***
— Радуешься, да? — Базиль скривился, наблюдая за тем, как работают в паре Жасмин и Чонгук. Они выстраивали механизм, подкручивали шестерёнки, подбирали детали, смазывали петли, чтобы в результате получить исправно работающую машину. — Чему? — непонимающе уточнила сидящая рядом Лулу. Она скучающее гуляла по манежу взглядом. Но явно пребывала в приподнятом настроение, ни уста, ни глаза не улыбались, только все равно что-то в чертах лица её выдавало. Базиль догадывался, кого девушка выискивала. — Тому, что Жасмин сменила партнера? — бесцветно закончил иллюзионист. На губах у Лулу залегла тень. — Мне всё равно с кем работает Жасмин, — весьма искренне ответила гимнастка. — Зато не всё равно с кем работает Ален, — парировал Базиль, закатывая глаза. — Пойдешь в утешители? — злобно уточнил он следом. — Зачем интересуешься? — Лулу усмехнулась, искоса глянув на молодого человека. Ничто не могло её сегодня задеть. — Тоже хочешь, но боишься конкуренции? — Ха-ха, — наигранно протянул цирковой, встряхивая волосами, — очень смешно. Боюсь за твою менталочку, — продолжил он в том же тоне. Но высказал правду. Боится и за ментальное здоровье, и за её сердце в прямом смысле этого слова. — За свою бойся! — Лулу слабо пихнула иллюзиониста в плечо локтем и серьезнее добавила: — Тебя не должно волновать моё состояние. Брось это, Базиль, — попросила она уже без издевки. — Сразу же после тебя! — обнадежил он. — Сердцу ведь не прикажешь, — предприняла еще одну попытку убедить иллюзиониста Лулу. После того случая с розой она стала мягче относиться к Базилю. Его положение оказалось намного ближе, чем девушка могла себе представить. — Мне ли этого не знать, — согласился Базиль. — Только я же мужчина. Мне положено добиваться расположения. Но как ты позволяешь себе бросаться своей гордостью, чтобы добиться чьих-то чувств? — А что? — Лулу была поражена. — Женщины любят меньше, чем вы? Нам не положено бороться за своё счастье? Смиренно ждать, когда кто-нибудь соизволит добиться нашего расположения? — недовольно скрестив руки на груди, сыронизировала гимнастка. — В этом есть что-то плохое? — недоуменно возразил Базиль. — Да, есть! — холодно сказала Лулу, не повышая голос. Всё говорила четко и спокойно, отмеряя каждое слово. — Плохо, что вам всем всё равно на то, что чувствуем мы. — Не то, чтобы в этом мы сильно отличаемся, — указал на очевидное цирковой. — Неважно, что говорят женщины. Вы ведете диалог между собой, да даже банально признаете авторитет исключительно другого мужчины. Хмм, а кому же она достанется, — изобразила искусно Базиля артистка, и сразу же став серьезнее, подытожила, — я хочу достаться тому, кого люблю. А не тому, кто победит в ваших писькамерствах. Базиль немного подумал и возразил: — Да ну! Ты преувеличиваешь, Лулу. Авторитет относится не к полу, а к тому, чего достигла личность. — Как раз-таки наоборот, — усмехнулась девушка, приосанившись и блеснув глазами, продолжила, — каких бы высот не достигла девушка, вы и под дулом пистолета не признаете, что её за это нужно уважать. Разве только она не пережмет вам паховую артерию. А так, махнете рукой, мол чем бы дитя не тешилось. Но стоит мужчине на миллиметр продвинуться вверх, как вы тут же посчитаете его угрозой. — Тогда не кажется ли тебе это более справедливым? Если мужчина противостоит мужчине, женщина женщине? Я за противостояние только по обоюдному согласию и на горизонтальной поверхности, — поиграл бровями парень, ушло прищурившись. — О, Боги, — Лулу тяжело вздохнула, наполовину развернувшись к парню, — и как мы только от любви пришли к противостоянию? — Начинали