?       — Хочется, — наконец-то признаётся Барбара. Приподнимает голову, смотрит на клинок, судорожно облизывает губы.       — Тогда… — не меняя позы, Эва садится ниже — на прижатые к паркету ляжки Барбары. — Всегда хотела сделать это с тобой.       Она разводит в стороны полы расстёгнутой рубашки, небрежно тянет на себя за спортивный бра, пачкая грудь Барбары кровью. Заводит под него клинок — прямо у солнечного сплетения. Острый, как бритва, он в секунду расправляется с тонкой материей.       Барбара охает. А потом, когда Эва касается её сосков языком, когда сжимает их губами, посасывая каждый по очереди, Барбара уже не сдерживается. Томно стонет, закрывая глаза. Подставляется под ласки, то замирая, то извиваясь. Это так приятно, что можно окончательно отбросить стыд.       Вот, значит, чего Барбара всегда хотела. Хорошо, Эва умеет быть послушной и прилежной ученицей. И сейчас докажет это снова.       — Я буду тебя везде целовать. И запихивать в тебя пальцы, — шёпотом сообщает она Барбаре. Аккуратно обводит остриём ножа вокруг правого соска, рисует на нём Одал. Первый раз, как и положено, будет с кровью. С кровью Барбары.       Ей нравится. Барбара замирает и внимательно следит за траекторией.       — А ты будешь меня направлять, — продолжает шептать Эва. — Подсказывать, хорошо ли я это делаю и как лучше. Договорились?       Барбара судорожно кивает. Эва с благодарностью ласкает её грудь, медленно слизывает с кожи алые капли. Ведёт языком по свежей царапине вверх по шее, нежно целует подбородок, тянется к раскрытому рту. Барбара отвечает на поцелуй, прикусывает Эву за губы, водит по ним языком, толкает его на встречу, посасывает, снова целует. Приподнимает голову, будто старается забраться к Эве в рот целиком и облизать его изнутри. С громким стоном откидывается назад, когда у Эвы наконец-то получается справиться с молнией на джинсах Барбары и просунуть пальцы под трусики.       — Глубже, — выдыхает она. Раздвигает ноги шире. — Не бойся. Ты никогда не сделаешь мне больно, Эва…       —‎ Эй, поднимайся. К тебе пришли, — доносится в спину, вырывая из воспоминаний.       —‎ Кто? — Эва с удивлением оборачивается к смазливой охраннице. Новенькая.       — Понятия не имею, — та передёргивает плечами, опускает голову, утыкаясь безразличным взглядом в бетон. — Топай давай. Чего расселась-то? Ждут, говорю.       — Да иду я. Видишь, уже встаю?       Сестра самодовольно щерится сквозь разделяющее пуленепробиваемое стекло в ‎‎комнате для свиданий, радостно кивает на вторую трубку. Свою уже прижимает к уху в ‎‎нетерпении. ‎       Эва замедляет шаг. Хель её побери, она знает эту улыбку. Слишком хорошо знает! ‎‎      Наверняка случилось что-то потрясающее, чем сестрёнке не терпится поделиться. Не зря же Виола ‎‎явилась в тюрьму второй раз за месяц. Её дружок, что ли, решил узаконить их беспредел в ‎постели? ‎       Эва мысленно готовится к восторженной речи, обречённо представляя, как будет выжимать по ‎капле ‎радость, хотя на самом деле ей плевать. Только выбора нет, придётся ‎фальшивить. Эти двое — давным-давно её единственная родня.       Мелькает вовсе не новая ‎мысль: Эва предпочла бы нормальную сестру с уютным домиком где-‎нибудь в пригороде Оттавы, кучей детишек и мужем-работягой. И в очередной раз ‎понимает — такая вряд ли бы исправно навещала в ‎тюрьме младшую непутёвую сестрицу-‎убийцу, а значит, она должна быть благодарна ей за визиты. И особенно — за адвоката.       ‎—‎ Ты свободна! — потёртая чёрная трубка взрывается истеричным воплем ‎‎прямо в ухо.       —‎ Что?..       ‎—‎ Что слышишь, дурёха! Тебе скостили срок! У нас получилось! — Виола зачем-то ‎‎кричит. Наверняка думает, что, если прибавить громкость, станет понятней. Зря. Эва слышит, но смысл всё равно не доходит. — Через две недели ты выйдешь отсюда!       Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. ‎       ‎—‎ Навсегда? ‎       —‎ Ну, дорогуша, зависит не от меня, — с многозначительной усмешкой ‎разводит ‎руками сестра и едва не роняет трубку. Вовремя спохватывается, прижимая её к уху ‎‎плечом.       