***
Как только большинство гостей разошлись по комнатам или попросту разъехались, Каха Джугашвили жестом указал Юре, Элгудже и ещё одному мужчине — Шоте — на выход из зала. Путь до кабинета прошёл в полном гробовом и напряжённом молчании. Юрий Прохоров медленно выходил из себя: во-первых, он специально отказался от большого количества выпивки, во-вторых, само присутствие этих людей вокруг него безумно раздражало. — Предлагаю обсудить насущные вопросы, — Каха вальяжно опустился в кресло, разлив перед этим дорогой коньяк по стаканам. — Ну, — буркнул Прохоров, опустошённо глядя куда-то в пол. — Юра, помни мои слова: я дал согласие на этот брак лишь потому, что твоя семья была, — Каха специально акцентировал последнее слово, — очень обеспеченной и высокопоставленной в магическом обществе. — Я не горю желанием слушать о том, что опустился на дно, — резко прервал его Юра. — Никто здесь не собирается тебя обвинять, политические разногласия оставим на потом, — спокойно откликнулся Шота, помешивая дрова в камине. — Политические разногласия здесь действительно не играют большой роли, — угрюмо хмыкнул Прохоров. — Я недолюбливал всю идею коммунизма ещё будучи совсем молодым, сейчас же я ненавижу всех вас по многим другим причинам: бездействие, сокрытие всей информации от Сталина, отвратительное отношение к ни в чём не повинным детям. — Дети и правда невиновны. Виновна их мать, — глаза Кахи сверкнули жестоким огнем. — Придётся отвечать за огрехи родителей, уж извините. — Это, кстати, ещё одна причина, по которой я вас всех ненавижу, — коротко засмеялся Юрий, опрокинув стакан виски. — Отчасти соглашусь, — неожиданно подал голос Элгуджа. — Если мы хотим привить любовь… — Мы не хотим никому прививать любви, брат, — вспыхнул Каха, стукнув кулаком по столу. — Двоюродный. Хорошо, уважение, — поправил его Элгуджа и продолжил. — Особой сути это не имеет. Невозможно привить хорошее отношение через ненависть. — Суть огромная, — оборвал его Каха. — Любовь — это то, с чем мы боремся. Любовь — это слабость, берущая верх над разумом. Перед тобой сидит явный этому пример. Посмотри и скажи, как тебе этот человек. Юрий сжал зубы, медленно поднимаясь из-за стола. Он был намного выше и больше Джугашвили, свалить его с ног или отправить в нокаут — дело пары секунд. — Ещё раз, — мужчина опёрся кулаками на стол, стряхнув все бесполезные, по его мнению, бумаги в сторону, — я услышу от тебя что-то подобное, буду играть по вашим же правилам — не посмотрю на статус и фамилию — разъебу твоё старческое лицо в два счёта. — Юра, — окликнул его Шота, — я тебя прошу. Мужчина ещё пару секунд сверлил Джугашвили пронзительным взглядом, смотревшим в душу. Он был точь-в-точь тот ростовщик из произведения Гоголя — от его глаз хотелось спрятаться, закрыться, отвернуться, смотреть в них было невозможно, в то время как их обладатель пытался залезть в твою черепную коробку, изворотить и вылезти, как ни в чём не бывало. — Хорошо, и что ты предлагаешь? — сквозь сжатую челюсть проговорил Прохоров. — Я ничего тебе не предлагаю, а лишь предупреждаю об участи, постигшей Диану, — Каха отпил алкоголь в попытке успокоиться. — Убийство чести. Юрий лишь усмехнулся в ответ. На самом деле, в глубине души он держал огромную обиду и на жену, и на Франсуа, и на треклятых Блэков, но попросту не готов был признать это. Не готов признать, что все его тщетные попытки забыться — лишь жгучая обида. Не готов был признать, что все эти люди, окружающие его, в чём-то правы. — Как бы ты не хотел, придётся воспитывать всех троих по нашим законам, уж извини, — развёл руками Шота, стоящий чуть поодаль. Юрий перевёл взгляд на одного из братьев, постарался всмотреться — тяжёлые карие глаза, в них отражалась вся боль и тоска. Как же по-другому — своими руками убил двоих сестер, старшую — Этери, бешеную, взбалмошную, чуть сумасшедшую женщину с чистой и искренней душой, отказавшуюся от свадьбы и детей ради военной службы, и младшую — Диану, милую, скромную девушку, что так нагло и грязно врала, даже не краснея. Прохоров зло улыбнулся этой мысли — в этом есть что-то забавное… ироничное. — Юр, будет ещё одна вещь, — мягко напомнил Элгуджа. — Мы должны поговорить с твоими детьми, хотя бы со старшими. Мужчина посмотрел на ещё одного Джугашвили. На его памяти Элгуджа всегда был более… спокойным что ли. Спокойным, рассудительным и корректным, почти никогда не переходил на личности, не лез в драку и не обещал расстрелять. При этом всегда был твёрд в своих решениях. — Соглашусь при одном условии, — нахмурился Прохоров. — Если с ними поговоришь ты, а не этот сумасшедший. — Хорошо, — понимающе кивнул Джугашвили. — Предлагаю сменить тему на более подходящую для всех собравшихся, — вмешался Шота. — Что вы думаете об очередной статье Британского пророка?***
