Имитация

      И время — беспечный ребенок, который не ждет и не дожидается взрослых, а просто бежит вперед, словно увидев красивую бабочку. Однако Чонгук улетает мыслями в завтрашний день, забывая поглядывать на часы. Он думает о цирковых выступлениях, просчитывая реальным полетом ступеньки эскалатора в торговом центре. Спертый воздух, духота от возникшего впереди столпотворения людей, пришедших для покупок, развлечений и прочих необходимых составляющих мира. Чонгуку приходится протискиваться сквозь толпу недовольных и неповоротливых тел, чтобы отделаться от охраны, которая крикливо вопрошая, бежала за ним. Разделились с ребятами. Политика «лучше один, чем все» работала безотказно. Хмуро заломив брови, трейсер в нетерпении хватался за всевозможные дверные косяки, скамейки, ступеньки. Выступление цирка уже завтра. Это означает, что никаких тренировок ближайшие два дня. Йозеф говорит, что отдых после выступлений для артиста своего рода терапия, помогающая отойти от экстаза. У Чонгука в виду собственного характера не намечается никакого экстаза. Он не артист и цирком так и не тяготеет. Просто вложенные силы других ребят, за которыми он невольно наблюдал, должны преобразиться во что-то по-настоящему стоящее, что-то легкое, волшебное и живое. Словно одно большое дыхание мира. И Чонгук хотел на это посмотреть из-за кулис. Увидеть какое оно — цирковое выступление. Йозеф, конечно же, ни о чем таком не подозревал, временами по-своему пытался объяснить, что же собой представляет выход на манеж перед публикой.       — Когда ты на арене первые секунды, ничего особенного или отличного от тренировки не происходит, — шпрехшталмейстер щурится задумчиво, пытаясь что-то разглядеть на задних рядах зала. — Но под наблюдениями сотни глаз, через которые к тебе устремлены секреты чужих душ, ты будто становишься всесильным; впитываешь в себя их предвкушение, страх, восторг и даже безразличие. Это насыщает твои мышцы энергией, которой можно горы свернуть.       И Чонгук простодушно верил, потому что он — простак. Если так говорят, значит, что-то такое и есть. Взглянуть разок хотелось до какого-то еле различимого зуда внутри.       Трейсеры неслись вперед, отстающие с каждым мигом на большее расстояние мужчины в форме только стискивали от досады зубы и кулаки, понимая, что догнать бунтовщиков уже не представится возможным. Чонгук же, слегка вспотевший в плотной толстовке, сетовал на то, что Жасмин сорвала ему одну тренировку (а их на минуточку не так уж и много). На следующий день настроение манежа соизволила явиться для работы на корд де волане. Только не было того решительного огонька, который жег карамель в глазах и вспыхивал исключительно на трапеции. Да, она была в своей стихии, запутываясь в полах белоснежной ленты и также изящно из нее выпутываясь. Но все равно не то. Теперь и Чона интересовало, чем Йозеф её запугал или что такого предложил, что девушка покорно принялась за работу, а прежде буянила, подвергая опасности весь предстоящий движ. Чонгук догадывается, что всё немножечко глубже, однако пока нырять во все происходящее себе не позволяет. У него вирус, велика опасность еще и в чем-то потонуть.       Также изменилось время тренировок, потому что работа на корде волане втиснулась между временем Базиля и Чонгука, после которого теперь занимался старший сын дона Корлеона (как сам трейсер Сантино за глаза называл). В таких поправках определенно были плюсы, Чонгук, как и хотел, мог поглядеть на занятия акробатки без каких-либо сомнительных предлогов. А посмотреть действительно было на что. Крепкое тело проживало отдельную, внеземную жизнь на белоснежной ленте. Чонгук только диву давался, до чего изящно и легко выходят трюки у Жасмин. И признаваясь исключительно себе, он отмечал, что такие моменты смотришь на что угодно, но не глаза. Сколько бы прекрасными и яркими, пленительными они не было, но внимание перетягивали руки, взбугрившиеся тугие мышцы, длинные ноги, перехватывающие светлую ткань, тело, плавное подобно реке, огибающей камни. И если здесь в простоте декораций, без дополнительного антуража она была бесподобна, что же такое должно было происходить перед публикой? Чонгук терялся в догадках.       