Эва разглядывает ухоженный маникюр, аккуратную стрижку, идеальный макияж и явно недешёвую золотую цепочку с кулоном-змейкой, выглядывающую из декольте милого синего платьица. Дела идут хорошо, раз сестрица может себе позволить так вырядиться.       ‎— Готова начать новую жизнь, Эва?       У неё нет ответа. Всё ещё не верится, что совсем скоро бесконечный срок останется в прошлом. Просто не верится. И Эва не пытается побороть это чувство, лишь цепляется за ‎обрывки стремительно ‎проносящихся в голове мыслей. Зачем-то размышляет, что не умеет ‎жить иначе, разучилась. Цинично хмыкает, ‎осознавая всю нелепость ситуации. Очень скоро её освободят, а она, кажется, не хочет отсюда уходить.       Свидание заканчивается, и Эва неторопливо бредёт обратно в корпус. Думает, что будет делать, когда окажется на свободе.       Торговый центр вместе с белобрысой потаскухой взлетел на воздух в конце марта — вечером, после парада. Через пару часов после Эва сдалась копам. Винс не приходил в изолятор несколько месяцев, как и договаривались. Прятался, выжидал, надеялся. Когда удача отвернулась и адвокат не сумел отмазать её от тюрьмы, Винс зачем-то явился на заключительное слушание в суд.       Он был там, когда оглашали приговор. Не побоялся — в отличие от сестрицы и её дружка-долбоёба. Видел, как Эва грохнулась в обморок. А потом добился встречи в изоляторе. Рассказал, как Эву уносили из зала. Обещал вытащить, клялся.       Их первое и последнее тюремное свидание, когда она поняла: не сможет. Не выдержит. Сломается, если он будет постоянно навещать, напоминать о себе, а потом уходить, оставляя её за решёткой. Снова и снова. Тем более не выдержит, если однажды Винс больше не придёт. Если решит жить без неё. И винить его тоже не могла: в том, чем и как всё закончилось, виновата сама.       Поэтому, когда её перевели в «Эгерборг», подальше от Видарсхавна, Эва приняла решение. Попросила сестру придумать несчастный случай, подделать документы и убедить Винса, что она погибла по дороге в тюрьму. И до сегодняшнего дня ни разу не пожалела. Ей нужно было выживать одной, без Винса, потому что он остался на свободе, а она — нет. Так было лучше для них обоих.       Как будет лучше теперь, Эва не знает.       Точный, умелый удар по лодыжкам лишает равновесия, и она неуклюже оседает на ‎колени. ‎Едва осознает тупую, ноющую боль в чашечках от встречи с каменным полом, как на ‎‎голову накидывают пакет.       Эва даже не успевает испугаться. Понять, как всё произошло, тоже — слишком быстро. Беспомощно, словно выброшенная на берег рыба, ‎‎хватает ртом стремительно кончающийся кислород. Мгновение назад она ‎шла по пустому тюремному коридору, задумчиво вслушиваясь в ‎гулкое эхо ‎собственных шагов, и представляла — каково это: спустя почти вечность оказаться ‎вновь ‎на воле. И вот уже чьи-то горячие пальцы цепко хватают за плечи, тянут назад, ‎больно ‎заламывают руки.       Эва не хочет умирать. Не так, не здесь, не сейчас! Отчаянно пытается сопротивляться и получает новую порцию ненависти. Бьют ногами, куда придётся: по лицу, в живот, по ‎рёбрам. Она корчится от боли на полу, хрипит, ‎зачем-то старательно считая удары. Как будто это ‎сейчас важно. Предугадать их всё ‎равно не выходит, как и спрятаться от них.       Эва машинально ‎закрывает голову руками. ‎Напрасно. Скорее слышит, чем чувствует, как хрустят сломанные ‎кости. Судорожно глотает пересохшими губами слюну вперемешку с кровью и безмолвно ‎молит об одном — ‎пусть всё быстрее закончится. Грани реальности стираются, звуки затихают, наваливается ‎темнота. Неожиданно резкая, колющая боль в боку возвращает Эву в сознание. На миг: яркой, обжигающей, огненной вспышкой, — так входит под ‎рёбра только гладкая, холодная, скользящая по плоти сталь. Вот теперь ей точно конец.       Эва смиряется, покорно ‎закрывает ‎веки. Вот уж о чём никогда не думала: ‎что так ‎‎позорно сдохнет. Что ж… В аду её давно ждут и будут рады встрече. И всё-таки жаль. Ей бы хотелось начать сначала. Хотя бы попробовать.       …В пабе «Верность» всегда полумрак. И всегда полно народу. В основном молодые парни. Сидят за столиками, звенят стаканами, косятся друг на друга, изучают посетителей. Все они винтики слаженного механизма, все работают на «Асатру», а значит, на благо основателя клана Ивара Эдварсона и его правую руку — Барбару Ланге. И на Эвино благо тоже, ведь она двоюродная племянница первого и любовница второй. Беспроигрышный вариант, если бы не одно «но» — Винс.       С ним Эва познакомилась в августе, когда по просьбе Ивара разыскала в замызганном баре на окраине Бьёрнстада и предложила поработать на клан. Винсент Фриис оказался не только смазливым, но и смышлёным малым — быстро подобрал с пола упавшую челюсть и без лишней суеты согласился на все дядины условия.       Эва думала, что он станет обычным винтиком «Асатру», одним из, незаметным и полезным, и впервые в жизни ошиблась. Ивар сразу выделил Винса, приблизил к себе и с тех пор относится к нему с особой теплотой, чем сильно раздражает Барбару. Ещё меньше той нравится Эвин интерес к Винсу, но Эва ничего не может с этим поделать, а Ивар будто специально сводит их вместе.       Для неё давно не секрет, что именно задумала Барбара и какую роль приготовила для них обеих в новом «Асатру» без дяди. Винса в планах Барбары тоже нет, и это обстоятельство не то чтобы сильно огорчало раньше, как и предполагаемая смерть Ивара. Но теперь всё настолько изменилось, что Эва готова сделать рокировку.       Уже сделала, осталось довести её до конца.       Она уверенно толкает тяжёлую дверь. За высокой стойкой, отделанной сосновыми панелями, орудует дядин любовник — Бо Хеннингсен. Он ни на кого не смотрит, но всё замечает.       Эва сухо кивает ему в знак приветствия. Он ей не нравится, никогда не нравился. Однажды она видела, как он вытащил из-под кассы автомат с глушителем и в упор расстрелял нагловатых чернокожих мужчин, едва успевших войти. Потом их тела запихали в полиэтиленовые мешки и увезли в горы. Поздней весной, когда растает снег, на них случайно наткнётся кто-нибудь из любителей горных прогулок. Или нет. Тогда бедняг никогда не найдут. Барбара называет таких подснежниками, говорит, что так безопасней всего избавляться от трупов зимой.       Из колонок траурно завывает новый хит. Хриплый мужской голос разносится звенящим эхом по пабу и умоляет не плакать сегодня вечером. Эва и не собирается. Садится за стойку в самом конце у лестницы, подпирает плечом стену и терпеливо ждёт.       Сегодня Барбара — шикарная, холёная, умная, — в которой идеально всё и для которой нет места в их с Винсом будущем, должна стать её первым подснежником…       Тьма отпускает неохотно.       Эва не чувствует своего тела, не может пошевелиться. Даже разлепить веки не удаётся. Вокруг кромешная темнота и равномерный писк.       Если она его слышит, значит, всё ещё жива. Или нет?..       Думать не получается. Эва старается ухватиться за мысль, но она ускользает, сменяясь новой такой же неуловимой.       Холодно. Пусто. Страшно. Только память, ‎услужливая сука, рада стараться — воскрешает перед глазами давно позабытое.       …Дядины громилы держат крепко, скрутив руки за спину. Сукины дети! Не вырвешься. Эва уже попыталась, о чём успела пожалеть. Объяснили доходчиво, с первого раза. Теперь разбитая губа противно саднит, а завтра на ободранной скуле под левым глазом обязательно проявится огромный синяк. Эва больше не нарывается и послушно топает по тёмному коридору.       Идут молча и так долго, что «прогулка» кажется Эве бесконечной. Ориентироваться в пространстве не получается. Она ни разу не была в этой части здания: им с сестрой отвели комнаты на втором этаже, запретив спускаться ниже холла и рыскать без дела по дому. Позже «любимый» дядя Ивар выставил ещё с десяток требований и запретов. За три с половиной года Эва успела нарушить почти все, и его терпение лопнуло. Только вряд ли в качестве наказания он выбрал экскурсию по собственному подвалу.       Она продолжает убеждать себя, что бояться нечего. Не убьют же её в конце концов. Максимум, выставят на улицу. Ей уже исполнилось восемнадцать, она вовсе не обязана подчиняться и делать всё, что приказывает дядя. Припрёт, сама уйдёт. Одна или с Винсом. Лучше с Винсом. Страна большая, спрятаться сумеют.       