Больно касаться тебя

      Они молчали. Ламберт иногда что-то говорил, но только из необходимости.       Возьми выделку, холодно.       Поужинай сытно, на завтрак еды мало.       Стой позади меня и молчи.       И так далее.       Лютик ему же больше ничего не говорил, да и не знал, что. О чем ему с ним говорить?       Сложно в самом деле обвинять больного человека в болезни. Он ведь не помнил. Значит, не хотел. Значит, это был не он.       Но чувство холода всегда встречало его, Лютика, стоило ему только посмотреть на Ламберта. Он нагонял теперь ужас одним своим видом. Какой может быть следующий приступ? Он не знал, коснется ли его и какой вред нанесет. Он понял, что это случается с Ламбертом в травматические моменты, если его сильно испугать или еще что, но откуда Лютику знать, что его, блять, хлопок по спине не напугает?       Он не знал.       Но вместе с тем думал о том, что убить он его не сможет. У него в тот вечер рука едва поднялась, а теперь в нее даже кинжал толком не клался. Казался лишним и неправильным. Ламберт отпускать его не собирался, а проводить дни в этой тишине… Это сводило его с ума. Он стал вспоминать их дни до этого случая, и даже ощущал тоску. Вспомнил, как Ламберт прятался в тени, а Лютик тащил его в озеро. Как Ламберт подхватывал его на руки, а потом кидал в воду. Вспомнил, как они валялись на песке — мокрые и даже… смеялись.       Теперь все это казалось странным маревом, сном, который с ними уже не случится.       Однако Лютик умирал от скуки. Ему казалось, что он сходил с ума, но мысль о том, чтоб наладить с ним, с Ламбертом, прежние отношения казалась шизофренией.       Лютик одиноко бродил по лесу, пытаясь привести мозг и мысли в порядке. Садилось солнце, холодало, вдали стрекотали сверчки.       Лютик прислонился к одному из деревьев и глубоко вдохнул, покачав головой. У него уже гудели ноги от ходьбы. Надо возвращаться.       Вдали горел костер, на свет которого Лютик и пошел, смотря на землю и едва перебирая ногами.       Добравшись до их маленького лагеря, он посмотрел на Ламберта скучающим взглядом. Вгляделся в его лицо, в его позу и фигуру, а после, выдохнув и покачав головой, медленно подошел к нему.       Ламберт дернулся и вскинул брови, когда Лютик протянул ему свою руку, будто что-то хотел дать.       Ламберт моргнул и протянул к нему руку открытой ладонью.       На ладонь упало серебряное кольцо.       Ламберт посмотрел на него и моргнул.       Лютик, хмыкнув, сел напротив него на выделку, обняв себя за колени и смотря на костер. Краем глаза он видел лицо Ламберта, на котором застыло непонимание, печаль и тоска. Он замер так на миг, а потом аккуратно положил кольцо в карман. Кажется, в тот, где у него лежала лента…       В голове щелкнуло.       — Эй, — позвал он его небрежно.       Ламберт не вздрогнул, не удивился тому, что впервые за четыре дня с момента того диалога Лютик с ним заговорил.       — Что?       На лице его неподвижно застыла маска печали.       Это почему-то навеяло на Лютика мысли о том, что несмотря на его… болезнь (так?), его извращенную мотивацию, он все равно чувствовал. Был человеком, который ранее не был уверен в своих действиях. И, наверное, не был уверен и сейчас.       — Ты обещал мне рассказать про насилие, которое ты пережил, когда я захочу. Вот, я хочу.       — Хорошая сказка на ночь.       И замолчал. Просто смотрел на костер своим этим пустым безмолвным взглядом, который не выражал ничего. И Лютик подумал, что он уже и не расскажет. Не сочтет нужным открываться перед человеком, который полностью закрылся от него.       Но настаивать не стал, однако, когда Лютик доел кролика и собирался ложиться спать, Ламберт внезапно сказал:       — Я не знаю, с чего начать. Не знаю и что ты хочешь услышать.       — Что расскажешь, то мое, — сказал Лютик и снова уселся на выделку, хотя его уже одолевала сонливость. Он не знал, почему предпочел слушать эту историю вместо того, чтобы спать. Может, он искал Ламберту оправдание, правда плохо представлял, что ему с ним делать, даже если и найдет.       — Ну… Сколько помню, столько меня и били. Началось это как… Наверное, с любым ребенком. Только меня вместо того, чтобы просто ремнем лупить — хотя им тоже — головой прикладывали. Ложку мимо рта пронес, штаны порвал или испачкал. Хотя мать меня за это не ругала, только отец. Хотя не ему зашивать и не ему стирать было… Потом… Жестче и жестче. Если и ремнем, то до синяков и первой крови. Если бить по лицу — то пока губа не разобьется. Вот ты думаешь, почему у меня нос такой… кривоватый?       — Он у тебя не кривоватый, — тихо сказал Лютик, уже не уверенный, что хотел слушать эту историю.       — Кривой. Он мне сломал его, я тогда чуть в собственной крови не захлебнулся. Поэтому иногда я храплю, — усмехнулся он, якобы шутку сказал, но Лютику было с нее почему-то не смешно. Ведь он слушал не про Ламберта, он слушал про ребенка. Он видел Ламберта — маленького мальчика, веселого и с большими глазами. И видел, как его били. До слез, до крови, до гематом. И что-то сжималось в его сердце. Ведь тот мальчик точно уж ни в чем не был виноват. — А потом… Я не знаю, когда это началось. В лет семь, наверное. Это случилось в первый раз… Был день, но его я не помню. А я… я проснулся, а все… все в крови. Простынь, я, и… Ягодицы болели. Ну, ты знаешь…       Лютик замер. На секунду ему даже дышать стало сложно.       — Стой, нет… Тебе… Ты же… Ты же ребенком был! Что туда… туда влезть ничего не сможет!       — Член взрослого мужчины нет. А горлышко бутылки да.       Лютика пробрало, он снова глубоко вдохнул и ощутил какой-то странный страх, панику, отторжение. Он не верил, не мог поверить, что этот мужчина когда-то был тем ребенком…       Ламберт продолжал, однако Лютик не хотел это уже слышать, но прервать его казалось кощунством.       — Мама плакала тогда, а я… не помнил ничего. Больно утром было, но больно бывало часто. Оказалось, тогда и был первый мой приступ, как я это называю. Мама говорила, что после того, как меня отец ремнем ударил, я как-то… Не собой стал. Взгляд дикий, орать на него начал, материться. Материться, я! Я в семь лет знал только один мат! Не знаю, откуда взял… Вот меня отец и избил до кровавых соплей, а потом и изнасиловал бутылкой.       Лютик покачал головой, его руки стали холодными, а по голове будто что-то ударило и картина перед глазами на миг дернулась, но тут же встала на место.       — Такое часто было. Я становился не собой, а отец меня бил жестче. И насиловал. Разными предметами насиловал. Пальцами тоже вроде… В лет девять членом. Это я запомнил. Я тогда собой был. Все помню. Я тогда с улицы пришел, маме помогал, она меня спать отправила. А там отец с другом пил. Ну я хотел проскользнуть, чтобы не мешать, но меня он заметил, и давай орать, какого подонка вырастил, не человек, мол, а зверь. Животное тупое. Не уважаю никого, матерюсь как последний… Не помню, как он назвал. Как-то там назвал. Ну вот. Его друг меня держал, пока отец насиловал. Потом они поменялись.       Лютик вытер глаза и сглотнул.       Ребенок… Маленький ребенок. Да черт с ними, с приступами, пусть там хоть Ламберт кошек в детстве бил, это же... не повод насиловать! Блять, ребенка!       — Как… да как на ребенка вообще встать могло?.. — просипел он отчаянно, не веря услышанному.       А потом он нашел силы, чтобы посмотреть на Ламберта.       