с любви ей же и закончим, — улыбнулся иллюзионист, поддавшись ближе. — Я всего лишь хочу, чтобы с моими чувствами считались. Полным-полно историй, где женщина не только противостоит, но и одерживает победу в борьбе с мужчинами. Только любовь — это не игра по перетягиванию канату. — Разве? Как по мне очевидное сходство есть. И там, и тут есть проигравшие, — уверенно дополнил Базиль. — Посмотри правде в глаза… — Только не начинай, — взмахнула ладонью Лулу, поморщившись, — я и без тебя знаю, что сейчас Алену нет до меня и дела. Но Жасмин так удачно переключила всё внимание на нециркового. Когда-нибудь Алену придется остыть. — Разве сердцу прикажешь? — Базиль прищурился с долей ехидства, внезапно завертев в руках не пойми откуда выплывшую монетку. — Можешь попробовать, — посоветовала собеседница, наблюдая за вращением железки в чужих пальцах, — только вряд ли оно станет слушаться. Особенно если речь о любви. Базиль выразительно посмотрел на девушку. Она внезапно рассмеялась. — В этом и суть. Ален её не любит, — как что-то невероятно очевидное произнесла Лулу, — просто немного не понимает. — А ты-то понимаешь всё! — недоверчиво произнес Базиль и плавно наклонился к гимнастке. На её открытые ключицы упала тень. — Ты попробуй, — парень тыльной стороной запястья коснулся белоснежной пряди у голубых глаз. Монета испарилась. Лулу, словно околдованная, вдохнула приятный сладкий запах, исходивший от мужской ладони, — прикажи и, когда оно послушается, ты наконец-то поймешь, где именно речь о любви. — Фокусничаешь? — шепотом полюбопытствовала Лулу, не в силах оторвать взора с широко и хитро расплывшегося в приятной улыбке лица Базиля. — Немного колдую. — Шарлатан! — Разве? — Базиль наклонился ещё ближе, сократив расстояние до жалкого вдоха. Нужно было только немного сместить угол наклона, поддаться вверх и ощутить мягкость чужих губ. Вдруг из-под купола послышался громкий и счастливый смех, который вывел Лулу из оцепенения. Она отодвинулась, перестав смотреть в глаза разочарованного Базиля. Где-то на трапеции продолжала хохотать Жасмин. Лулу с тихой злобой подумала, что даже сейчас акробатка способна только мешать.***
Новая программа приносила Чонгуку большие деньги, поэтому он мог заботиться о Сольхен. Мысль о том, что она страдает, давила на него, делая более задумчивым, осунувшимся, ушедшим в себя. И, конечно же, это отражалось в работе. Рассеянность и отсутствие душевного спокойствия путь вниз, под купол. Для человека падение — трагедия, для артиста — смерть. А с успехом программы карман Чонгука заметно пополнился, навеяв его душе то самое необходимое спокойствие. Жасмин не могла нарадоваться как за него, получившего заслуженную награду за труд, так и за себя, наконец-то выступающую на трапеции. Это было почти что исполненной мечтой. Однажды вступив на трапецию, ты забываешь дорогу назад. После первого взлета, Жасмин не могла есть и спать, фантазировала, как будет выступать перед публикой и покажет бесстрашие, которым будут восхищаться, и умение, которое позволит ей сохранить себя. Полет на высоте ни с чем не сравнимое удовольствие. Внутренний надрыв, сжавшееся из-за страха и предвкушения сердце, а потом секунда, крепкие ладони, которые никогда не отпускают. Аплодисменты. Долгие и звонкие хлопки, живая реакция, энергия. Нет! Ни с чем не сравнить! В корд де волане нет бунта, там нельзя выразить те жизненные принципы, которым Жасмин подарила себя. А трапеция словно другой уровень, где есть обширное поле для креативных идей. Чонгук силен, вынослив, гибок, поэтому с ним легко работается. Но даже