Имитация

      Йозеф нервно ходил от одной стены к другой, увесистыми ударами ботинок впечатывая пыль в пол. Галстук-бабочка валялся на черном рабочем столе вместе с раскиданными бумагами, открытым и тихо жужжащим ноутбуком, пишущими принадлежностями и холодной газированной водой в прозрачном стакане. Расстёгнутая впопыхах у горла белая рубашка была наполовину вытащена из штанов, а накинутый для солидности к выступлению фрак, протирая подолом пол, едва держался на спинке кожаного кресла, уместившегося за рабочим местом. Он не мог ни на минуту остановиться, словно пауза, которая тогда бы возникла, уничтожила бы крохи самообладания. За окном уже сгущались сумерки, но Йозеф не успел проследить, как быстро опустилась на город ночь. Дверной замок сухо щелкнул, и поздний гость ворвался в кабинет, как вихрь: громко и неожиданно. Девушка чуть не снесла дверь с петель, но намеренно её скромно закрыла изнутри ключом, забытым хозяином помещения в замочной скважине. Она оглянулась, как опытный стрелок, выискивая цель, после чего обратилась к простому серому стеллажу у стены, где за стопкой журналов и книг был припрятан коньяк, который наполовину уже кто-то успел осушить. Зажурчал поток, еще один граненный стакан наполнился жидкостью, которую девушка одним мощным залпом выпила и, сморщившись, опустила стакан на стол. Спорить было бессмысленно, поздняя гостья тоже выглядела потрясенной и уставшей. Она оперлась о край стола ладонями, твердым взором стала следить за мельтешениями Йозефа. Мужчина принялся ходить быстрее, качая головой и в конце концов, не выдержав под суровым взглядом девушки и минуты, остановился и возмущенно воззрился на неё, громко спросив:       — Что ты хочешь услышать?       После чего Йозеф вновь зашагал по периметру небольшой комнаты, как муха, тычущаяся в окно.       — Правду, — девушка с претензией подняла плечи. Она твердостью взора хотела скрыть дрожащие губы, а, опершись о край стола, избавить от той же дрожи руки. Но ей не стоило даже пытаться что-то скрывать, для анализа ситуации Йозеф был слишком взвинчен.       — Я видел, — мужчина пальцами разгладил морщины на лбу, пытаясь избавиться от напряжения, перетекающего в головную боль. — Я видел его перед выступлением, — честно признался Йозеф, и слова эти ему дались тяжело, ведь признавать ошибки никогда и никому не было просто, — он всю ночь не спал, что-то высматривая в окне. Да, да, Жасмин, я видел его взгляд и знал, что будет, — мужчина безнадежно покивал, усматривая осуждение в чужих глазах, сглотнув сухой ком в горле.       — Знал, — горько и тихо усмехнулась акробатка, — знал и все равно пустил его?       — Да, пустил, — неожиданно закричал Йозеф, словно не сумев удержать внутреннего демона. — Пустил, — прошипел он, сделав шаг в её сторону, — ради тебя. — Он схватился уверенной рукой за стакан, в котором со звоном, по инерции ударившись о стенку, бултыхнулись кубики льда. Жидкость охлаждала пыл, пусть не алкоголь, но какой-то отвод для нервов.       — Черт бы тебя побрал, Йозеф, — девушка даже не шелохнулась из-за всплеска чужих эмоций, но озлобленно выругалась.       — Не выйди он сегодня на манеж, все старания были бы напрасно, — ткнул пальцем в сторону акробатки мужчина. И в этом движение была убежденность, о силе которой спорить не стоило.       — Одно выступление, ничего бы не изменило!       — Это для тебя, — он снова приподнял указательный палец, но тут же отдернул себя, — одно выступление. А для него это было чем-то важным. Только я не знаю, — шаги вновь взыграли, с устрашающей силой отстукивая свой ритм. — Так не может больше продолжаться, — он покивал сам себе и обратился к Жасмин, — послушай, со следующей недели ты перестаешь тренироваться с Аленом.       — Что? Нет, Йозеф, ты же видишь…       — Я вижу, что у вас ничего не получается. Вижу, что еще немного и Чонгуку надоест возиться с канатом, и он просто свалит. Надейся на то, что он не занимается этим прямо сейчас, — с иронией посоветовал мужчина.       — Какой из него ловитор! Ты сошел с ума, — не веря в то, что слышит, произнесла Жасмин, оттолкнувшись от стола, она заразилась его ходьбой.       — У него для этого блестящие данные! — Йозеф отчаянно взмахнул в воздухе ладонями, пытаясь донести до собеседницы истину, которую видел. — Ален просто тебе не подходит, но ты зациклилась. Сколько тебе нужно времени год, два, сколько ты еще будешь крутиться вокруг него? — Йозеф усмехнулся. — Я не могу так долго ждать. Принимай условия или уходи. Но тебе самой известно, что ты просто боишься.       — Если ты не помнишь, то я уже пробовала менять партнера! — повысив голос, стала защищаться девушка.       — Но Чонгук, он другой. И поэтому я попросил тебя наладить с ним общение, — Йозеф напоминает о уговоре так просто, словно произошедшее легкая играя в песочнице. — Ты же и сама это понимаешь, — указал на очевидное инспектор манежа. — Не надо мне лгать, — стакан с газировкой снова оказался у него в руках.       — Он такой же, как и все, — Жасмин вздохнула, плохо скрывая свою растерянность. Может где-то Йозеф и был прав, но знать ему о том, было совершенно ни к чему. Она и Чонгук… Неожиданно сдружились. И Жасмин не хотелось разрушить тот маленький островок взаимопонимания нелепыми рабочими моментами. — Подожди, — догадка словно прострелила мозг насквозь. — Я знаю, где он сейчас.

***

      — Сольхен, — уму непостижимо она пришла, откликнулась на его зов и приняла его приглашение. Никогда еще Чонгук не был так ошарашен и счастлив. Он жадно хватался за всё новое, что удавалось заметить в её изменившихся чертах. Казалось, на первый взгляд никаких изменений и не произошло, сестренку можно было узнать. Но приглядываясь, Чонгук начинал замечать детали: проколотые уши, волосы на концах совсем другого оттенка, видимо, были покрашены и отстрижены, заметно возросшую мышечную мускулатуру и взгляд по цвету может и тот, но совсем далеких мыслей, иных полетов и без детских восторгов, которым он поклонялся, будучи ребенком. — Сольхен, — еще раз для убедительности повторил Чонгук, боясь, что его разум имитирует для него очередную сказку в надежде забиться от тошнотворной реальности. Но в следующий миг эти новые руки стиснули его в крепких объятиях, отчего Чонгук, не веря, замер всем нутром. Ни единого слова, никаких намеков на дальнейший диалог, ненужных объяснений. Просто тепло родного человека, которое самое большое откровение, полученное Чонгуком за многие годы никчемного существования. И мысленно он еще сотни раз повторил её имя, вслух больше не решаясь. Даже если это мираж, даже если неправда и он стоит в пустом коридоре в абсолютном одиночестве, то пусть останется на подольше. Ему сейчас не нужно ничего, кроме знания, что он для кого-то важен.       — Ты мог разбиться, — вместо приветствия, убежденным и тихим голосом, приученным в тяжелом детстве к покорной интонации, произнесла ему в плечо девушка. Чонгук молчит, не зная, что должен сказать, должен ли оправдаться или достаточно просто с мольбой во взоре посмотреть на неё. — Мог разбиться, — еще раз повторяет Сольхен и жалостливо приподнимает глаза, боясь, что недавняя картинка вновь выскочит перед глазами.       — Мог, — согласился Чонгук охрипшим от молчания голосом и, боясь даже моргнуть, уверенно озвучил главную мысль, — но не разбился.       И нет других оправданий и категорий. Если бы да как бы. Но жизнь не предскажешь никогда. Да, есть вещи, которые можно прогнозировать при тщательном анализе, тем не менее, никто и никогда не будет знать, что подкинет жизнь в следующую секунду. Следующей секунды может не быть вовсе, если на Землю упадет метеорит. Или если взорвется Солнце, то человечество еще семь минут будет жить в неведение. Неведение — благо, не иначе. Оно позволяет дорожить временем и не растрачиваться на пустые и ненужные действия. К тому же неведение дарит надежду. В следующую секунду может стать лучше. Это как сегодня утром Чонгук не знал, придет ли Сольхен или нет. И жил надеждой. Впервые жил не зря и действительно получил что-то лучше, чем ожидал получить. Не это ли чудо?       Не разбился. Значит, время еще есть. Даже в худшем случае есть еще около семи минут, которые непременно нужно использовать с пользой.       