Сестра уходить точно не захочет, ей здесь нравится. Понятно, почему: после смерти никчёмной мамаши, не подумавшей оставить хоть какие-то сбережения, пришлось помотаться по трущобам Виннипега и чуть не сдохнуть на морозе. Потом их, как бездомных кошек, отловили соцслужбы и заперли в клетки. Вот только детский распределитель оказался не лучшей заменой улице за исключением жрачки. Кормили там вовремя, сытно и вкусно. В остальном — те же законы естественного отбора, нищета и никаких развлечений. Поэтому, когда объявился двоюродный брат матери и согласился забрать к себе, сестра растаяла. У неё с дядюшкой Иваром симпатии и цели как-то сразу совпали. Он даже пообещал оплатить ей учёбу.       Эве повезло меньше. Вернее, не повезло совсем. Новый дом не понравился, как и опекун: ни то, как Ивар на неё смотрит, ни то, чем заставляет заниматься. И никаких подарков за старания не обещает. Зато имеет до хрена претензий и правил. Раньше, пока была жива Барбара, Эва его не боялась. Теперь неожиданно понимает — зря. Зарвалась. Так просто не отделается. С каждым шагом страх множится, грозя перерасти в панику.       Прогулка заканчивается так же внезапно, как началась. Справа распахивается дверь, и Эву грубо толкают внутрь. После тёмного коридора грёбаные лампы без абажуров слепят, и пара секунд уходит, чтобы привыкнуть к неожиданно яркому свету. Когда она снова может видеть, с испугом оглядывает крохотную комнатушку с кирпичными стенами, выкрашенными без всякой штукатурки, прямо по камню, серой краской. На полу белеет кафельная плитка, как в общественных туалетах. Окон и дополнительных дверей нет. Даже мебели. С потолка свисают разной длины цепи — с ремнями или наручниками на концах. Самая настоящая пыточная.       В дополнение к «чудесной» картинке в углу на толстых верёвках безвольно болтается привязанный за конечности голый парень. Загорелые ноги в уродливых кровоподтёках и ссадинах широко раздвинуты, а между ними маячит тощая задница — Ивар со спущенными штанами что-то изучает на теле бедняги, одной рукой надрачивая свой, стоящий колом, член, а другой придерживает на впалом животе края белоснежной рубашки. Оборачивается и приветливо лыбится. Слишком приветливо.       Ничего хорошего его улыбка не предвещает. Как и безумный взгляд. Наверняка подготовился — закинулся наркотой с самого утра.       Значит… Понадобилось полсекунды, чтобы разглядеть в избитом парне Винса. Он Эву не видит: голова зафиксирована, во рту шариковый кляп на широких ремнях, длинная чёлка съехала на лоб, но не скрывает синяки и заплывший левый глаз.       — О, наконец-то! А мы уже заждались, но как истинные джентльмены не хотели начинать без тебя. Правда, Винсент? — с глумливым смешком говорит Ивар. Отхаркивается. Смачно сплёвывает на ладонь, размазывает слюну по члену.       Эва в ужасе пятится к двери, натыкается на стоящих сзади громил.       — Эва, солнышко! Ну что же ты? — Ивар цокает языком, раскачиваясь и не выпуская из пальцев член. — Не стесняйся, милая. Все свои. Одна большая семья. Только нашего цветочка нет, но мы же не станем мешать твоей сестре глупостями, правда? Она у нас умница. — Правое веко Ивара дёргается, а рука продолжает надрачивать. Вверх-вниз, вверх-вниз.       Эва отводит взгляд. Не хочет смотреть дяде в лицо, тем более — ниже. Противно до тошноты и одновременно страшно, поэтому она изучает пол. И сразу же один из охранников хватает её за собранные в хвост волосы, рывком тянет назад, вынуждая запрокинуть голову.       — Винсент, мой мальчик, не будь пиздюком, — кряхтит Ивар. — Где твои манеры? Ну же! Поздоровайся с нашей гостьей.       Он разводит ноги Винса шире. Пихает в зад палец. Одним движением, глубоко, аж на две фаланги. Без всякой смазки.       Винс мычит. Беспомощно дёргается, как будто пытается соскочить, но в подвешенном состоянии это бесполезно: тело раскачивается, как маятник, и только глубже насаживается на средний палец Ивара. А рядом, на указательном, сверкает огромный бриллиант в огранке из мелких рубинов. Любимое кольцо дяди, его счастливый талисман, подарок последнего ликвидатора.       