так главное, что у них есть связь. Такое странное слово, только именно оно для них справедливое. Понимание, доверие, соучастие для работы двух артистов — основополагающее. Но Жасмин думала о другом. О словах Алена. О любви. Она никогда не хотела чувств, не признавалась, что может преданно и до конца любить только одного человека. Такой преданности не существует, такие чувства иллюзия, навязанная сладкими историями кинематографа и литературы. Мир так жесток, что от женщин он требует, мужчинам прощает. И часто собачья верность — это женская доля, от которой Жасмин бежала, пытаясь спрятаться. Принадлежать кому-либо… О любви ли это? Принадлежность? Почему же тогда самые сильные показатели любви не собственнические повадки, не удерживание силой и постоянные навязывание собственной правоты, а умение отпускать, жертвовать, уступать, быть рядом, когда нужен? Но такой любви вокруг слишком мало: всепрощающей, справедливой, драгоценной и безвозмездной. Люди иногда просто боятся одиночества и лезут в отношения, не считаясь с тем, что ощущает другой человек. Иногда нет любви, есть жгучая ревность, болезненная ненависть, жажда власти. Жасмин же всегда хотела принадлежать только себя. Человек и так от многого зависим, чтобы еще зависеть и от других людей. Она могла и так ловить восхищенные взгляды, купаться в океане обожания. Мужские взгляды и так принадлежали ей, могли принадлежать и женские, если бы она захотела. Чонгук же лишен агрессивности, не признает насилия, как средство, решающее проблемы. Тот случай с отчимом — это то, что Жасмин ему прощает. Он так раскаивался, так раскаивался, его сжирало разочарование и сожаление. Его было жаль за боль, которую взрастила собственная семья. Он чуток к чужим страданиям. Понимающе относится к окружающим. И если обожает её, то делает это тихо, не претендуя на власть. — Йозеф, — тихо вздохнула Жасмин, разглядывая тонкий слой пыли, заполонивший стол начальника, — почему ты избегаешь Чонгука? За окном сгустившийся угольный мрак, продырявленный блеклым светом одиночного фонаря. От манежа отдаленно долетали наигранные хохоты, которые скверно протискивались в дверной проем. — Кто сказал, что я его избегаю? — удивленно поинтересовался мужчина, оторвавшись от бумаг и взглянув на девушку из-под прямоугольных очков в тонкой оправе. — Это очевидно, не придуривайся, — спокойно пояснила акробатка, тяжело вздыхая. На столе дымилась ароматическая свечка. Сладкий запах ванили. Странно. Йозефу разве такое нравится? — Не придуриваюсь, просто искренне не понимаю, о чем ты. — Брось, — протянула Жасмин, закатывая глаза, — он ищет тебя с тех самых пор, как вы поссорились. Йозеф скрутил губы трубочкой, после чего важно покивал себе и что-то стал подчеркивать в бумагах карандашом. — Ссорились вы, я попал под раздачу, — будто объясняя что-то элементарное, произнес мужчина. — Хватит юлить, — сощурив глаза и испепеляюще посмотрев на Йозефа, почти приказала Жасмин. — А ты почему вдруг, — шпрехшталмейстер полностью отвлекся от работы и откинулся на спинку кресла, скрипнув при этом кожей. Он снял очки, чтобы отложить их и посмотреть девушке в глаза. — Почему вдруг ты так интересуешься Чонгуком? — Йозеф сузил глаза, с каким-то вызовом продолжая смотреть на акробатку. А потом улыбнулся и начал пространно рассуждать: — Не ты ли не так давно говорила о нем, как о нецирковом? Как о том, с кем никогда не будешь работать? — Жасмин нервно проглотила слюну, ощущая, как воздух в помещение начинает вибрировать. Йозеф с тяжким вздохом встал у окна. На улице день клонился к закату. — Аа, — словно осененный догадкой