Он весь зажался, будто готовился к удару, перепуганным взглядом смотрел в панике на костер. Такого взгляда он даже в ту ночь не видел, когда Лютик на него с кинжалом полез. Сейчас был тот самый мальчик. Перепуганный, который ни в чем не был виноват.       — Много на самом деле было. Думаю, тебе не хочется слушать ни про стекло, ни про кнуты, ни про ножи…       — Стекло?..       Ламберт смотрел немигающим взглядом на костер. Долго смотрел, так долго, что его взгляд стал пустым. Но все-таки он сказал:       — Как-то раз бутылка треснула.       — Все. Хватит. Прости, я не…       — Я понимаю.       Лютик глубоко вдохнул, покачав головой, будто до последнего отрицая услышанное. Он снова посмотрел на Ламберта, понимая, насколько жестокое насилие он пережил. Переживал каждый гребаный день. Насилие, боль и унижение. Он только мог представить то, насколько травмированным он был.       — Еще был Каэр Морхен. В принципе, можно на этом и закончить. Не надо слушать, если тебе неприятно.       Лютик моргнул и приоткрыл рот, рвано выдохнув.       — Стой… В смысле… в смысле… Тебя… Там?..       — Да.       — Кто?       — Смотря о чем мы. Физически наказывали учителя. Кнутом били чаще, конечно. У них это любимое. Видел шрамы у меня на спине? Это не монстры. Это люди. Но это было недолго, только первый год, до испытаний.       Лютик хотел открыть рот и сказать, что год битья кнутом — много, очень много, а тем более для ребенка.       — Меня ж за что били? За приступы эти. Не верили, что я ничего не помню. Но после испытания… Они стали не очень частыми и недолгими. Да и на тренировках могли начаться, а там кто знает, почему я злой был. Из-за соперника-долбаеба или потому что… потому что я такой.       Лютик моргнул, а потом неуверенно встал и подсел к нему. На дистанции примерно сантиметров тридцать, он присел рядом, смотря на его лицо. В Ламберте Ламберта он сейчас не видел. Сидел мальчик, избитый, потерянный, сломанный, несчастный. Не знающий, где найти спасение, где притаиться, куда спрятаться. Напуганный и смотрящий своим перепуганным взглядом, сжавшись.       Лютику почему-то казалось, что и весь мир для Ламберта был мал, чтобы по-настоящему в нем спрятаться.       Лютик не уверен был, что хотел слушать дальше, но он все-таки спросил:       — А… сексуально? Кто это с тобой делал?..       — Парень какой-то был… Из старших. Я даже не знаю, зачем он это делал. Помню, что сначала лучше всех ко мне относился. Таскался со мной, тренировал. А потом мыться заволок и полез ко мне. Не помню, говорил что-то… Я давай отбиваться, ну он мне руки заломил и… выебал. Прям так, не растягивая, ничего. Масло хоть использовал, и на том спасибо.       Лютик съежился так, будто на него подул холодный ветер. Внутри было неприятно и тяжело.       — Угрожал. Говорил, что если расскажу кому, то он меня прям так и убьет. Найдет и зарежет. И оставит одного догнивать, в канаве. Или скормит твари какой…       — Это… Продолжалось долго?       Лютик не хотел это спрашивать уже даже не из-за того, что слушать это было невыносимо, а потому что видел, как начали дрожать руки у Ламберта, что голос у того содрогался. Ламберт был на грани.       И, вместе с тем, Лютику думалось, что если он перейдет эту грань, то им обоим станет легче.       — Долго. И часто. Три-четыре раза в неделю. Бил во время этого, душил… Топил даже как-то…       Лютик хотел попросить его уже замолчать, решив, что нет, им обоим выдерживать это не обязательно, но Ламберт внезапно сказал нечто, что заставило Лютика замереть в ожидании:       — Как-то… Геральт нас нашел. По мне видно было, что я, блять, тут не добровольно. С руками связанными, в синяках, блять, в соплях и слезах… Я так обрадовался ему! Мы с ним… друзьями были. Ну как друзьями, — Ламберт прервался и вытер глаза. Его голос дрожал. — Общались мы. Нормально. А он просто дверь закрыл. Ушел. И все. Я к нему потом подошел, помощи попросил, он поежился так, будто не услышал, — он снова содрогнулся, прервался, всхлипнул, с такой силой вытирая глаза, будто хотел их себе выдавить. А Лютик сидел как пригвожденный к земле и не мог пошевелиться. Он не мог поверить, что Геральт, его Геральт, не помог… Не помог ребенку. Не спас от насилия. И не мог Лютик думать, что Ламберт врал. Ламберт не плакал даже когда об Эмили рассказывал, а сейчас сидел, перепуганный, плакал, и едва не задыхался, пока рассказывал. Ламберт продолжил, а Лютику показалось, что он совсем ослаб: — Сказал только, что если я с человеком справиться не могу, то какой из меня ведьмак? Так все и осталось…       Лютик подсел к нему еще ближе.       — Не знаю, года два было. А потом я его завел куда подальше. Сказал, что показать ему кое-что хочу. Он тогда думал почему-то, что мне с ним нравится, что я привык, ну вот я его и завел. Показать кое-что. И толкнул с обрыва. А потом его грифон подхватил. И все.       Несмотря на то, что на секунду в голосе Ламберта было слышно какое-то торжество отмщения, в итоге Ламберт просто закрыл лицо руками и заплакал. Просто сидел и плакал. У Лютика внутри все перетянулось и потяжелело. Сердце, казалось, весило килограмм двадцать и все норовилось упасть.       Лютик сидел и смотрел неверяще на него. Слушал эти звуки, что шли из его глотки, видя, как дрожали его плечи, и как больно тому было все это вспоминать.       Постоянное насилие, унижение и боль до… скольки? Пятнадцати лет?       Пятнадцать лет насилия. Пятнадцать.       В голове не укладывалось, что Ламберт вообще до сих пор был жив и сидел здесь. И находил в себе силы, чтобы что-то делать, кого-то спасать, кого-то защищать… Лютику думалось, что он бы на его месте сам бы с обрыва спрыгнул. Ему бы просто не хватило сил. А даже если бы и дожил до пятидесяти, то был бы просто призраком, ходил блеклый и неясный, и ни с кем не говорил.       Ламберт был жив.       И эта сила Лютика поразила.       И ведь… едва он успел покинуть Каэр Морхен, и его девушка, та, которую он любил, умерла… Была изнасилована и повешена.       Лютика захлестнул какой-то первобытный ужас и он, сам едва осознавая себя, свое тело и чувства, обнял Ламберта за шею. Тот вздрогнул, всхлипнул и так легко и просто ответил ему. Подался к нему, обнял в ответ, спрятал зареванное лицо в его шею, и еще никогда, никогда Лютик не ощущал, что Ламберт был настолько слаб и поломан.       Лютик в ужасе уставился в черноту леса и погладил Ламберта по волосам. Исчезал страх, исчезало отвращение, все исчезало. Пока Ламберт плакал на его плече, все как-то стало глупым и бессмысленным.       Не было ни обид сейчас, ни страхов, ни злости.       Да и не мог сейчас Лютик злиться на того мальчика. Не мог он сейчас в Ламберте углядеть своего насильника и мучителя. Видел ребенка. Покалеченного, переживающего этот ужас и боль столько лет. Пережившего предательство от первого друга.       Лютик не верил, не мог поверить, что Геральт, он… Наверное, он сам чего-то испугался. Или еще что-то…       Теперь Лютику стало ясно, отчего Ламберт всегда держал с Геральтом черту и был с ним будто бы холоден. Теперь он понял.       Смотря на звездное небо, он тихо укачивал Ламберта в своих руках, поглаживая его по спине и напевая колыбельную, вообще не уверенный, что это того стоило и что Ламберт его слышал.       Истерика, кажется, проходила. У Лютика промокла вся ткань на плече, и Ламберт внезапно отстранился от него так, будто испугался. Посмотрел на него в ужасе своими широко раскрытыми покрасневшими от слез глазами. Лютик невольно пораженно выдохнул от такого вида. Смотрел на раздраженные глаза и припухшие от слез губы, на сбитый с толку испуганный взгляд.       