Эва стискивает от ярости зубы. Лучше бы Беверли засунула перстень ему в глотку. Может, осталась бы жива. И ничего из того, что происходит сейчас, никогда бы не случилось.       — Нравится, да? — скалится Ивар. — Погоди, мой сладкий. Это только начало. Я не какая-то неблагодарная свинья, Винсент. Я человек слова. Я же предупреждал, правда? Покусишься на моё, у меня не заржавеет. Верну должок, как полагается.       Его движения становятся резче, к среднему добавляется указательный палец с кольцом. Винс терпит молча. Не хочет доставлять ещё одно удовольствие криками.       Эва почти гордится им сейчас. Почти, потому что жалость берёт верх над гордостью, а вместе с ней приходит и запоздалое раскаяние. Она никогда не должна была трахаться с Винсом. Не должна была вообще подпускать его к себе. Понимала ведь, кто-нибудь обязательно узнает и донесёт Ивару.       — Прекрати! — не выдерживает Эва, бросается к нему, вырываясь из клешней зазевавшегося охранника.       — Я только начал, милая, — ледяной тон не вяжется со словами. В них — ни капли жалости или нежности. В колючих, злых глазах плещется тихая ярость.       Эва пытается оттолкнуть Ивара от Винса, но в лицо прилетает кулак. На миг всё вокруг погружается во тьму, вспыхивает огнями, взвивается искрами вверх. Кажется, будто в переносицу заехали раскалённой кочергой и проломили череп на две половины. Эва беспомощно падает в руки дядиных шавок. Кто-то из них подхватывает её над самым полом, рывком ставит на ноги, заламывает руки. Шипит:       — Смотри, сука!       Эва безвольно виснет. Бросаться на колени и вымаливать прощение поздно. Никто не оценит. Так она только покажет Ивару слабость, а слабости он ненавидит. Свои и особенно чужие. Потому велел привести сюда. Чтобы увидела. Чтобы унизить, доказать превосходство, показать, какое она дерьмо и как низко пала в его глазах. И если не выдержит, всё станет только хуже. Для Винса в первую очередь.       Эва заставляет себя открыть глаза. Кровь из носа хлещет прямо на грудь, превращая голубую футболку в алую. Плевать. Она сильнее сжимает челюсти, часто-часто моргает, чтобы следом не хлынули слёзы. За них Ивар тоже не похвалит.       А он продолжает развлекаться. Снова смачно плюёт на ладонь, растирает слюну по набухшей как перезрелая слива головке, приближается к Винсу, упирается стояком ему в зад. И входит. Грубо, одним движением, словно собирается пробить членом бетонную стену.       Винс не выдерживает. Визжит, как побитый щенок. Пронзительно, жалобно, безнадёжно. Эве хочется заткнуть уши, но Ивар обязательно заметит, и тогда…       Приходится просто стоять и смотреть, как перед ней раскачивается голая задница дяди. Как его цепкие пальцы загребают в кулак сморщенную мошонку Винса и сжимают, задавая нужный ритм.       С каждым толчком Винс скулит тише. Тело безвольно болтается, взгляд застывает. А по щекам ползут предательские слёзы.       — Хорошая у тебя жопка, малыш, — сопит Ивар. — Узенькая… не разъёбанная… Целочка. Ну, ты знаешь, что я… имею в… Ты же так же чувствовал себя… когда… влез хуем… в мою девочку… Думаешь, я не понимаю… Всё понимаю… Но… не для того… я… окружал её… берёг… Не для тебя, Винсент… А ты… влез… и… всё… испортил… Выпустил джина из бутылки… — Его дыхание учащается, толчки нарастают. — Теперь моя очередь…       Нет! Он не заставит на это смотреть. Ни на стёртую докрасна, вывернутую наизнанку плоть, ни на вздыбленный мокрый член, ни на зияющую дыру, из которой вытекает струйками сперма, смешанная с кровью Винса. Ни за что!       Эва зажмуривается. Старается не вслушиваться, что происходит вокруг. Надо сосредоточиться на чём-то другом. Найти цель, отвлечься. Представить, как однажды она отомстит ему за всё…       Звуки, запахи, голоса из прошлого пропадают, сменяясь оглушительной тишиной. Эва снова падает в чёрную беспроглядную вязкую бездну, но уже без страха. Откуда-то знает: она больше не разобьётся.       Ещё бы навсегда избавиться от воспоминаний, которые лезут без спроса и только сводят с ума.