***
Корея встретила их поздней холодной ночью. Вереница аэропорта с его выгрузкой, проверками и прочим, прочим прошла в сонном смоге и чуть холодящем ветре, простиравшемся на взлетной полосе. Растормошить себя никак не получалось, надо было так много решить, но голова плохо соображала, мысли то и дело цеплялись за крой абсолютно чужого пальто или за крутые кроссовки, проходящего мимо человека. И все куда-то главное торопились, создавая броуновское движение. Чонгук, старательно промаргиваясь, осматривался вокруг в ожидании душевных встреч. Так бы хотелось ему увидеть немного нежной радости, чтобы подбежали к друг другу два человека и крепко обнялись прямо на публике, забыв обо всех приличиях, обо всем на свете, кроме долгой разлуки, раскинувшей их по разные стороны океана. Так распирало в груди от этого тупого и бессмысленного чувства, что воображение само как-то подкидывало картины приятных встреч. И один из них — парень — очень долго стал бы отпираться, пытаться связать слова в стройные ряды, а не бросать их как безрассудные пушечные залпы в бою. Его бы душили слезы, но он бы мужался ради глаз напротив и ни на миг не отпускал бы родных рук. Он ведь и впрямь не был виноват, что когда-то его, щуплого и маленького, с подбитым рукой отчима глазом, просто отдали. Проводили до дверного проема, вручили дырявый сбоку черный и набитый до отказа рюкзак, бегло поцеловав в щеку, отправили к дяде за чертово количество миль. И даже напуганный взор, прошмыгнувший напоследок в щелку, не мог его остановить. Ведь этот парень не был тогда себе хозяином. Он даже не был чьим-то плешивым щенком. Ведь в таком случае, если хозяйка захотела бы от него избавиться, она бы просто усыпила его, а не отправила на круг мучений. А она — девушка — все еще маленькая и нуждающаяся в защите, не требовала бы никаких объяснений, в грязном аэропорту мотала бы хорошенькой головой и шептала, что всё понимает. Ведь она прекрасно осознавала, что парень не мог тогда себе указывать, не мог заявить о своем желание остаться. Единственное, что могло как-то встать между ними это вопрос: «Почему после, обретя голос, ты не вернулся?» Чонгук снова старательно попытался избавиться от морока, заставшего его, подобно хищнику оленя у водоема. — Что, не цирковой, не отоспался еще? — Жасмин присевшая рядом, протянула ему картонку, в котором бултыхалось теплое кофе из автомата. Чонгук с недоверием взглянул на коричневую пенку сверху напитка. — За неимением лучшего, — сказала девушка на его неуверенность и всучила кофе в руки трейсера. — Спасибо, — все же произнес Чонгук, но не сделал и глотка из стаканчика, пока его собеседница уже осушила наполовину свой. — Долго еще будем здесь сидеть? — артист кивком головы указал на мечущегося из стороны в сторону Йозефа, который упорно кому-то что-то доказывал через телефон. — Не знаю. Возникли какие-то проблемы с гостиницей. Пока Йозеф не решит, деваться некуда. Чонгук в ответ тихо промычал, обозначив, что информацию принял. Но вот если только на минутку представить, что он вернулся раньше. Все тот же щуплый парень, тем не менее, уже хозяин, вольная птица, которая вправе решать за себя. На пару минут, чтобы самому увидеть правду, без прикрас, без этой сладкой посыпки сверху пончика. Как она, Со..., эта девушка, которая уже не маленькая, но еще не большая птица, а только-только понимающая в каких клетках провела полжизни… Так как бы она отреагировала на его возвращение? Хотя зачем бы парень стал возвращаться раньше времени, если спустя годы в аэропорту на него бы набросились со всей душой нараспашку? А потому он и должен был вернуться раньше, ведь время, потерянное, на самом-то деле ему никто не простит. Отчасти поэтому перед глазами сцены, полной нежности от встречи, и не состоялось. Никто в аэропорт не пришел. — Ты в порядке? — голос Жасмин снимает первую пленку, накинутую богом сна, с глаз с поразительной быстротой. Чонгук, словно уличенный в чем-то постыдном, подтянулся на пластмассовом стульчике, и покивал. — Ладно, просто выглядишь… — О, сын мой дьявол, тебя что стюардесса тележкой переехала в самолете? — Дани