после длительной паузы воскликнул Йозеф и развернулся лицом к артистке. Жасмин клянется, что видела адские всполохи в его зрачках. — Я, кажется, кое-что начинаю понимать. История неуверенной в себе девушки заканчивается столь предсказуемо. Твоё сердце, — акробатка скрестила недовольно руки на груди, словно пытаясь защитить самое сокровенное, — откликнулось? — Прекрати нести чушь, — вмиг зашипела Жасмин, слыша, как надрывно, почти плача отыгрывает роль на манеже Дани. — Даже сейчас ты отрицаешь очевидное, — пораженно усмехнулся Йозеф, — знаешь, замок на сердце — достойное артиста самокопание. Возводишь сама себя в культ страдальцев, рисуешь правила, ставишь рамки и, мучая себя, доказываешь остальным — что? — Он развел руки в стороны. — А что ты собственно доказываешь? Что женщина способна прожить без любви? Любой способен прожить без неё, вопрос в том, что это будет за жизнь. Что женщина способна утирать носы мужчинам и достигать высот? Так это до тебя доказано таким огромным количеством прекрасных дам, что ни для кого это не секрет. Или пытаешься доказать, что именно ты можешь покорять, не покорившись? — Йозеф открыто посмотрел, пытаясь донести мысль как можно яснее. — Но зачем? Ты видишь лишь одну сторону любви, Жасмин. И она для тебя некрасива, патриархальна и унизительна, поэтому ты прячешь душу, чтобы однажды не обречь себя на ту же участь домохозяйки. Но любовь не меняет людей, Жасмин, — мужчина отрицательно качает головой, — пойми, она дает им шанс быть самим собой. — Что на тебя нашло? — не понимающе и удивленно взглянула Жасмин на мужчину. — Что за нотации? Йозеф собрался с мыслями и спросил, словно пропустил всё вопросы акробатки мимо ушей: — Какова твоя цель? — Хочу стать великой, — пожала плечами артистка. Делиться мечтами с Йозефом ей не приходилось, но нутро подсказывало, что ему она может доверять. Даже его покровительственный тон, взгляд всезнайки и желание совать нос в чужие дела не отталкивали Жасмин. Шпрехшталмейстер не был тем, кто поступал по настроению. Он был стратегом, продумывающим каждый шаг. — Тогда не упусти того, кто тебя к этому величию приведет, — искренне посоветовал Йозеф. Жасмин обратила свой нездоровый блеск на мужчину. Через дверную щелку Дани долго-долго надрывно и мучительно смеялся. Любовь приведет к величию? Но только страдания делают из людей легенды.***
Когда Жасмин выходила из цирка на улице властвовала ночь. В одном кардигане артистка не чувствовала дрожи, хотя после разговора с Йозефом её еще долго не отпускали неприятные мурашки. Находят же на него иногда нездоровые идеи, которыми он втихую заражает окружающих. Не хотелось думать о том, что он придумал для Чонгука на этот раз и какую роль во всей постановке играет она. Идя по тротуару, Жасмин посматривала на небольшие в ряд усаженные среднего роста каштаны, по чьим зеленым листьям были усеяны мохнатые домики орешек, на сахарные клены, запестрившие ярко желтыми, теплыми красными и изредка вспыхивающими оранжевыми цветами. В местах, где деревья не освещались уличным фонарем, орехи каштанов казались темными кругляшками, вываленными шоколадными шариками сверху фисташкового мороженого. Чуть дальше уже были посажены не такие частые тополя, тоже пожелтевшие, но намного выше и мощнее. Потом зеленая полоса рядом с тротуаром обрывалась, и Жасмин, тоскливо проводив растения взглядом, направилась дальше. Время хоть и быстротечно, но со скоростью развития сердечной привязанности не сравнится. Жасмин понимает это, когда пытается разобраться в словах, произнесенных Йозефом. Прав ли он? Запирает ли она своё сердце? Если