Это не Ламберт.       Это мальчик в нем.       Ламберт судорожно вдохнул, покачал головой и попытался отсесть, но Лютик взял его за предплечье. Ламберт сказал хриплым, все еще дрожащим голосом:       — Нет, тебе не нужно… И жалеть меня не нужно. Я не для этого тебе рассказал.       — Я уж решу сам, кого мне жалеть, а кого нет. Да и чего волноваться, Ламберт? Ты уже измазал мне все плечо в слезах. От того, что сейчас ты отсядешь от меня, я не забуду это. Я вижу, что тебе больно, и это нормально. Боль — это…       Лютик прервался и опустил взгляд.       Он опустил свою руку и взял руку Ламберта в свою.       — Я хотел сказать, что боль это нормально, но нет. Не нормально. Не так долго.       Ламберт кивнул, и все-таки не отсел, когда Лютик подобрался к нему ближе. Но не обнимал, не целовал, просто подсел, взяв его руку в обе своих, поглаживая сбитые костяшки.       — Я не знаю, как помочь.       — Ты помогаешь, Лютик. Ты многое изменил во мне за это время, пусть ты этого не замечаешь.       — Замечаю… — сказал Лютик совсем тихо, глядя на его руку в своей. Такая бледная, что на ее фоне даже руки Лютика казались смуглыми, хотя, на самом деле, он сам был довольно светлый.       Ламберт шмыгнул, сглотнул и тихо сказал:       — Прости меня, Лютик. Я не контролирую это. Никогда не мог. Если бы мог… То сделал бы все возможное, лишь бы меня не избивали тогда, в Каэр Морхене.       Плечи Лютика опустились и он тяжело выдохнул.       — Ламберт, я… Мне жаль, ты не представляешь, как мне жаль за то, что тебе пришлось пережить столько боли и ужаса, но ты… Ты и мне больно сделал. Ты… возможно, убил моего друга.       — Я не хотел, Лютик… — задушенно прошептал Ламберт. — Если бы я только был в своем уме, я бы не стал этого делать. Скорее всего просто пригрозил ему и все. И тебе бы пригрозил, скорее всего… Как в прошлый раз. Когда я тебя наказать хотел, а оказалось, что это и не наказание было, а детский лепет. Такая же схема была… Не работает, но как умею, — пожал он плечами.       Внезапно тело Лютика будто бы потяжелело и он нахмурился.       — Ламберт?       — Да?       — А ты… ты все помнишь в самом начале? Ну, в первые недели.       — Ну, кроме того, как я на тебя накричал что-то там про лошадь — да. А что?       — М. А зачем ты тогда мне угрожал, чтобы поцеловать?       Ламберт моргнул, нахмурился, посмотрел на костер. Он молчал.       — Ты не помнишь…       — Нет, помню. Просто давно было, сейчас вспомню.       — Если бы это был ты, то ты бы знал свою мотивацию. А ты не знаешь. Ты не помнишь.       — Помню… Говорю же, давно было. Сейчас…       — Хорошо, на какой день это было?       Ламберт нахмурился, а потом сказал еле слышно:       — Пятый?..       — Ага, — кивнул Лютик, и увидел, как плечи у Ламберта расслабились. — Почти. Второй. Ты пришел утром, и стал говорить, что тебе надоел мой страх, что я тебя не подпускаю, что можешь меня ударить, а потом сказал, что хочешь поцеловать.       — Я… Послушай, Лютик, я не... может... Может и не помню! Но я... я не псих! Наверное, я просто был перевозбужден сильно, вот и все!       Лютик моргнул, тяжело выдохнул и покачал головой.       — Вот почему мне казалось, что тебя будто два. Потому что тебя в самом деле два.       Ламберт зажался.       — Те штучки, ты их пьешь, чтобы регулировать приступы?       — Да. Помогают очень… Только при острых приступах, когда что-то резко случается, тогда… не помогают.       — Ты болен, Ламберт.       — Нет, я…       — Да.       — Я не псих, Лютик!       Ламберт резко посмотрел на него так отчаянно и перепуганно, будто бы Лютик в самом деле его в этом обвинил.       