хрипло смеется, пожевывая свои грецкие орешки, и странно смотрит на бегающие в отрицание глаза Жасмин, которая безуспешно пыталась намекнуть быть деликатнее. — Выглядишь дерьмово, чувак! — Пьер, подошедший следом в своих цветастых по колено шортах, кажется, вовсе не слышал про холод. — Эм, да, — Чонгук вяло усмехнулся, уже предвкушая целый парад остроумия и сарказма, — есть немного. — А что так? — Дани причмокивает, кривит губы, явно поддевая языком орехи, застревающие в зубах. — Вроде в родные пенаты прилетел, ускоглазый! — и ощерился от своих же слов, сверкая маленькими пуговками, расположенными в глазницах. — У него видно какая-та детская травма, — Пьер смеется напоказ и хитро прищуривается, наугад предполагая, — как пить дай, выгнали из дома, а? Чонгук кисло расплывается в что-то напоминающее улыбку. — Посмотри на его рожу! Какая женщина станет его терпеть! — Дани поддерживает коллегу, кивая в знак поддержки высказанного предположения. Так никто важный в заполненный аэропорт и не пришел. А если бы он вернулся, открыл ту дверь, вновь поймал этот последний взор и заключил в объятия их обладателя, как бы тогда все повернулось? Многое бы ему открылось? Понятна ли стала бы жизнь Сольхен, её обида смогла бы отступить хоть на время его прилета? И не пожалел бы он — щуплый парень — что прилетел ради взгляда одного, может быть даже взгляда полного ненависти и лютой злобы? — Ой, идите уже со своими шутками, клоуны, — Жасмин их раздраженно развернула в другую сторону, чтобы они не доставали трейсера дурацкими вопросами. — Если дома ждет хотя бы один, надо возвращаться, — не унимался Пьер. — Ага, чтобы тебя и последний человек выгнал, — хрипло посмеивается Дани и провожаемый прожигающим взором Жасмин удаляется вместе с другом в сторону Сантино. — Вот, ведь! Теперь над Санни будут издеваться, неугомонные, — как мамочка, ругающая детишек в песочнице, произнесла акробатка и снова взглянула на Чонгука, будто под натиском опустившего голову к полу. — Я думаю, мне надо идти, — внезапно Чонгук торопливо стал запихивать ветровку в рюкзак, уронив при этом и не заметив стаканчик кофе, который разлился коричневым пятном на белой плитке, попутно вставая и оглядываясь в поисках своих оставшихся вещей. — Чонгук, — на плечо упала ладонь, остановившая его лихорадку, — даже если это важно, оно должно подождать до утра. — И глаза её, кажется, поняли, что два щебутных клоуна, многое в жизни повидавшие, попали с первого размаху в сердцевину яблока, насквозь его продырявив остротой взгляда и интуиции. — Ты отдохнешь, переваришь, а потом будешь делать, хорошо? — Чонгук еще метался взором по окружающему миру. А что если еще не поздно, что если сейчас она еще ждет и верит?! — Чонгук! — ладони, вездесущие эти ладони, проложили себе путь к его щекам и впитали всю нервозность. Волшебство. — Не хочу, чтобы ты после об этом жалел. — И трейсер, пойманный капканом, ловко установленным женщиной, не смел сдвинуться с места до того момента, пока Йозеф наконец-то не обратил на них внимания.***
Путь лежал в Пучхон[3], город в часовой езде от Сеула, где всему цирковому сообществу пришлось провести ночь, для Чонгука прошедшую в тревожном бдение за колышущимися тяжелыми серыми шторами, которые пришлось плотно закрыть, потому что Базиль, Сантино и Йозеф не очень хотели спать под лучами множественных огней. Хотя бы по ночам артистам хотелось покоя без постоянно мигающих световых аппаратов. Они вырубались моментально, словно нажимали кнопку «спящий режим» и буквально спустя несколько секунд уже вовсю храпели и ворочались, усматривая что-то за сомкнутыми веками. Чонгуку же не спалось. На сером плотном материале, сзади подсвечиваемом уличным светом колыхались чумные тени. Они вымучивали спектакли со смутно знакомыми сценариями, темные полоски, увеличиваясь или уменьшаясь, казались двигающимися, живыми. В беспокойстве, растерзывающим сердце, мысли то и дело метались где-то на окраине Сеула, в самом скромном и дешевом районе, где Чонгук провел свои первые бессознательные годы жизни. Если быть до конца честным, то и тогда трейсер как бы