От того, что выступление уже протягивало ладонь, чтобы вцепиться в купол манежа, тренировки отменялись чаще. Чонгук не обижался. Права не имел. Может очень хотелось временами раздуть из таких ситуаций что-то серьезное, но где же взять на то основания? Ведь как однажды заявил добродушный и самобытный (читай ненормальный) инспектор манежа — Чонгук официально в цирке никто. И ему нельзя подобно Жасмин закатывать истерики. Он же никому ничего не срывает, потому что просто не выступает. Где-то рядом, там же под куполом цирковым гуляет мысль о том, что Йозефу рано или поздно надоест нянчиться с нецирковым мальчиком, как именует его Базиль. Тогда ставший близким и незаменимым канат помашет ему хвостом в знак прощания, а знания о трюках и о тех фишках, которыми делятся профессионалы и вовсе дымом рассеются в воздухе. И такими вещами Чонгук загоняется, пытаясь заменить отсутствующие тренировки вечерними вылазками в торговые центры, на крыши и другие места. Адреналин быстро впрыскивается необходимой дозой в кровь, но не заменяет весь спектр силовых упражнений, которые выпадают на трейсера, играющего в роли эквилибриста. И вот всего ночь разделяет его от приятного взору представления.       Взметнувшись вниз, к парковке, где горят лампы, местами выгоревшие и отжившие свое, — полутемно. Где-то на другом конце счастливая семья грузит свои покупки в багажник, где-то совсем рядом снуют какие-то пацаны. Чонгук уже и вовсе радостно улыбается. Приятно дурить систему, будучи неисключительным. Он идет вперед, искоса поглядывает на мелкую шпану. Ребята недурно рисуют на стене баллончиками. Чонгук смотрит абсолютно от безделья и вдруг начинает громко смеяться. Художники, ищущие способ открыть собственное «я» и которым явно дорога на ежегодный граффити джем[1], отчего-то изобразили на парковке недовольного клоуна, который, по мнению трейсера, вылитый Дани. Смех ребят застает врасплох, и они, побросав инструменты, дают деру, прежде чем Чонгук успевает успокоиться, чтобы их остановить. Но в ночи уже сверкают только пятки, а у одной из машин парень замечает Дэна, видно недавно спустившегося из торгового центра. Отличное стечение обстоятельств думает Чонгук, не успевает дернуться, как ему тут же выворачивают руки.       — Ну, что, сынок, попался.       Дерьмо. Парень вскидывает с противной даже самому себе мольбой глаза на товарища, у которого удивленный и напуганный вид. И уже до того, как знакомый трейсер начинает отступать, Чонгук понимает, что ему никто не поможет. Никто. Что бессмысленно дергаться и отпираться, доходит в тот момент, когда позади вместо охранника оказывается полицейский в форме и, вероятно, при исполнении. Чонгук послушно плетется за ним, шаркая потрепанными кроссовками по недавно проложенному асфальту, и даже не утруждается отвечать на поток угроз и обещаний. Там что-то про вандализм. Жаль, что не из-за паркура проведет он свою ночь в обезьяннике, а за то, к чему и пальцем не притронулся. Отбывать наказание за чужую провинность обиднее всего.       До участка доезжают совсем быстро, Чонгук хмурится от мыслей, что ночь придется провести на бетонном полу за решеткой среди бомжей, наркоманов и проституток. Сам виноват, надо же было так глупо отвлечься. Нет бы бежать сразу же, как спустился на парковку… А впрочем, что толку размусоливать? Лепить будущее придется из того, что есть, а не из того, что могло бы быть при каких-то совершенно других обстоятельствах.       Офицер, задержавший трейсера, особо ни с кем не церемонится, отстегивает парню наручники, вынимает из кармана телефон и вталкивает его в полупустую клетку. В одном углу храпит мужик с бородой и в обносках, там же сбоку на железной скамейке спит женщина лет тридцати с задранной кожаной юбкой и в порванных капронках. Чудесно. Трейсер вздыхает и падает на бетонный пол прямо возле двери, после чего негромко интересуется, сколько ему здесь придется просидеть. Ответ выбивает из него равновесие и спокойствие напрочь.       — Офицер, прошу прощение, как это до следующего вечера? — Чонгук старается вежливо уточнить. Быть может, слух его подвел в самый важный момент. Или же блюститель закона оговорился, заработавшись.       — Раньше только при денежном взносе, — сурово отбривают, и трейсер выдыхает, словно отхватил пулю. Последние надежды только что осыпались, подобно старой штукатурке.       Ведь если он останется здесь, то не попадет на цирковое выступление. А ведь они с Йозефом договорились. Считай, что Чонгук пообещал прийти. Теперь же ему не светит даже одним глазком посмотреть на происходящие на манеже чудеса. Дальше он чуть ли не слезно и дотошно просит его отпустить, объясняет, что не виноват, что не имеет никакого отношения к этим рисункам на стене, что просто мимо проходил по своим делам, оказался случайно на месте чужого преступления. Это продолжается долго, и назойливо гудящий кондиционер единственное, что успокаивает полицейского, устало оттягивающего галстук. Но когда Чонгук упрямо не затыкается, не замечая чужого настроения, то мужчина в форме не выдерживает. Прихлопывает кулаком пыль на столе так сильно, что органайзер, журнал, серая кружка подпрыгивают на месте. Юноша вздрагивает от угрожающего взора и замолкает, прежде чем тихо пробормотать нечленораздельное извинение.       Некоторым до правды докапываться ни к чему. Такой процесс для них энергозатратный, да и шансы, что та принесет какие-то плюсы, невелики. Чонгук в отчаянии прислоняется спиной к противоположной от скамьи стене и пытается заснуть, чтобы не видеть того, во что так глупо вляпался. Но почти сразу же понимает, что слишком встревожен для спокойного сна. В комнате громко ходят настенные и скромные черно-белые часы, выбивая ровную дробь тик-так, жужжит кондиционер, установленный за спиной офицера, пожирающего бутерброды и вторую кружку крепкого кофе с одной ложкой сахара. Тускло синие стены, что-то около оттенка слоновой кости отдают каким-то холодом. А мужчина и женщина временами кажутся такими же декорациями, как черный органайзер с двумя карандашами, ручкой с черным колпачком, рядом лежащим степлером и пачкой отрывных стикеров. Они не двигаются, похрапев минут пятнадцать, звуков никто больше не издавал. Иногда выходил офицер, вероятно, чтобы вытащить из себя все влитые кружки кофе, один раз за ночь заходил его напарник, с которым они на пару смеялись над чем-то, глядя в телефон. Также изредка можно было услышать, как наполняется стакан воды из куллера. И все это циклично повторялось. Чонгук гипнотизировал стрелку часов.       Обидно. Как же, черт возьми, обидно. Единственная зацепка, которая разворошила его никчемную жизнь, могла потеряться из-за малюсенькой ошибки, которую можно даже к случайности причислить. Насколько же неудачливым надо быть? Всего-то быть Чонгуком.       Время чертовски долго плывет, под утро трейсер закрывает глаза и ненадолго проваливается в сон, за время которого он, кажется, еще больше устает. Ему снится, как он изо всех сил пытается добежать до цирка, истекая потом, хватая губами воздух, протягивая ладонь навстречу дверям, но те моментально пропадали в какой-то черной дыре, отдаляясь, а потом вовсе исчезая. Проснувшись в пятом часу, Чонгук стал отчего-то вспоминать, как ему в целом посчастливилось оказаться в Монреале. Разве дурная почва приносит хорошие плоды?.. Потом много злился, много думал о Йозефе, простаке, который явно что-то скрывает, но постоянно видит насквозь его, сканирует своими проницательными глазами и лезет куда-то глубоко в душу. Не прийти на выступление означает испортить о себе впечатление. И Чонгук пугается, потому что не хочет. Внезапно не желает, чтобы о нем думали плохо, будто он мог наплевательски отнестись к своему слову и обещаниям. Лучше уж хотя бы предупредить, что он не сможет. Это ведь смягчит впечатление? Случается ведь то, что нам не подвластно, что никак не поддается под контроль обещаний?       — Офицер, мне полагается один звонок. Могу я, пожалуйста, позвонить? — Чонгук вежлив и спокоен в седьмом часу. Лишними нервами он не обзавелся, напротив, там у него (в собственной голове) долговые ямы перед выносливыми клетками.       Полицейский на удивление так же спокойно отдает Чонгуку его собственный телефон и подчеркивает, что ему дан один звонок. Не больше. Больше, впрочем, ничего и не нужно.       — Привет, протеже, как настроение?       — Привет, Йозеф, — Чонгуку хочется на месте провалиться от стыда, особенно в купе со звучащими из трубки нотками радости и дружелюбия, — настроение неплохое. — Оно просто где-то в Бездне Челленджера[2]. Чонгук усмехается, он первый трейсер достигший этого дна. Теперь ему дорога в один ряд с Кэтрин Салливан[3]. — Я звонил сказать, что не смогу прийти на выступление.       — Причина? — и не угадать по голосу, что инспектор манежа чувствует.       — Я в тюрьме, — тихо и снова слишком честно произносит Чонгук, в реальности ощущая, как обдает жаром щеки из-за произнесенных слов.       На том конце трубки повисает недоуменное молчание, что-то видно взвешивают или же не верят.       — По крышам бегал? — Йозеф усмехается. И снова непонятно, что там у него в голове происходит.       — Нет, меня приняли за другого человека и повязали за вандализм, — шепчет Чонгук, вдруг замечая, как внимательно слушает его коп, пьющий долбанную пятнадцатую кружку кофе. — Извини, ладно? — еще тише шепчет, чтобы лишить полицейского удовольствия расслышать всё внятно.       После чего Йозеф уточняет, где именно он находится, и оставляет Чонгука разговаривать с гудками. Теплым воздухом выдыхает испуг собственной совести, изгоняя прочь из тела. Теперь уж не так страшно и грустно, правда, ведь? Будут и другие выступления, и другие шансы, наверное, будут. Просто стоит совсем чуточку подождать. Это же даже смешно. Чонгук, обычный и никому неизвестный трейсер, тоскует из-за невозможности увидеть цирковое выступление.       Бред.       Тем более теперь у него все равно будет возможность быть посетителем. Где-нибудь на пятом ряду ему представится возможность смотреть на своих знакомых, с которыми вместе они покоряли манеж и летели к нему вниз головой, топтали его. Ошибки иногда забирают слишком много. Конечно, Чонгук думает об этом в своих масштабах, а, как и любой человек, он не может представить, каким может быть это «много» ценным. Но все впереди, никто ведь не знает, что там за поворотом.       А за поворотом неожиданно через полчаса оказывается Базиль. Чонгук стремительно выдыхается весь. Уходят злость, обида, напускное спокойствие. Ворох всяких мыслей вереницей начинают скакать в голове. Иллюзионист собранный и разговорчиво-шутливый как всегда, ставит стаканчик с кофе, купленный непонятно где, перед полицейским, которого умело забалтывает. Из его уст любое слово, как сладкая и размеренная патока. Есть такая категория людей, у которых получается располагать окружающих, получается говорить так, словно звучат не слова, а песнь. Уже через пятнадцать минут разговора Базиль и офицер, словно закадычные друзья. Чонгук переводит в непонимании взор на циркового, и тот ему подмигивает, ярко улыбаясь. Офицер отпирает ключами клетку, проснувшийся бомж вдруг громко прощается с трейсером, счастливо выпрыгнувшим из заключения. Он видит то, что хотел увидеть в глазах Дэна, когда ему нужна была помощь в чистом голубом взоре Базиля. И открытие щемит сердце, стискивает грудь, сбивая все установки и всю чертову жизнь. Один несчастный взор находит лазейку в душу и как птичка выплетает себе там гнездо.       — Я знаю, как угодить копам, — Чонгук уже догадался, хотя внес бы маленькую поправку в такого рода высказывание. Не только копам. Всем. — У них дежурство и план, а остальное их мало волнует, — щебечет беспечно Базиль и ведет себя так легко, словно зашел к трейсеру в гости с предложением прогуляться. — Не принимай близко к сердцу.       — Ты заплатил за меня? — интересуется Чонгук, потому что для него это важно.       — Заплатил, — просто кивает Базиль, встряхивая черными волосами. — Но там не такая уж большая сумма.       — Я верну, ладно! — горячо заверяет Чонгук, алея щеками и стыдливо опуская взор, понимая, что сделать сейчас этого не сможет. Почти все полученные от Йозефа деньги он откладывает для учебы. А из той потрепанной временем коробки из принципа Чон никогда не достает ни цента.       — Да, забей! — от души хлопнув Чонгука по спине, что тот даже запнулся, произнес Базиль, от которого не укрылся пристыженный вид парня. — Нашел над чем париться, — усмешка греет Чону душу.       — Тебя Йозеф попросил приехать? — трейсеру интересно всё до мелочей, потому что впервые с ним такое. Он раньше не был настолько растерян и растроган. И в попытках разобраться, не поддаваясь своим ощущениям, Чонгук пытается быть рациональным. — Чтобы я мог попасть на выступление? — предполагает.       — Что? Нет, — отмахивается Базиль, вышагивая по тротуару. Улица широкая, возле участка расположена пекарня, пахнет кофе, от запаха которого Чонгука немного мутит. Теперь это ассоциативное воспоминание не будет давать ему покоя. — Йозеф позвонил и сказал, что тебе нужна помощь. Я ведь в этом частично разбираюсь, — мужчина хохочет, искренне забавляясь с ситуации. Бывший карманник, умасливающий представителей закона, наверное, эксклюзивное представление.       — И ты просто пришел? — Чонгук отчего-то продолжает удивляться происходящему.       — Означает ли твое «просто пришел» что-то оскорбительное? — ехидничает Базиль, совсем не узнавая собеседника, что ведет себя чересчур скромно. Чонгук довольно фыркает. — Подумаешь, разок отсидел в обезьяннике. Мы же своих не бросаем, помнишь? — Трейсер кивает. — Так, что выбор, куда идти остается за тобой, — мужчина разводит руками по сторонам прямо посередине тротуара и ярко улыбается. Иллюзионист, кажется, нисколько не сомневается в том, что должно произойти дальше.       — Мы еще успеваем? — робко спрашивает Чонгук, а внутренне он пытается себя заново собрать. Там какие-то фейерверки, уничтожающие принципы и всё, что он так трепетно собирал о людях и истинно считал знанием. Когда разочарование доставляют люди, стоит не отворачиваться от всего мира. Ведь то, что рядом с вами, это не исключительно всё, а всего лишь ваш выбор. Усталость уходит под натиском бьющегося в шум улицы сердца, которое бьется от радости. И время летит, и пейзаж за окном такси очень скоро сменяется на уже знакомые двери цирка. Сегодня там по особенному людно; если бы у них была своя машина, парковаться пришлось бы уйму времени. А внутрь с парадного входа и вовсе лучше не входить. Окружающие громко смеются, в них искрится то, что танцует в груди у трейсера. Неповторимый вкус сладкой ваты Чонгук вдыхает чаще да бы запомнить миг и перебить засевшую в дыхательных путях пряность отвратительного кофе. Жизнь пульсирует, по венам протекает адреналин. Где-то подскочило давление, где-то приток дофамина. То, что Чонгук при первой встрече сравнил с офисом, сегодня похоже на театральную премьеру. В гримерках непривычно много света, те, кто уже в костюмах и накрашены, выглядят как герои диснеевских мультиков. Они такие яркие и подающие надежду на что-то светлое, надежду на чудо, которое в обычные дни теряется не только в Монреале, но и в любом другом месте. Дарящие мечту артисты. И Чонгук впервые, стоя в многолюдном коридоре и здороваясь со знакомыми, разглядывая цветастые ткани их костюмов, разглядывая занавес, за которым скрыт манеж, осознает, что он находится среди своих. Примечания: Ежегодный граффити джем[1] — проводится много где, в том числе и в Монреале. Джем используются обычно в контексте музыкальных встреч, но сам объясняется, как последовательная импровизация; в данном случае — художников. Бездна Челленджера[2] — самое глубокое место Марианской впадины (в принципе на земле). Только представьте, её глубина составляет 10 994 ± 40 м ниже уровня моря. Кэтрин Салливан[3] — первая в истории женщина, которая достигла дна этой бездны.