А потом понял. Обвиняли другие. Били. Насиловали. Издевались. Называли психом. Хотя сам Лютик не использовал это слово ни разу.       Лютик покачал головой и посмотрел на костер.       Вспомнил о том, как желал ему смерти, и ему сделалось как-то совсем нехорошо.       — Я не считаю тебя психом. Я считаю, что тебе нужна помощь. Тебе нужна спокойная жизнь, а ты сам себе строишь баррикады. Как со мной, например. Ты ведь ошибся с самого начала.       — Я знаю. Теперь я знаю. Но отпустить тебя не смогу. Совсем.       Лютик кинул на него быстрый взгляд, а потом опустил его на их руки.       — Почему? — спросил он совсем тихо. Будто боялся услышать ответ.       — Потому… потому что со всеми людьми, которых я любил, случалось несчастье, и они умирали. Я любил свою маму, всем сердцем любил, а когда приехал, наконец, к ним, чтоб убить отца и встретиться с ней… Она умирала от какой-то болезни. Опухоль, вроде. Просто лежала и умирала. А я сидел у ее кровати и смотрел на это, и ничего, совсем ничего не мог с этим сделать.       У Лютика снова неприятно сжалось сердце. Сколько же на самом деле перенес в себе Ламберт?       — И Эмили потом. И она… дитя предназначения… тоже.       Лютик моргнул и шмыгнул. Было мерзко, внутри тяжело. Ему самому хотелось плакать, потому что все это казалось несправедливым. Он не верил, что все это — судьба одного человека. Тут одной ведьмачьей школы хватало, чтоб человека пожалеть, а Ламберт… тут все было хуже.       — Ну так их ты любил, а со мной тебе просто приятно и тепло…       Лютик прервался, когда Ламберт посмотрел ему в глаза. Его взгляд был серьезный и уверенный, и он сказал:       — Лютик, помнишь ту бруксу? Что она сказала? Они… они могут только любовь и чувствовать. А если чувствуют, то настоящую.       Лютик уставился на него во все глаза, раскрыв рот, пораженно глотнув воздуха. Ему показалось, что у него закружилась голова.       И Ламберт сказал, будто хотел закрепить эти слова:       — Я люблю тебя, Лютик.       Лютик моргнул. Но это удивление не принесло за собой холод. Лютику было тепло. Это удивление было другим. Не ужасающим.       Приятным.       Он опустил взгляд, чувствуя, как пылали у него щеки. А потом нерешительно поднял его на Ламберта. И снова углядел в нем уверенного в себе мужчину. Пусть ломанного-переломанного, несчастного, пережившего столько ужасов и потерь, но вот он… Ламберт.       Он любил его.              Своей страшной, отчаянной любовью.       Но любил.       И для него это было чем-то светлым и теплым. Но, что напугало Лютика еще больше: это было тем, что заставляло Ламберта вообще жить. Любовь. Ему внезапно эта мысль показалась четкой и ясной, как день, как огонь этого костра.       Ламберт любил его.       Ламберт жил им.       Внезапно он сказал:       — Но если… Если когда-нибудь подвернется возможность сделать тебя свободным от меня, я… да будет так.       Лютик моргнул и покачал головой.       — Что ты имеешь ввиду под этим? Ведь ни Геральт, ни Вальдо, ни мое собственное желание не было для тебя при…       Лютик прервался.       Он говорил о смерти.       Если когда-нибудь он будет лежать и умирать, то он… не будет пытаться ничего сделать, чтобы выжить?..       Лютика пробил странный ужас, и он издал нервный смешок. Все-таки он уточнил:       — Ты же не про… Не про свою смерть?       Ламберт пожал плечами.       — Ты был прав, Лютик, когда говорил о том, что это я должен умереть, что я дикое животное, был прав, когда хотел напасть на меня с кинжалом. Был прав… Потому что живым я тебя отпустить не смогу. Мне страшно это сделать. Очень. Эта одна мысль вводит меня в панику, а уж когда я слышу, что кто-то планирует это сделать, то… то сам видишь, что происходит.       