разрывался между двумя странами, не по своей, конечно, воле. Папа — еще сам зеленый — только отучившийся на юриста, только вставал на ноги, а уже должен был поднимать семью, в которой два голодных рта и доверчивые пары глаз. Рано ставший отцом, он много работал и хватался за все возможности, но никогда не убегал от ответственности. Тогда компания, в которой, по словам других людей (потому что других воспоминаний у Чонгука нет), работал папа, тесно сотрудничала с крупной фирмой в Монреале. Удача улыбалась отцу, и он частенько катался в командировки, разрешал конфликты и присутствовал при заключение затруднительных контрактов, чем легко выслужился перед начальством. К тому же удобно подвернулись родственники — дядя Доен, женатый на уроженке Квебека — Анет, которая в будущем стала Чонгуку маленьким островом радости и правильного видения мира. Так, отец стал подниматься по карьерной лестнице, а, когда зарплата уже позволяла, частенько брал семью с собой в Канаду. Мальчику стукнуло пять, родилась Сольхен. Тени преобразились, стали более вытянутыми и фигуристыми, изобразив мир-картинку, о которой Чонгук много слышал, в которой даже (по словам Анет) жил. Но одна из них самая внушительная и темная внезапно погасла, будучи сбитая грузовиком. Чонгук действительно ничего не помнит из этого, но память, отсутствующая не мешает ему тосковать по миру-картинке. Возможно, потому что он прекрасно помнит реальность. Он помнит первого отчима, хмурого и брюзжащего с пивным брюшком дяденьку, у которого была наполовину плешивая башка и который постоянно норовил потискать щеки и ему, и младшей сестре своими вечно сальными пальцами. И временами он любил выпивать, но не распускал рук. Правда, легче не становилось, ведь руки распускали приходившие вместе с ним друзья-собутыльники. Чонгук был мал и не понимал, что должен делать в таких случаях. Первое время тумаки попадали за неправильно сказанное слово, за детское любопытство и косой, напуганный взгляд. Становясь старше, Чонгук учился прятаться, запираться вместе с Сольхен в соседней комнате и часами сидеть, слушая, как плачет маленький грудной ребенок и как хохочут на кухне чужие люди. Мама, как контуженная мало на что реагировала. Её не останавливал плач двух родных детей, не останавливал даже портрет на комоде покойного мужа. Детей можно было запереть, а фотографию опустить лицевой стороной на стол. Она пила и шлялась с незнакомыми мужиками. Сейчас Чонгук думает, как они в принципе сумели выжить? Как? Ведь все, абсолютно все сомнительные лица, заходившие к ним на район, обязательно оказывались в их квартире. Но в скором времени мать и пивной бочок разбежались. Компаний больше не было. Только одно чужое лицо — тощего человека с жидкими и жирными волосами чуть ниже ушей. Он был высок, как длинный обтесанный бамбук, но при этом жилист и вспыльчив. Потом начались два года кромешного ада. Чонгука били чаще, стегали ремнем, пока он бесчувственно не разлеживался на полу в коридоре, врезали кулаком, могло достаться сковородкой, скалкой, схваченной в порыве злости, один раз ему ошпарили пятку утюгом. И причем не нужно было никаких причин. Просто ему доставалось за то, что он живой, за то, что ему больно. Сольхен, как младшую и к тому же девчонку, иногда жалели. Ей доставалось исключительно ремнем за провинности: за плохое поведение в садике, за слезы и за порванные или сломанные вещи. За несколько лет жизни бить его наловчилась и мама. Чонгук не ненавидит её, потому что все силы на это ушли еще в детстве. Она была просто ведомым человеком — женщиной, следующей за голосом сильного пола. Когда рядом с ней был отец — изумительный (по словам Анет) человек — мама ему соответствовала, когда с ней рядом был бочок — соответствовала, когда рядом был бамбук — она и сама одеревенела изнутри. А затем вспышка, и все тени погасли разом. Однажды бамбук ушел и, благодаря богам, не вернулся. Из Канады по просьбе матери приехал дядя. Для Чонгука до сих пор загадка, какой именно разговор между ними состоялся и почему все так сильно переменилось. Возможно, роль сыграли деньги, которых не хватало, которых