да, то зачем? Избегая участи домохозяйки? Но Чонгук, она уже знает, на её стороне. Он никогда не стал бы принуждать к чему-то человека и не стал бы идти против его воли в угоду себе. С женщинами он крайне деликатен, учитывая, что она видела, как он общается с Лулу, с Сольхен, с предавшей его матерью. И видела лично к себе бережное отношение, реальное желание понять и встать на сторону собеседника. Но как же не хотелось, чтобы кто-то мог позволить себе указывать, как ей поступать, во что одеваться и с кем общаться. Жасмин никогда не позволила бы ущемить свою свободу. А подобное она видела сплошь и рядом. Любые отношения строились на том, что люди отчитывались друг перед другом: с кем говорили, на кого смотрели. Жасмин представляла, что в отношениях могла произойти ситуации, в которой она посмотрела на другого мужчину. Тогда собственные желания схлестнулись бы в битве с моралью. И дать ответ, кто победит, Жасмин с точностью не могла. Но становилось страшно: а что если рядом с этим человеком, к другому не потянет? Или сущий кошмар: что к другим потянет не её. Чонгук мог заполучить любую женщину, потому что выигрывал во всем, кроме капли наглости и уверенности, которые в нём пыталась задушить неблагополучная семья, тяжелое детство и затруднительное финансовое положение. А он хотел её? Или же Жасмин верила этому. Но он не рассказывал о девушках, не знакомил с ними, не флиртовал с красотками, с которыми ему по воле неба приходилось пересекаться. Даже появившаяся внезапно Миа, сразу же попытавшаяся заарканить трейсера, потерпела неудачу, столкнувшись с кроткой вежливостью, которая старательно прикрывала безразличие. Можно было допустить, что его мучает страсть к давней любви, воспоминания о которой душат и губят в нём любые вспышки чувств к другим женщинам. Жасмин остановилась и, невольно нахмурившись, задумалась, почему она решила, что он сохнет по ней. Это казалось очевидным или только казалось? А что, если действительно Чонгук хранил верность какой-то девушке? Впрочем, тогда в подобную картину не вписывался их поцелуй. Его слова. Его прикосновения. Всё, что было между ними. Но и этого было так мало, что нельзя назвать действия парня предательством, что выводило акробатку из себя. Хотя, зная его привычки, принципы, он не станет так низко поступать с кем-то, к кому у него любовь. Какой странный зуд поднимают в сердце такие мысли. Они горечью оседают в душе Жасмин. Беспощадность идеи, которая если однажды и поселится, не даст покоя ни тому, кто заражен ею, ни окружающим. За размышлениями Жасмин, запыхавшаяся даже не поняла, как оказалась у квартиры трейсера. Что она хотела у него спросить? Зачем стояла у двери и собиралась нажать на звонок? Даже появление на пороге Чонгука не развязало ей язык. Он с вскинутыми бровями ждал ответы, даже не подозревая, что к нему пришли именно за ними. Его слегка сонный вид наталкивал на мысли, что он отдыхал после работы и не ждал гостей. Это заставила почувствовать Жасмин неловкость, а что-то чужое, интимное заставило забиться сердце чаще и неосторожно обронить: — Я на чай. Зависший трейсер рассеянно почесал затылок, всматриваясь в одну точку на кардигане девушки. Жасмин немного занервничала, когда он растянул молчание. Вся смелость и наглость, присущие ей, разлетелись на бегу. Чонгук отмер и, посмотрев в глаза акробатке, слабо улыбнулся: — Ты же дважды не предлагаешь? — Никогда, — смело кивнула Жасмин и пояснила, — но ты этого не делаешь. — Чонгук снова вскинул брови, но по-другому — вместе с усмешкой на губах. Он словно смотрел с недоверием. — А я хочу, — с трудом