Сольхен хмурится, сурово сводит брови у переносицы и отходит на пару шагов назад, утрачивая покорность и обрастая непробиваемым куполом. Чонгук еле сдерживает себя, чтобы не поддаться вперед, протянувшись за ней, словно на поводке. Наконец-то наваждение спадает, трейсер признается:       — Я очень рад, что ты пришла. Ты сказала маме?       — Если ты хотел, чтобы и она пришла, мог положить еще билет, — ни да, ни нет, никакого конкретного ответа, и корка хлеба вместо ранее проявленной теплоты.       — Не хотел, — не собираясь как-либо злиться и ссориться, спокойно определил Чонгук.       — Поэтому я и не сказала, — защищаясь, пояснила сестренка.       — Да, да, хорошо, — Чонгук принимает тон, как само с собой разумеющее, но он все равно еще растерян, — пойдем, посидим где-нибудь…       — Я ненадолго, — она показывает своим видом, что не хочет никуда с ним идти и что мысленно подбирает момент для того, чтобы уйти.       — Мы должны друг другу разговор, — Чонгук устало переложил спортивную сумку с одной руки на другую, начиная ощущать физическое давление от недавних напряжений. — Ты приехала, Сольхен, — парень заглядывает выразительно ей в глаза, но все равно не может прочитать хранящиеся в них секреты, — теперь не убегай. — Только он договаривает, как в кармане начинает звенеть размеренной мелодией телефон. Он поспешно его достает и смотрит на разбитый экран, где адским пламенем горит имя «Жасмин». Палец легко и без раздумий проходится по кнопке отключить. Не до жалости. Чонгук думает, что сейчас весь мир должен отойти на второй план. — Я тут давно не был, где бы нам перекусить? — он пытается быть дружелюбным, но хмурость Сольхен не уходит совсем, хоть она и следует молча за братом. Об улыбке или трепетном, живом взгляде говорить и вовсе не приходилось. Все трепыхающееся испарилось. Тогда какой он мир Сольхен теперь? Такой как старый телевизор с черно-белой картинкой и без звука? В каких цветах она видит всю действительность? И если она отреагировала на его недавнее падение, значит, есть все же какие-то отголоски нежных чувств внутри маленького тела. А может, их там целый океан, бурлящий и вспенивающийся, прикатывающий белые вихри к берегу, чтобы заглотить светлые песчаные куски? Но океану путь закрыт, приказ молчать и быть покорным. Чонгук не может знать точно, только от отчаяния накидывает различные варианты. А до хорошей и уютной кофейни, в углублении которой им бы никто не мешал, они доезжают молча. В дороге Сольхен с таким же застывшим выражением лица посматривала в окно. Другой город не трогал её. Они молчали около получаса, но Чонгук, ощущая удушливость атмосферы, готов был вновь встать на канат и упасть. Упасть столько раз, несмотря на страх, сколько потребуется для реабилитации этого уставшего замурованного от мира сердца.       — Тебе здесь нравится? — он бегло осматривает маленькую комнатку, задерживаясь на белоснежных стенах, с которыми в опасный контраст вступали очень темные волосы сестренки, и светлых деревянных полках, похожих на те, что были в комнате у них в детстве. Странное совпадение, но все равно располагающее. В сереньких квадратных креслах с мелким мягким ворсом они разместились, Чонгук даже облегченно вздохнул из-за ощутимого комфорта и выпавшей возможности отдохнуть. Он знал, что разговор будет непростым. Но его наличие приподнимало настроение.       — Нормально, — нейтрально ответила Сольхен, цепляя руки в замок.       — А как учеба?       — Нормально.       Бегло подошел молодой официант. И Чонгук вновь обратился к Сольхен:       — Что-нибудь хочешь?       — Нет, — даже не притронувшись к меню.       Чонгук улыбнулся и заказал две чашки капучино и бинсу.       — Мы же пришли говорить, Сольхен, — тон мягкий, вкрадчивый.       — А что по-твоему сейчас происходит? — сестра усмехается.       — Не знаю, но это совершенно не похоже на разговор, — Чонгук все еще спокоен. — Я понимаю, что во многом виноват перед тобой…       — Ни черта ты не знаешь, — Сольхен не повышает голоса, но от её тона что-то внутри сжимается болезненно, — ты собираешься и дальше работать в цирке?       — Ну да, — Чонгук теряется из-за неожиданного вопроса и глупо смотрит на девушку, пытаясь разобраться откуда столько интереса к его деятельности.       — Зачем? Это же опасно! — Сольхен все еще не выказывает ни одной существенной эмоции. Тем не менее её слова, они — живые, они необъяснимо трогают за душу.       — На манеже я чувствую себя на своем месте, — впервые кому-либо признается Чонгук, расковыривая пальцем потертость на деревянном столе. — И это позволяет мне хорошо зарабатывать, — как дополнительный плюс озвучивает трейсер, думаю о том, что первая фраза звучит не столь убедительно.       — Ясно, — её лицо застывает вновь, и голос становится тихим, к нему нужно прислушиваться, чтобы ничего не упустить. Чонгук готов! Готов как никогда, только пусть с ним говорят.       — Почему ты приехала? — Чонгук успевает озвучить свой вопрос, но разговор прерывает официант, который довольно быстро справляется со своими обязанностями. Девушке это дает немного времени, чтобы дополнительно подумать над ответом.       — Потому что, — пауза в словах кажется трейсеру вечностью, — а вдруг мы больше никогда не увидимся. У тебя другая жизнь, — она так и не научилась выражать мысли правильно, ясно и ёмко. Трудно научиться конструктивно выстраивать диалог, если в детстве все твои фразы играли против тебя, даже в тех, случаях, когда правда была на твоей стороне.       — Какая другая жизнь, Сольхен? — Чонгук и впрямь удивляется. — Хорошо, даже, если у меня другая жизнь, это не значит, что в ней для тебя нет места.       Сольхен криво улыбается на его слова, будто услышала самую большую нелепость. Но в этой улыбке даже сарказм отражается блекло.       — Да, — она кивает, черные волосы колыхаются вместе с ней, — твоя жизнь в Монреале, а мое место в Корее.       И как возразить? Что пообещать? Как оправдаться?       — Сольхен! — он силится объяснить всю сложившуюся ситуацию, только что-то кружит в голове, доходит до кончика языка, но останавливается. Застревает в полости рта, и Чонгук так и остается жевать все свои оправдания.       — Я не люблю мороженое, — сестра отодвигает от себя бинсу. А как же? В детстве любила. — Мне пора, Чонгук, — она встает и неторопливо выбирается из-за стола.       Чонгук подрывается следом, умоляя не уходить:       — Сольхен, я думал о тебе очень часто. Но так много времени после смерти дяди мне приходилось выживать самому…       Они выходят на шумную живую улицу. Тротуары полнятся людьми, маленькая Сольхен среди них выглядит совершенно одиноко и беззащитно.       — Ты не понимаешь, Чонгук, не понимаешь, — она раскачивается, словно набирает сил для прыжка. Ее глаза упрямо смотрят на него. — Я завидовала тебе всегда! — тому, кому доставалось чаще и больше. — Когда дядя пришел и забрала тебя с собой, мне хотелось оказаться на твоем месте, — вдали от дома и злой, но привычной жизни. — Мне казалось несправедливым, что забирают только тебя, что нас разлучают, — ему казалось, что его выбрасывают, как что-то не нужное. — Но я верила, верила, что однажды ты откроешь дверь и окажешься на пороге, что вернешься за мной, как только сможешь, — Сольхен все еще говорит поразительно спокойно, но зрачки у неё дрожат. — Но чем больше я над этим думала, тем чаще это казалось невозможным, — она горько усмехается. И горечи так много, что она заливается в легкие как отравленный газ и душит, душит в Чонгуке все надежды и мечты. — Столько лет прошло, и ты забыл, зажив спокойно. Посмотри, как ты живешь! «Я чувствую себя хорошо, я хорошо зарабатываю». Тогда почему ты не вернулся за мной, Чонгук? Почему ты не защитил меня, когда это было нужно? В твоей жизни мне нет места, потому что мы с тобой из разных миров. Ты кто — великий артист и покоритель сцены? Мой брат был обычным мальчишкой, единственным достойным человеком в моей жизни.       — Сольхен, — его жалостливый голос, полный дрожи никого не трогает. Не удаляющуюся от него сестренку, не безразличных к чужому прохожих, не даже его самого, потому что прозвучала правда. Чонгук был маленьким, когда его насильно увезли. Но жизнь его проще не стала. Глупо было полагать, что у него есть право голоса и самостоятельность. Он за себя ответственность нес с трудом, усилиями воли спасая себя от голодной смерти где-нибудь на вокзальной лавочке. В его жизни было пару лет спокойной тихой жизни, словно корабль, после девятого вала, причалил у процветающей гавани для отдыха. Аннет — единственная, кто подарила ему немного мира и покоя. Только и оно было недолгим. Даже сейчас будучи артистом, Чонгук не мог ничего поделать со своей жизнью? Она мерно текла? Но стабильной её назовет только безумец, для которого анархия и есть порядок. Сегодня у него в наличие крыша и деньги, чтобы себя прокормить, а завтра от всего останется только пыль? Что будет с ним завтра? Этот извечный вопрос, который наводит на него ужас каждый раз по новой. А будь рядом с ним Сольхен, за которую нужно было бы взять ответственность? Но как такому человеку доверить другого человека: беречь, следить, обувать и кормить? Вопросы метались внутри Чонгука со страшной и губительной силой. Он не мог себе представить, как молча взять и уехать обратно в Монреаль, оставив за собой лишь маленький обрывчатый разговор. Трейсер чувствовал, что если сейчас он ничего не предпримет, то в их взаимоотношениях с Сольхен навсегда разверзнется страшная зияющая пропасть, которую уже никакие слова и поступки не преодолеют. Возможно, она этого и хотела, шла на встречу намеренно, чтобы оставить всё позади, облегчив душу от тяжести былых лет. Чонгук хотел бы сделать всё возможное ради её счастья, но если она просит оставить её в покое и никогда больше не возобновлять их общение, стоит ли противиться, пытаться переубедить? Никаких слов о ненависти не прозвучало, не было слов о том, что Сольхен не желает его видеть, она констатировала факт, что Чонгук совершенно другой человек, у которого теперь другая жизнь.       Сольхен всегда нуждалась в защите. Она была совсем крохой, когда начались кошмары в их семье. И в сумрачные дни объяснить ей, что Чонгуку самому страшно, было бы тем же, что убрать Бэтмена из Готэма[1]. Чонгуку приходилось храбриться и бороться, но ради Сольхен он терпел, ради неё он жил, улыбаясь, и мечтал о будущем, о светлом доме, сытости, покое и достатке. Она даже не видела нормальной жизни, узнает ли, что хорошо, а что плохо, если растет в среде страшнейшего патриархата? Но весь мир же живет в нём. Что плохого в том, что Сольхен будет послушной женой, той самой, что при одном слове мужа назовет корову козой? Нет. Страшно даже думать, что сестренка будет считать слова других людей разумнее и выше своих. Тогда ведь от её личности останутся сплошные лоскутки, как от раскромсанной ткани. Если ей попадутся люди, подобные их двум первым отчимам, то Чонгук на рельсы ляжет, но не допустит такого союза. Да что там! Сольхен, в первую очередь, сама должна сделать всё возможное, чтобы избежать таких людей. Он не желает, чтобы она считала нормой женское подчинение, насилие, отсутствие права выбора! Конечно, сейчас она живет в относительно неплохой семье. Мама старается, отчим хоть и не выглядит очень надежным мужчиной, но точно не склонен к насилию, в противном случае он бы знал. К тому же есть Дахи, к которой привязана Сольхен.       Таксист, встрявший в пробку, по приезду сильно извинялся, но Чонгук лишь меланхолично кивнул, назвав адрес. Как же быть? Мягкие огоньки за окном автомобиля мелькали, как китайские фонарики в праздник. И Чонгук, засматревшись на них, разомлел, вспомнил слова Пьера и Дани, которые они бросили ему в аэропорту. Если хоть один человек ждет, надо возвращаться. Даже под страхом, что он прогонит тебя.       Когда его встряхнули аккуратным касанием за плечо, Чонгук сначала не понял, где находится, но, оглядываясь вокруг, уткнулся носом в окно, за которым уже наступил вечер, припомнил. Да, точно, он ехал в такси, водитель, сидя вполоборота, выжидающе на него смотрел. Сколько же времени они просидели в пробках?       — Простите, — Чонгук протянул деньги за поездку и, прищурившись, поинтересовался, — а вы можете отвезти меня в другое место?       