не было. По крайней мере, других причин Чонгук допустить не может. Доен забрал его. Навсегда. Только его. Чонгук, на пять минут прикрывший глаза, с утра в тревожном состояние отправил домой билет. Один единственный. Для Сольхен. И приложил еще немного вон на проезд, чтобы сестренка избежала любых конфузов и неприятностей, которые могли доставить мама и новый отчим. Ехали в Пучхон, где находился единственный цирк страны, на арендованных автобусе, за стеклами которого брюзжала жизнь обычного населения. Странно было, что Йозеф внес Корею в тур. Выступление здесь не даст им огромного выхлопа, но предоставит множество хлопот в виде финансовых затрат. Но начальник аргументировал все так, что не осталось более никаких вопросов: — Большая часть населения Кореи никогда не видела ничего подобного. Для них цирковое выступление абсолютная диковинка. Обычно публика знает, чего ожидать, примерно представляет, что развернется на манеже. А в Корее все иначе. Люди даже не воображают, они просто не готовы. Совершенно другая публика, которая неизвестно как себя поведет. Лучший способ поднатаскать вас до уровня профессионалов. Но родная по определению страна для Чонгука чужая: незнакомые улицы, в которых он потеряется, завернув без навигатора на первом же переулке, чужие высотки, кажущиеся неприступными, даже лица и те представлялись ему непонятными, нечитаемыми. В жизни трейсера всё, что принято называть «родным» приносит только боль, вызывает только страх и вечную тоску. Такое оно должно быть? Родство? И зачем же тогда за него бороться? По определению, потому что так принято? Вечные условности, рамки которых при малейшем осознание действительности, преобразуются в тюремное решето. Всю дорогу Чонгук, не замечающий странного взгляда Йозефа на себе, выискивал в немного грязных окнах автобуса что-нибудь знакомое, что помогло бы ему всколыхнуть безразличие, которое вызвали аллеи, тропки, тротуары, светофоры и реки, через которые были перекинуты мосты. Цирк большой и стандартный встретил гостей безмолвием, неприятно отозвавшимся в сердце смятенного тоской Чонгука. Приедет ли Сольхен? Сможет ли её присутствие смести тревогу, так глубоко закольцевавшее его сердце? Вся правда может была в том, что Чонгуку хотелось почувствовать родство, на миг все же ощутить, что где-то оно есть, убедиться в его наличие, чтобы развеять догадки о собственной ненадобности. Пусть призрачное, еле заметное и с ощутимой горчинкой ненависти в глазах. Зато оно не равнодушное. Минуты бежали, Чонгук, быстрее всех переодевшись, без запинки и на заметном автопилоте прошел репетицию. — Все в порядке? — Жасмин его поймала сразу же как только он спустился с каната. — Да, в полном, — легко состроил дурачка Чонгук, изобразив, что не понимает откуда возник такой вопрос, и поспешил в сторону гримерной, где пытался разговориться с коллегами в надежде отвлечься. Но разговор тяжело продвигался вперед с его стороны, поэтому он больше старался слушать. Только мысленно Чонгук все равно находился где-то вне манежа. Возможно, возле ларька с попкорном или рядом с увлекательными друзьями клоунами, разогревающими толпу, в которой спокойно гуляла Сольхен, улыбаясь на всякие нелепые детские выходки взрослых людей в разноцветных, пестрых костюмах. И стеклянные своды, кругом обступившие здание, показывали, как много людей пришло на него посмотреть, как много их — желающих получить радость, желающих ощутить щекочущее прикосновение мурашек от вида опасности, в которой живут артисты, в которой они исключительно существуют для зрителя. Чонгук ощущал, как его штормит, хотя внешне он был собранным даже больше, чем обычно. И огни за синими бархатными занавесами влекли к себе. Если там есть его сестра, какими глазами она будет на него смотреть, будет ли гордиться и хоть на миг отложит ли обиду давних лет, чтобы порадоваться успехам родного человека? — Чонгук, не отстегивай сегодня страховку, — увидев в глазах трейсера непонимание, Йозеф строже добавил, — запрещаю. — Вот оно напутственное слово наставника, которые словно крюком поранил его душу. Как Чонгук может сейчас! Как