контролируя дрожь в голосе, призналась Жасмин, и заметила, как дрогнул парень, — поэтому приходится делать исключение. — Она не понимала, что с ней происходит, почему она чувствует так много за раз. Чувства устроили парад в душе: от злости, страха до предвкушения и тоски. Чонгук снова слишком долго молчал, всё еще удерживая девушку на лестничной площадке, поэтому она начала оправдываться: — Я трезвая. — Что ж, — с ещё большим недоверием протянул Чонгук, приоткрывая двери, — проходи. Так сразу? И почему он не задает никаких вопросов? Жасмин, впервые оказавшись в квартире трейсера, стала осматриваться. Выглядело всё очень скромно: стол, шкаф, кровать. Но повсюду валялись детали, за которые то и дело цеплялся взгляд. Например, за столом гордо восседала стопка комиксов и эспандер, на стене расклеены плакаты культовых музыкантов, в углу возле шкафа и гладильной доски, заполненной одеждой, скромная гитара, ноутбук с чашкой на подоконнике, который явно использовали чаще, чем письменный стол. И пахнет едой и шампунем — мятным. Кровать была расправлена, Чонгук босиком на полу и все еще немного помятый из-за сна. — Я тебя разбудила? — заботливо и виновато поинтересовалась Жасмин. — Угу, — не стал скрывать парень, — не заметил, как заснул, когда пришел с работы. — Не знала, что ты играешь, — она указала на гитару. — Взял у друга, думал подучусь, — ровно и без энтузиазма поведал Чонгук, все ещё отходя от сна, — пока нет времени. У тебя что-то случилось? — Жасмин подняла почти щенячий взгляд на парня, про себя решив, что он не рад её видеть. Где тот блеск, с которым он обычно с ней общается? Но девушка не выдавала волнения, пыталась взять в себя в руки и сказать в привычной игривой манере: — Я же озвучила цель прихода. Чонгук тяжело вздохнул, заправляя отросшие кудри за уши. — Поэтому я и спрашиваю, что с тобой, ведешь себя странно, — Жасмин ощутила, как тает уверенность во всех догадках. Может и поцелуй — плод воображения. — Жасмин, прием, — Чонгук усмехнулся, попытавшись вытянуть акробатку из раздумий. — Ты…меня не хочешь? Вот и вытянул на беду. Вопрос страшный, и задавать его Жасмин приходится впервые, но не получается сдерживать желания выведать хоть маленькое признание из парня. — Твои вопросы начинают меня пугать, — он издал нервный смешок, пытаясь скрыть смущение, а, заметив поджатые губы и напряжение в лицо Жасмин, в миг отбросил шутливый тон. — С тобой точно что-то приключилось. — Ответь на вопрос, — заупрямилась акробатка, делая шаг навстречу Чонгуку, заставляя его от неожиданности отступить. Она, подняла голову, заглянула в его глаза, где плескались удивление и страх, причины которого оставались тайной. — Между нами ничего не будет, — внезапно отрезал Чонгук, обходя пораженную девушку, — ты голодна? У меня из еды ничего. Есть кофе. Можем… — Почему? — голос Жасмин стал тише, ниже, и она не поддержала идею сменить тему. Она ощутила пустоту, словно долго играла радостная, любимая музыка, а потом её выключили, разломали единственную пластинку. Никакого повтора. Конец эйфории. Чонгук напрягся, что легко угадывалось по неестественно расправленным плечам, по лицу, даже по пальцам ног нервно поджатых. — Я хочу тебя, но по-другому, — и шепот мелодии возобновляется, но скрипит, издавая звучание далекое от идеального. — Поэтому нет. — По-другому? — она не старается скрыть интереса. — Это как? — в Чонгуке играет нерешительность, страх, и выглядит он уже не сонным, а нервным. — Только для себя, — и Чон опускает взгляд, стыдится своего эгоизма, поэтому не замечает, как его слова влияют на девушку, не замечает