Имитация

      Импульсивность никогда не была характерна для трейсера. Быстро вспыхнувшие внутри решения, надиктованные полученными эмоциями, чаще приводили к катастрофе, чем к удачному стечению обстоятельств. Но иногда возникший импульс бывал куда более честен решения, принятого на трезвую голову. Даже не чаще, а практически всегда честнее. Другое дело, что сердце кричит нам о желанном, но невозможном. Тогда, конечно, решение на холодную голову, проработанное под диктовку разума полезнее для жизни. Так сказать, практичнее. Страшно и от того, что все всплески, рожденные эмоциями, не считаются с нашими принципами и установками. Из-за чертовых вспышек пламени у нас в душе мы теряем лицо перед близкими, друзьями, коллегами и главное мы теряем себя. Потому что в такие моменты действия расходятся со сказанными словами, с выводами, которые в результате упорной работы над собой были сделаны, и даже с тем, что для нас успело стать истиной. Такие ситуации как волны огромного взбунтовавшегося океана смывают все построенные на берегу песчаные дома и улочки, оставляя после себя чистейший простор, на котором будто ничего и не было. И остается только смотреть на этот берег и сокрушаться из-за потраченных впустую стараний и горевать по умытым принципам. А стоило бы задаться действительно правильными вопросами. Может, надо было строить из материала попрочнее? Так ли хотелось сохранить все свои домыслы о жизни, если ты их построил из крошечных песчинок в надежде на вековую цельность?       Сольхен снова была рядом с Чонгуком. Шел третий час нового дня они сидели в круглосуточном заведение, в первой удачно подвернувшейся лапшичной. Он — с растрепанными волосами, впавшими и почерневшими глазами, словно пережил тяжелую болезнь. Она — спокойная до ужаса, словно не с ней происходила драма два часа назад. От этого спокойствия Чонгуку становилось не по себе. Разве спокойствие не то же, что и привычка. Разве к таким вещам можно быть спокойным, если они случаются с тобой впервые? По мимо них на стульях расположилось еще два свидетеля, которые вероятно из остатков уважения к трейсеру не прерывали затянувшееся молчание первыми. Жасмин, вероятно, понимала, что происходит только интуитивно, потому что она не знала корейского (в отличие от того же Йозефа). Возможно, тем самым коллеги надеялись дать время Чонгуку для рефлексии. А сейчас для него она была полезна. Рефлексия в принципе дает очень много. По сути человек переживает свои эмоции в себе, приходит от вспышки к рациональному действию, но внутри он обязательно проходит стадию пробных, тех самых честных действий. Они просто разворачиваются в душе, в голове, в сердце. Где угодно, но не на обозрение других людей. Тем самым рефлексия как бы спасает от глупостей, хотя может полезнее было бы совершить некоторые не блещущие разумностью поступки, нежели одному пережить философскую трагедию в виде крушения собственных принципов. Чонгук, правда, был удивлен своим поражением. В борьбе за себя и свои убеждения он потерпел крах. Ударить человека… Можно было бы постараться и забыть об этом инциденте, списать на состояние аффекта, скинуть с себя ответственность и жить далее с легкостью и убежденностью в своих истинах. Но руки ощутимо саднило и каждый косой взор на казанки говорил Чонгуку, что серьезно поврежденная кожа будет долго заживать, он долго будет видеть результат собственного «правосудия», результат неконтролируемой агрессии. И к тому же у него есть ответственность, скинув которую, он себя никогда не сможет простить, никогда не сможет без вины смотреть на фотографию отца, упоминать его имя и вновь — главное — смотреть на себя в зеркале. У этой ответственность живое сердце и раненная душа.       — Сольхен, — Чонгук звучит на удивление монолитно, но внимание всех быстро на нем концентрируется, что не может не огорчать. Теперь они ждут от него западни? — Где ты сейчас учишься? — он даже таких мелочей о ней не знает. А разве он виноват в этом?! Ведь с ним не говорили, ему никогда не доверяли. И права была Сольхен, говоря о том, что он не знает ни черта.       — В старшей школе, — девятнадцать лет. Значит, скоро её ждут экзамены. — К чему ты ведешь? — Сольхен, интересно, не понимает или делает вид.       Для выезда в Канаду нужно подготовить множество документов и потратить приличную сумму денег. Первое время можно будет пробыть без визы, но девяносто дней для них словно пустой звук. Сейчас у него есть некоторые сбережения, едва ли их хватит на постоянно проживание Сольхен, на её дальнейшее обучение и жизнь, к тому же придется как-то платить и за собственное проживание и потребности. Но он увезет её. Не хочется ему быть палачом для родной крови. Не хочется.       — Куда ты хочешь поступить? — Чонгук заинтересован в том, чтобы сестренка проучилась там, где ей будет нравиться и где она сможет обеспечить себя перспективным будущим.       Сольхен хмурится в непонимании.       — Деньги на обучение вряд ли у нас есть, — под пристальным взором девушка вся съеживается в надежде слиться с креслом.       — Куда ты хочешь поступить? — Чонгук режет холодом воздух, и никто ему не возражает. Их разговор с утра был как катание на качелях, теперь же у парня поразительный самоконтроль, поразительная авторитетность.       — На исторический факультет, — в конце концов она единственное что умеет — проверять реальность на прочность.       — Хорошо, — говорит Чонгук, тише повторяя, весь углубленный в свои мысли, — хорошо. Как у тебя с английским?       — Ничего, — растерянно шепчет Сольхен, — Чонгук…       — Я сниму для тебя отдельную квартиру, — Чонгук произносит, не дожидаясь реакции, продолжает, — постарайся хорошо сдать экзамены, после них ты переедешь в Канаду. Если получится, сделаем тебе студенческую визу. — Есть коробка на старом платяном шкафу, куда придется залезть. Раз уж нарушен один принцип, можно и остальные покромсать. Толку-то теперь и дальше мчаться по дороге святости, если Чонгук не способен сдержать свое слово.       — Что? — голос Сольхен глух, и теперь она уже не кажется такой спокойной. Переехать в другую страну это же не в соседний район сходить. У нее никогда не было таких глобальных мыслей. А Чонгук озвучивает решение, он не спрашивает, а лишь бросается фактами.       — Это прекрасно звучит, — Йозеф, до этого внимательно слушавший, подает голос и скрещивает недовольно руки на груди. Жасмин тревожно смотрит то на одного, то на другого, силясь угадать, о чем они говорят на корейском. Но даже так она чувствует напряжение, видит, как от вопросов бугрятся вены на висках трейсера. И ей становится не по себе. — Есть ли у тебя на это средства?       — Найду, — Чонгук звучит грубее, чем хотел бы. Все думают, что в нём кипит злость, только это не так. Нет злости, есть горечь, что переплелась с кислородом. Тем не менее, инспектора манежа не убеждают ни его тон, ни сама суть слов.       — Чонгук, тебе нужно все еще раз обдумать и взвесить, — Йозеф не отступает, уверенный в том, что сказанное сейчас сгоряча.       — Я обдумал и взвесил, — Чонгук кивает несколько раз головой для убедительности, — у меня на это было десять лет. Есть еще вопросы?       Против таких фраз аргументов маловато.       — Я не могу уехать. Тут мама и Дахи, — возражает Сольхен, все еще пребывая в растерянности.       Чонгук сжимает кулаки и просит:       — Йозеф, Жасмин, пожалуйста, оставьте нас.       — Просто обдумай еще раз, Чонгук, не горячись, — говорит Йозеф и приподнимается, — пойдем, Жасмин, подышим свежим воздухом, — акробатка перевела на него вопросительный взгляд, не желая оставлять парня одного. Но Йозеф настойчиво потянул её за собой. — Пойдем, пойдем.       Оставшись наедине с сестренкой, Чонгук не дает и минуты для раздумий Сольхен:       — А много тебе мама-то дала? — в его словах различимы сарказм и желчь, скопившаяся в нем за многие годы нищей и бесчеловечной жизни. — Может быть, она тебя любит? — едко щурится он, под его взором девушка совсем теряется, опуская плечи, словно пытаясь отгородиться от всех. Но трейсеру нужно, чтобы она приняла реальность такой — беспощадной — и сделала правильный, хотя и болезненный выбор. — Может, отчиму ты нужна? — все еще строит недоумение Чонгук.       — Может, я нужна тебе? — защищаясь, бросает Сольхен на грани слез, как подстреленная птица бросившись вперед.       — Нужна, — Чонгука не задевает, потому что у него внутри словно лава застыла. Ему известна правда. — Успокойся, Сольхен, — тянет он, смягчая тон, — и послушай. Я не могу тебя увезти сейчас, но я хочу знать, что ты в безопасности. Что тебя не грозят побои и голод или еще что-нибудь похуже. Остаться с тобой я тоже не могу, у меня есть работа, которая приносит мне и деньги, и удовольствие. Тебя это злит? Что ж, лучше мириться с этим, чем с физическим и душевным насилием, скажешь, нет? — Жестоко? А кто ж не жесток? — Просто прими мою помощь и послушай меня. Как часто они так с тобой? — последний вопрос вырывается случайно.       — Ты же знаешь, что она не со зла, — жалобно произнесла сестренка, снова чуть поддавшись вперед. Но в этих мокрых глазах ответ — часто. Чаще чем мог бы себе парень представить.       — Лучше бы со зла, — проронил Чонгук, обегая глазами опухшую щеку девушки, — если ты не хочешь быть зависимой от меня, то сделай вот что: сдай хорошо экзамены и постарайся выиграть грант на обучение. Тогда нам придется не так трудно. И, пожалуйста, держи меня в курсе событий, будем созваниваться каждый день. Если в один из дней ты мне не ответишь, я прилечу, — хмурит он брови.       — Как я все это объясню маме? — Сольхен всё еще в ужасе, пытается приводить веские доводы.       — Скажи мне, — Чонгук усмехается, — только честно. Ты хочешь уехать со мной? Я расскажу тебе, как я живу и чем занимаюсь, познакомлю со своими друзьями.       — Но я не знаю французского! — громко восклицает Сольхен. — И там нет ничего моего, — мямлит она.       — Я научу, найму репетитора, будет, — уверяет Чонгук, — главное, что там у тебя буду я. Этого мало, я знаю, но лучше меньшее и не гнилое. Чем та родня, что ждет тебя в квартире.       — Но где ты возьмешь деньги? — Сольхен уже не сдерживает слез, что хрустальными капельками срываются по щекам. Её можно понять. Такие перемены — это тяжело. Сейчас у неё есть стабильность и никакой уверенности, что все обещаемое когда-нибудь станет осязаемым. Её просят двигаться в слепую, наощупь, а что там впереди: обрывы, опасные звери, шипы — неизвестно.       — Это уже не твоя забота, — отбривает Чонгук, ощущая уходящее напряжение. Сольхен боится, но хочет уехать. — Мы договорились, Сольхен? Маме я сам скажу.       И Сольхен идет, думая, что хуже уже не будет — она кивает, давая тем самым своё согласие.       На улице Йозеф, стоящий рядом с курящий Жасмин, которая только увидев Чонгука, спешно тушит бычок о край мусорного бака и интересуется его самочувствием. В благодарности будет толк? Чонгук протягивает руку сперва Йозефу и кивает, а потом также протягивает ладонь Жасмин. Это не жест снисхождения, это уважение за её выбор и борьбу. Быть сильной и равной. В тот день Чонгук принимает много решений и лишний раз уже и не объясняет, почему поступает так или иначе. И почему все уверены, что со стороны виднее. А ну, конечно, люди думают, что человеку, который не поддавался эмоциям легче оценить обстановку. Трезвая голова, все дела. Может и так, но принять решение будет правильно как раз-таки тому, кто был в страшном водовороте из импульсов. Он понимает, что нужно бежать с этого корабля и сделать так, чтобы не было таких разрушительных чувств впредь. Чонгук ранним утром, находит «семью» за столом, ставит мать в известность своих дальнейших планов, но она не бросает попыток оправдаться, много плачет, вплескивая руками, притягивая общие воспоминание и хрупкие слова о том, как она любит Сольхен, как она устает с хозяйством и как тоскует по единственному сыну. Не остается в стороне и отчим, пытающийся отчитывать трейсера за подобные решения, тон, разговоры с матерью. После того, как Чонгук остается непреклонным, то вход идут и жалкие угрозы, мол мы дадим в розыск, снимем побои и много всякой ерунды.       — Давайте, вперед. Только Сольхен уже совершеннолетняя. И в случае чего это я напишу заявление в опеку. Можете быть, вы и Дахи бьете? — Чонгук ядовито щурится, насмешливо смотря прямо в глаза женщины, которую он называл матерью. Но больше которую никогда не назовет.       — Да как ты смеешь? — женщина, минутой ранее рыдавшая за этим самым столом, вскидывает ладонь, которую Чонгук с безразличным лицом перехватывает.       — А ты? Как ты смеешь порочить имя моего отца? — это единственное, что может затронуть благоразумие женщины, чей мир крутится вокруг мужчины, от которого она зависима.       Чонгук молча прослушивает всё, потом даже снисходительно улыбается и просит напоследок разрешения заглянуть к Дахи. Жаль её. Но здесь у неё два родителя, возможно к ней они будут милосерднее. Забрать совсем маленького ребенка он не может. Он проходит в помещение, которое служило комнатой для Сольхен и Дахи, которая сейчас сладко спала в своей кровати. Над тумбочкой с уголка родной сестры он прихватывает две фотографии, закрепленные булавками. На одной — Чонгук с ней, на другой — молодой отец.       Это становится некоторой точкой. Если раньше можно было бы сказать, что Чонгук еще не успел повзрослеть и отойти от юношеского максимализма, то все произошло в эту ночь: беспощадно, но эффективно. И единственное, что вызвало в нем положительные чувства — это день с Сольхен. Она отдохнула в гостинице. Они вместе позавтракали, Чонгук пока лаконично рассказывал, чем занимался последние несколько лет, показал парочку видео, на которых он искусно демонстрировал чудеса паркура. Сестренка осталась впечатленной, даже выбила себе обещание научить чему-нибудь. Они вместе выбрали квартиру, поближе к учебе и не очень дорогую. Чонгук заплатил за два месяца вперед, не без щедрости Йозефа, который уверенно заявил, что трейсер все отработает в ближайшее время. Что ж теперь он станет молиться на цирк, без стабильного заработка их жизнь полетит к чертям. Сольхен также очень смазано познакомилась с Жасмин. Языковой барьер все же оставил за собой право говорить. В свою очередь Йозеф увлек девчонку рассказами из своей жизни. Басен у этого припасено было очень много, для каждого случая — особенная. В один момент Чонгук шутливо попросил не очаровывать сестренку и прибавил, что Йозеф малость уже староват для таких отношений. Инспектор манежа заливисто засмеялся, соглашаясь, но лукаво заметил, что любви все возрасты покорны, наверное, чтобы немного раззадорить трейсера. Тем же вечером они простились у новой квартиры, условились поддерживать контакт. Чонгук протянул на прощание те две фотографии сестренке и вместе с ними подарил обещание о том, что все будет хорошо. Впервые трейсер взял на себя ответственность. Он поручился за результат.

***

      — Ты встанешь на место Алена, — Йозеф сидит в кожаном кресле, закинув ноги на край стола, и смотрит снизу-вверх на подопечного, еще раз для убедительности повторяет реплику, не теряя спокойствия.       Время прошло, цирк завершил тур достойно и даже остался в денежном плюсе. Они не покорили мир, как мечтали, но сделали огромный шаг в сторону исполнения заветной мечты. По возвращению в Канаду первая неделя ушла на отдых, все были готовы окунуться в работу, закрыть страницу с прошлой программой и отправиться на разработку новой, еще более успешной. Новые условия шпрехшталмейстера Чонгук представлял себе иначе. Он, конечно же, понимал, что сейчас во многом обязан Йозефу, хотя тот никогда не давил на него, пытаясь требовать за помощь какую-либо плату. Только трейсер и представить себе не мог, что придется менять деятельность, которая успела стать его отдушиной.       