он может, допуская возможное присутствие Сольхен в рядах зрителей выставить себя трусом, неумехой и слабаком? Ни за что. Чонгук вышел на сцену, предварительно небрежно одернув ладонь шпрехшталмейстера и ничем ему не ответив на приказ. Он человек, а не пес. Зал при первых звуках мелодии замолчал. О, это знакомое чувство, перед которым трейсер так скоро стал бессильным! Он осмотрел зал в надежде пробиться сквозь яркий свет софит, чтобы узреть сестру. Но мрак вокруг был непроглядный. Собственное сияние ослепляло его в тот вечер. На высоте Чонгук привычно знакомился с местным Духом манежа, на этот раз он был характерным красным пламенем в виде какого-то собирательного образа людей из его далеко прошлого. И вокруг него кружило так много искр, в одной из которых тот признал милое крохотное лицо Анет. Чонгук небрежно кивнул головой Духу в знак знакомства и понесся в высь за славой, стараясь больше не смотреть на лицо покойной тети. Сегодня он стремился добиться публики, из кожи вон лез, чтобы проявить себя как можно лучше. Но пламя Духа своим жаром то и дело отпугивало баланс, и Чонгук колебался в пути. Трос тревожно дрожал, накаляя обстановку, но трейсера не пугало, потому что ему необходимо было показать всем, что он на своем месте. Что пускай его путь был извилист, эгоистичен и местами спонтанен, тем не менее, он жив назло, здоров несмотря на побои и не намерен останавливаться. Выше. Еще выше. Дух нахмурил свои пепельные брови и черными-угольными глазами высказал свой запрет. Выше. Под самый купол, чтобы рукой достать крыши. Распалившийся Чонгук, дойдя до середины на максимальной высоте, привычно отстегнул трос, тот уныло повис рядом. Его следующий элемент был одним из самых любимых — кувырок с невероятной остротой баланса. Чонгук уверенно дошел до середины и сделал уже привычной сальто под сотни взволнованных взоров. Только стопа его правой ноги еле коснулась троса, буквально скользнула по металлическому боку и понесла его вниз к центру манежа. Зрители тревожно охнули, после чего замерли в густой тишине. Чонгук забултыхался в воздухе, успев бросить испуганный взор на купол манежа, и скользкой вспотевшей ладонью поспешно ухватился за трос, крепко при этом зажмурившись. Он жив. Живой. Удержался. Ноги дрожали, словно сотни маленьких человечков неслись по его телу. Трос висел рядом, его, посмеиваясь, держал местный разъяренный Дух. Капля полная горечи сорвалась с влажных ресниц артиста. Чонгук судорожно выдохнул, минуту просто и бессмысленно провисев на глазах у сотни чужих людей. Надо продолжить, надо раскачаться и подтянуть своё дрожащее тело, чтобы закончить достойно и никого не подвести. Вдруг Чонгук вспомнил, что является частью команды, взоры которых сейчас обращены в его сторону. И у них в душе тоже смятение. Многие из них выходят после него, поэтому ему необходимо показать, что все произошедшее нелепая случайность, которая случилась с ним, но с которой он достойно справился. Мышцы на руках взбугрились, Чонгук затащил себя на канат и продолжил под чутким руководством местного Духа. Его выступление закончилось благоприятно. Аплодисменты прозвучали с ошеломляющей силой. От стыда, жегшего его изнутри, Чонгук даже глаз на Йозефа поднять не смог. Так и прошел мимо, потупившись, как загнанный в угол ягненок. Наскоро, не дожидаясь конца представления он вылетел в фойе из служебного входа, намереваясь сбежать в гостиницу, пока толпа не начала разбегаться, затопляя собой все пространство. — Чонгук! Трейсер обернулся, ожидая увидеть Жасмин. Так и остался стоять на месте. В молчание, сердечной тишине. Все такая же маленькая с черными мягкими прядями, не добегающими до плеч, и с такими же прелестными большими черными глазами, в которых соленое море, готовое вылиться в океан. — Сольхен, — сухими губами на выдохе. Примечания: Ночной рыцарь[1] — заколдованный трехэтажный автобус из истории про мальчика, который выжил. Впервые упоминается, вроде, в части "Гарри Поттер и узник Азкабана" Честер[2] — Честер Беннингтон, солист группы Linkin Park. Пучхон[3] — единственный город в Южной Корее, где есть цирк.