Лютик покачал головой, а потом резко вздрогнул, будто испугался.       — Ты… ты что, намекаешь на то, чтобы я снова попытался тебя убить?! Типа в этот раз ты не будешь защищаться?!       Ламберт лишь пожал плечами.       — Да ты… Ты ненормальный! — Лютик резко отпустил его руку, и Ламберт бросил в его сторону напряженный взгляд. — Да… Да почему сразу смерть? Все… Нет, слушай, так нельзя! То есть ты прожил такую ужасную жизнь, и хочешь… Просто умереть, позволить себе умереть? Нет, Ламберт, если ты чувствуешь, что можешь выжить, то должен позволить себе это сделать! Выжить! Мне сейчас нелегко. Да, но думаешь, мне будет охуенно как хорошо, если ты умрешь, а я буду знать, что ты сделал это просто чтобы спокойно дать мне свободу и не нервничать?! Это эгоистично, Ламберт, просто поступок гребаного слабака! Нет, чтобы работать над собой, учиться, пытаться… Я бы мог тебе помогать! Нет, ты решил, что будет шанс — сдохну! Это, блять, не выход!       Ламберт не ответил, только повернулся к костру. И Лютику показалось, что он… в самом деле позволит себе умереть. Мысль казалась ему безумной, ужасной, пугающей!       Лютик хотел свободы и даже сутками ранее ценой жизни. Ламберта, но… мысль о том, что это случится, что возможность этого высока, вогнала Лютика в панику. Ведь Ламберт с таким настроением может просто драться с монстром в полсилы и умереть.       А потом Лютику придется жить, зная, что вот — Ламберт пережил столько несчастий, столько горя, ужаса и боли, а до могилы его довёл Лютик!       — Лютик? Ты плачешь?..       — Отвали, — Лютик хотел встать, но Ламберт схватил его за запястье и повалил обратно. Лютик зашипел и свободной рукой вытер глаза. Сегодня его все просто добило. Он почти три недели ходил под гнетом всех этих эмоций, переваривал это, потом… Этот рассказ о его прошлом, признание в любви, а следом — в том, что Ламберт не прочь умереть, если Лютику будет настолько плохо! Как он еще должен реагировать?!       — Лютик…       — Что Лютик?! Что, опять не так реагирую?! Ну уж извини, не знал, что должен как-то по другому реагировать, на подобное признание! Умереть он решил! Сиди и не выпендривайся, Ламберт, ты хоть знаешь, как мне хуево будет жить со знанием, что ты умер фактически из-за меня? !       А потом…       Потом Лютик не помнил, как так вышло, но он оказался в его руках, прижатый резко и тесно. Было тепло и безопасно. Удобно… Жарко.       Они не говорили больше, ничего не обсуждали, хотя им стоило это обговорить. Попытаться разобраться и понять. Хотя бы Лютику самого себя… Ведь он не знал, просто не знал, что теперь чувствовать к Ламберту. А тем более зная, что он… любил его. По-настоящему.       Эти мысли душили его.       Поэтому он просто предпочел остаться так, в руках Ламберта, обнимая его.       Так почему-то, казалось, было спокойнее.       И ему, и самому Ламберту. Он знал, чувствовал, что сейчас спокойно им двоим.       Поэтому они ничего не говорили, ничего не обсуждали. Просто сидели, прижавшись к друг другу и смотрели на костер. Глаза, которые видят.       Глаза Лютика, видевшие боль, страх, влечение, любовь, ласку, нежность, ужас в одном человеке.       Глаза Ламберта, которые видели так много боли, так много ужаса, страха и насилия, что теперь просто устали, желая закрыться навсегда.       Ламберт — ад и спасение Лютика.       Лютик — услада глаз Ламберта, огонек надежды, который держал его на плаву.       Больные и неправильные, теплые и нежные, все и ничего.       Пока что они выбрали ничего. Пока что это казалось самым правильным… А диалог…. и выбор, и решение — будет потом. Утром Лютик подумает о том, как он должен относиться к Ламберту, а пока… Пока так тепло и уютно в его руках.