После еще почти часовой езды, вне салона автомобиля было не так тепло, ветерок шаловливыми ручками проникал под футболку еще сонного парня. Совсем ничего не изменилось, кажется. Район далекий от центра, обычные бюджетные квартирки, в которых сейчас горел свет. Чонгук, идя по асфальтированной дорожке между небольших зданий, мутно вспоминал, как он тащил свой портфель из школы и пинал камешки в надежде прийти домой, как можно позже. Только вот фонарь, освещавший дорогу на повороте, зачем-то убрали, теперь только полная луна освещала ему тропинку к дому, в одной из квартир которого сейчас явно кто-то шумел. Чонгук представил, как он — маленький, зеленый одуванчик, идет в светлый день, после непростого учебного дня, а впереди его ждет отец, подсвеченный солнцем так сильно, что нельзя было даже разглядеть лица. Здесь начался его путь. Расслабленно и не торопясь шел вперед, прислушиваясь к звукам. Один из голосов показался ему смутно знакомым. Чонгук раскрыл глаза и прибавил шагу, стараясь не переходить на бег. Чем ближе он становился к своей квартире, тем крепче становилась уверенность в том, что он слышал голос Сольхен. Дверь в квартиру настежь открыта, на щебенку падает свет из прихожей, Чонгук в два шага взлетает на лестницу и оказывается в узком проходе, где только сдвинутый в сторону коврик для обуви. А внутри какой-то бедлам из голосов.       — Я была у брата! — голос сестры точно.       Чонгук сделал осторожный шаг в квартиру, боясь издать даже лишний громкий вздох.       — Ври больше, маленькая неблагодарная дрянь!       Один поворот.       — Отвали, сама такая! — жалобным звоном по перепонкам.       Еще один. Чонгук поднимает глаза.       — Как ты разговариваешь с матерью! — шлепок прямым ударом в сердце.       Крик. Его собственный крик, на который все взволновано оборачиваются. Обстановка такая, что маленькая Дахи, испуганная, спрятавшись за старое кресло, наблюдает за двумя взрослыми людьми, которые большими высотками стояли перед заплаканной Сольхен. Нет. Как же так. В голове трезвонит смутно знакомая мелодия, безостановочно подгоняет импульсы. Бас. Бас. Бас. Чонгук судорожно дышит, вцепляясь огромными пальцами в свои кудри, до боли стягивает и жмурится, силясь вызвать для себя обратно образ отца, даривший ему спокойствие. Он же был уверен, что она изменилась, что больше никто в этом доме не поднимает своих рук на тех, кто слабее. Как же так.       — Как же так, — сипит он на грани слышимости.       — Чонгук? — мама шокирована его внезапным появлением.       Трейсер вдруг подрывается, сбивает с ног фигуру мужского пола толчком на ковер и быстро оказывается сверху. И впервые он с такой уверенностью махает огромными кулаками, получая при этом настоящее удовольствие. Чонгук пальцы сжимает до побеления и даже не чувствует физической боли. Сплошное бас, бас, бас в ушах. Никаких криков. Удар. Брызги. Удар. Брызги. Главное, какое блаженство от осознания, что кто-то получил по заслугам. Давай же, Чонгук, бей еще! Бей щедро, не слушая никого: ни испуганную женщину, ни двух плачущих сестренок, ни вопящего отчима. Ни-ко-го.       — О, нет, Чонгук, — неожиданно ему в плечо кто-то вцепляется железной хваткой и пытается стянуть. Но каждый раз как ему удается сдвинуть Чонгука, он настырно ползет обратно. — Прекращай, блять! — наконец-то, этому кому-то удается сбросить трейсера в сторону. Он тяжело дышит и переводит взор на какого-то парня с пшеничными волосами.       — Йозеф, — он начинает приходить в себя и смотрит на едва сидящего в сознание отчима. Кто его? Чонгук закрутил головой, ощущая саднящие казанки. Боль стала возвращаться. А принципы? А-агрессия. Насилие. Нет, кто угодно, не он. Нет.       — Чонгук, — рядом с ним опускается Жасмин, — ты как?       Молчание океана звенит у него в ушах.       — Сольхен, — он игнорирует вопросы, поднимает виноватый взор на заплаканную сестренку, встает, пошатываясь, и с сожалением произносит, — собирай вещи. Примечания: [1] — убрать Бэтмена из Готэма=лишить последней надежды. Отсылаю конкретно к фильму «Тёмный рыцарь»