В комнате у начальника манежа пахло кондиционером для белья и зубной пастой. Из большого окна без занавесок, штор и жалюзи вид открывался на стройку, где скрипят краны, кричат люди и тракторы нещадно гудят, выкапывая ямы в земле. Помещение выглядит, как белый лист. Нет маркеров личности по типу фотографий, любимой кружки, глупого брелка, кубка и чего угодно, что могло бы больше рассказать о Йозефе. Чонгук поэтому чувствует себя пришедшим в офис, в котором его собираются надуть, а потом сбежать. Хотя на столе столько хлама, что даже трейсеру становится немного неловко за бардак, в создание которого он даже не участвовал. Там важные бухгалтерские бумаги, недоеденный бургер, измазанный в соусе, пара старых книг, зубная паста, полотенце, канцелярские принадлежности и даже пачка новых носков. На коричневом диване темно-синий плед и маленькая подушка. Странно, что, будучи гениальным в некоторых вещах, Йозеф совершенный профан в бытовых вопросах.       — Я не могу, — говорит, как кажется ему, очевидные вещи Чонгук. Он в качестве ловитора — это из разряда фантастического. — Я — канатоходец, — «я — трейсер».       — Напомню тебе, что ты — артист, — Йозеф скидывает ноги на пол, хватает из вороха вещей лист и пружинисто поднимается, призывая Чонгука пойти за собой. Они покидают кабинет и движутся к манежу. Дорогу Чонгук уже знает наизусть. — Послушай, — тон у мужчина бодрый и весьма оптимистичный, — у тебя блестящие данные для ловитора. И я убежден, что тебе понравится больше на трапеции чем на канате.       — И откуда такая убежденность? — Чонгук семенит за Йозефом, пытаясь успеть за длинными и уверенным шагами старшего.       — Не знаю, — смеется мужчина, сбывая с ног откровенностью, — просто чуйка.       — Отлично, — бурчит себе под нос трейсер. Он должен верить чуйке странного типа. И от рыка недовольства Чонгука спасает только две вещи: первое — Йозеф редко ошибается; второе — Йозефу он многим обязан. Было бы некрасиво разок не повестись на его поводу, чтобы прослыть неблагодарным. — Хорошо, — смиряется Чонгук, но тут же довольно ухмыляется, — ты уже сказал Жасмин? — Вот кто точно не одобрит подобную аферу, не стоит и про Алена забывать. Наверное, теперь Чонгуку можно не опасаться быть избитым, ведь он такой же? Такой же. Как все.       — А, — Йозеф восклицает и на мгновение поворачивается, чтобы бросить пронзительный взгляд на парня, — козыришь, да? — Ему еще лучше известно о характере акробатки.       Они прошли к манежу, на котором в одиночестве тренировался Дани. Пьер взял отпуск, оставив другу важнейшую должность поддержателя токсичности в коллективе. Вокруг сновало много работников, где-то сидели Базиль, Жасмин, Ален, Лулу, Сантино, рядом у входа их встретила Изабель. И у Чонгука не получилось сдержать улыбку, потому что он стал частью команды, которую составляют самые разные по мировоззрению, характеру, национальности, религии люди. Но все они профессионалы, готовые положить жизнь на процветание своей деятельности. А Чонгук — один из них.       — Минуточку внимания, — Йозеф взмахивает ладонями в воздухе, приостанавливая репетицию, отвлекая людей от разговоров, деятельности и мыслительного процесса. Одинокий лист в его руках тревожно шуршит. — Я внес поправки в расписание, постарался учесть все ваши пожелания. Жасмин, с этого дня на трапеции ты будешь работать с Чонгуком.       — Мы это уже обсуждали, — Жасмин спустилась с средних рядов на манеж к главному сектору. Ален поспешил за ней, а Чонгук принялся раздумывать, куда бы спрятаться. Пусть его поступок расценят, как трусость, нежели он получит по лицу ни за что. — Я не буду менять партнера.       Добродушная улыбка Йозефа быстро спала с лица.       — Хорошо, — он кивнул, а трейсер ощутил холод, пробежавший по спине. Йозеф умеет быть разным, поэтому его смена настроения к хорошему не приведет, — тогда зайдешь в мой кабинет — форма заявления об увольнение у меня на столе.       — Йозеф, — Ален дернулся, удивленно вытаращив глаза на сказанное, но его остановили взмахом изящной ладони. Даже не остановили, а предупредили, что дальнейшие пререкания могут быть опасными. Вмиг наступила тишина, словно кто-то разбил посуду, на смену подступилась и взволнованность.       — Йозеф, не глупи. Ты потакаешь своим прихотям, а страдать должна я? — Жасмин кисло улыбнулась, но видно, как ошарашил её такими словами мужчина. Ведь всё, что он говорил, звучало, как угроза.       — Я долгое время потакал твоим прихотям, — с усмешкой на губах напомнил Йозеф, — понадеявшись на твое благоразумие и жажду познать новое, я дал тебе волю. И что? — он тяжело вздохнул, опустив руку с листом и прижав к боку. — У вас отлично получается? Ален тебя, может, ловит? Или ты ближе к своим мечтаниям? Нет, Жасмин, ты застряла на месте и можно сказать отчаялась.       — Йозеф, — Ален все же еще раз подает голос, обеспокоенно поглядывая то на акробатку, то на начальника.       — Ален, ты все услышал. Твоими успехами в воздушном полете я более, чем доволен, — Йозеф даже улыбнулся ему. Он не был настроен кого-либо обидеть, но хотел наглядно объяснить, что ставит цели цирка превыше целей конкретных людей, которым симпатизирует. — Попрошу заметить Жасмин, что я не запрещаю тебе заниматься на трапеции, не прошу посвящать половину твоего времени на корд де волан, а даю тебе волю заниматься тем, чем ты хочешь.       — И забираешь у меня партнера?       — Меняю его, — поправил Йозеф, — для твоего же блага.       — Откуда тебе знать, как будет лучше для меня?       — Неоткуда, — согласился мужчина, — так же, как и тебе. Но я предлагаю тебе хоть какой-то вариант продвижения вперед. Раз у вас не получается, то терять тебе нечего.       — А обо мне ты подумал? — она уже взволнована дальше некуда, грудь её ходит ходуном.       — Я только о тебе и думал, пока составлял расписание, — признался Йозеф, возможно, в надежде сгладить впечатление от своих ранее сказанных слов. — Если не устраивают условия, ищи в другом месте. Но можешь подумать над моими, уверен на трезвую голову ты оценишь их эффективность, — Йозеф закончил, ставя интонацией точку в разговоре. Едва ли он готов потерять такой ценный кадр. И все вокруг кроме Жасмин понимает, что слова Йозефа блеф. Но неуверенная в себе девушка того не заметила.       Жасмин шумно выдохнула, её задело. Задели тон, слова и чужие приоритеты, но она попыталась не показать всего всколыхнувшегося внутри окружающим. В сгустившуюся тень главного сектора она нырнула молча, порывисто сталкиваясь с чужим плечом, обладатель которого коротко хмыкнул и, отстукивая каблуками, продолжил путь.       — Эй, нецирковой, — Дани в гриме клоуна и в обычной своей толстовке оскалился, быстро выходя из добродушного образа дурачка и напоминая чем-то Джокера Хоакина, — ты же прокладывающий путь[1]. Ну так вперед, — он кивнул в след уходящей девушке и хрипло засмеялся. То ли беспокоится, то ли просто забавится? Кто ж его разберет?       — Да, Чонгук, в чем-то Дани прав, — Йозеф остался в прекрасном расположение духа и быстро сменил тему, — только сначала представлю вам новую акробатку.       — Акробатку? — переспросил растерянно Ален.       — Ну, да, кто-то же должен выступать на корд де волане, — мужчин кивнул и чуть развернулся, посмотрел на свои часы, — люблю пунктуальных людей.       И на манеж ступила незнакомка. Наивный взор темных глаз и нос чуть кверху на чуть продолговатом лице, что делало его милым. Девушка Востока. Длинные-длинные волосы, переливающегося сиреневого и голубого цветов, искрящихся под светом ламп. Туфли на толстом каблуке, черный топ с крикливыми надписями кислотных цветов, темные джоггеры на спортивном теле. И кажется чудовищно много амбиций, что легко считывалось по жестам.       — Всем привет, — и голос — мед с теплый полуулыбкой. Она ласково осмотрелась, встречая недоумение коллег. — Меня зовут Миа, — девушка немного наклонила голову к плечу, и выжидающе посмотрела на Йозефа.       — Чонгук, — трейсер быстро отошел от забвения. — Очень рад знакомству, — для вида произнес он, не дожидаясь ответа, побежал к выходу, где скрылась акробатка. — Жасмин, — раздался эхом его голос.       Миа украдкой посмотрела вслед парню и расплылась в широкой улыбке, повернувшись ко всем остальным, она произнесла:       — Надеюсь, мы сработаемся! Примечания: Прокладывающий путь [1] — трейсер от французского traceur — прокладывающий путь