вспыхнувшего на её щеках алого румянца. — Но я знаю о твоих взглядах, — Чонгук спешит оправдаться, — и поэтому, о Боже, Жасмин, — он нервничает, потому что знает, что рискуют сокровищем, которое недавно приобрел, — давай, пожалуйста, забудем об этом разговоре. Я не хочу терять нашу дружбу, — Чонгук мотает головой и перебарщивает с честностью, — и не хочу любить тебя, пока тебе это не нужно. Он оголен, беззащитен, скидывает лишнее, не врет, не надеяться заполучить сердце, но как же умело в него целится. — Не забудем, — густо выдыхает Жасмин, ощущая, как пересыхает горло, как тяжело становится дышать, а говорить вовсе неприятно. — Мне нужно, — мелодия радостная, но на лице у девушки нет улыбки. Честолюбивые желания потерпели поражение, которое для неё страшнее любого признания в любви. Когда до Чонгука доходит смысл слов, он не летает на радостях, не лезет с объятиями и дальнейшими признаниями. Никаких экзальтированных счастливых восклицаний. Просто трейсер ей не верит. И она прекрасно это понимает. — Не веришь мне? — Чонгук мотает головой, признаваясь: — Я боюсь в это верить. А если нет, Жасмин, отдалишься от меня, как от Алена? — Я не могу, — она уничтожает дистанцию между ними. Он любит её, а значит, не властен над собой в той мере, в которой властна теперь Жасмин, — не могу от тебя отдалиться, Чонгук. Отбрось сомнения, — девушка касается невесомо его скулы тыльной стороной ладони, будто щекочет пером; голос её становится слаще меда. Чонгук прикрывает глаза, наслаждаясь прикосновениями, но все еще сдерживая себя, свой рассудок, — не борись с собой. В этом больше нет смысла, — у него заметно сбивается дыхание, трепещут ресницы, как крылья стрекозы. Он не смотрит на неё — боится, пока Жасмин любуется его красотой, — ты и я, мы оба цирковые. Ты нуждаешься во мне, я в тебе, — Трейсер медлит, ему кружит голову её запах, голос, жесты, близость — непозволительная для друзей. — Чонгук, ты обещал не отпускать меня, — парень обязательно задумался бы о силе слов, о том, как подло их используют против него, если мог бы трезво соображать. Как отказать? Как собраться и не наделать глупостей? Чонгук медленно открывает глаза. В комнате слышно лишь дыхание. Общее. Чонгук думает, что надо остановиться и ещё раз поговорить. Лучше всего завтра в нейтральной обстановке. — Поцелуй меня, — она знает, что ни один мужчина не способен ей отказать. Чонгук, как заколдованный, склоняется к девичьим губам, но останавливается в последнюю минуту, чтобы сначала запечатлеть поцелуй на теплой шее, там, где пульсирует жизнь. А дальше как в тумане, порывом сбитые с дружеских ориентиров. Сплетая языки, Чонгук ладонью водил по плечам, легко спуская с них кардиган, словно разворачивая розу. Он сходил с ума из-за медовых поцелуев, из-за её прикосновений, которые каждый раз пускали по его спине мурашки, из-за пальцев, пробирающихся ему на живот и приподнимающих футболку вверх. Жасмин подталкивала парня к кровати, подставляя шею под горячие губы. Он почти споткнулся, сев на расстеленную постель и любовался девушкой, севшей на него сверху. Такой взор у неё — ласкающий. Нестерпимо защемило в груди Чонгука, вырывая из него предательские слова про обожание. Он приподнял девушку за талию, опустил на лопатки, стараясь не отрываться ни на миг, лаская, в перерывах шепча приятное и интимное: о красоте тела, о желаниях, о обещаниях. Чонгук становился безвольным во власти чувственной акробатки и безусловно любил, пока нужно. Жасмин терялась в ласке, умоляя, чтобы ничего не заканчивалось, и болезненно осознавала, что хочет она отныне только для себя.