Утро встретило девочку холодной темнотой и болящими от истерики, красными, отёкшими глазами. Виктория аккуратно спрыгнула с кровати, раскрыла шторы. Солнце спряталось за тяжёлыми облаками, снег шёл крупными хлопьями. Всё было почти что как вчера. Холодная вода, махровое полотенце, деревянный гребешок, больно дёргающий волосы. Прохорова, сама того не замечая, тянется к простенькой картули-кабе , хотя почти рядом лежат тёплые и удобные брючки. Перед выходом девочка берет меховую катиби , собирается сразу прогуляться по окрестностям, и выходит из комнаты. Идти на завтрак нет никакого желания: девочку тошнит от одного упоминания еды, а душа яро протестует, не хочет видеть всех этих мерзких людей. Деревянные настенные часы в конце коридора показывали одиннадцать — отлично, завтрак она уже проспала. Однако мечтам не суждено было сбыться. — Вика! — окликает её Элгуджа. Прохорова замирает, не смея развернуться. — Вика, надо поговорить, — детский разум даёт фору недавним размышлениям, и Виктория, ведомая ласковым и добрым голосом, всё же разворачивается. Тем не менее девочка просто стоит на месте, не решаясь подойти к старику. В душе искрилась залёгшая обида, уже превзойдя по размерам страх. — Я всё знаю, — безэмоциональным шёпотом произносит девочка. — Хорошо, — с завидным спокойствием кивает Джугашвили. — Ты молодец, что сама всё узнала и не стала чего-то ждать. — И зачем тогда нам о чём-то разговаривать? — Виктория крепко сжимает меховую ткань в руках. — Я вот прогуляться хотела, пока не особо холодно. — Прогуляться ты всегда успеешь, — Элгуджа размеренным шагом подходит к девочке, кладёт ладонь на спину. — Но разговор состояться должен. У тебя в душе обида залегла, мы все это понимаем и не хотим этого. Прохоровой ничего не остаётся, кроме как согласиться, поэтому девочка неуверенно пожимает плечами, мол, ладно, и покорно идёт с мужчиной по длинному коридору. В кабинете, куда они проникли вчера, уже сидели Иван со Светой и Шота. Вика усаживается на стул у стола и вопросительно оглядывает всех присутствующих. — Я думаю, стоит начать, — кряхтит Шота, садясь за стол. — Вы все прекрасно понимаете, ради чего мы здесь собрались. Я также уверен, что вы все прекрасно понимаете, в какой семье родились. Даже если вы носите другую фамилию, вы не можете убрать свою принадлежность к нашему роду. — В любой оджани есть правила, — Элгуджа ловко перехватил место рассказчика, — в нашей тоже, и следовать им надо. Поверьте, их создали много-много лет назад, каждый проходил через то, что проходите вы, — непонимание, ненависть, обида и прочее. Мы все прекрасно понимаем, что вам не посчастливилось пережить. — Почему вы тогда не помогли нам? — начинает закипать Ваня. В кабинете повисла гробовая тишина. Вика ненавидит тишину. Уже с раннего детства она поняла, что в ней решительно нет ничего хорошего. В гробовой тишине сидели солдаты, ожидая начала боя, в гробовой тишине люди склоняют головы, просто потому что не могут сказать ни слова. В гробовой тишине скрывались самые ужасные вещи, срывались все маски с лица, и из земли восставала горькая правда, давно уже захороненная и забытая. Где-то глубоко в душе что-то обрывается и падает в лаву, обжигая внутренности. — У нас были свои дела, — прокашлявшись, отвечает Шота. — У всех вас? У всей семьи были какие-то дела? — заикаясь, проговорила Света, её голос дрожал. Виктория чувствовала, как внутри все закипает: надменные трусы, коих она терпеть не может. — И для чего вы нас тогда позвали? Зачем?! Скажите же! — она топнула ножкой по полу, вскакивая с кресла. — Сказать, насколько важно любить семью, которая не любит нас?! — Будешь любить — будешь слабым и немощным. Родину продашь ради любви! — Шота тоже начал повышать голос. — Если угодно, в нашей семье есть уважение, и даже если уважать вас можно за стойко пережитую войну, то поступок Дианы обнуляет всё! Абсолютно всё! Вика запнулась. Сказать ей было нечего, оставалось только в недоумении ловить воздух ртом и хлопать глазами. — Я никогда не стану такой, как вы, — с резким и ядовитым отвращением сказала она не своим голосом, не голосом девятилетней девочки. Раздражение и ненависть зашкаливали, обстановка давила, было трудно дышать, хотелось вскочить и убежать. — Никогда! — с полувизгом-полукриком она делает небольшой шажок в сторону. Однако то ли от ярости, то ли попросту не удержав равновесие, Прохорова плюхается обратно в кресло. В лицо ударил резкий холодный ветер из открытого окна. — Вы поймёте нас позже, точно так же, как и поймёте священный закон, — не загрязнять русско-грузинскую кровь Блэками и всеми их родственниками, — голос Элгуджи звучит печально и твёрдо. Он не обижается ни на выходки Виктории, ни на слёзы Светы, ни на тихие матерные слова Ивана. Не обижается, потому что всё прекрасно понимает. Вика не может сдержать возмущения и непонимания. Разве этот поганый закон стоит дороже человеческой жизни? — Ваша мать совершила… большую, очень большую ошибку, сильно опозорила и себя, и вас, подставила под удар, — после короткой паузы с уставшим вздохом продолжил Джугашвили. — Я бы очень хотел, но не могу заверить каждого, что вы не повторите её судьбу. — И долго нам терпеть все эти взгляды и цоканье? — скривилась Света. — Пока не докажите обратного, — развёл руками Шота.***
Виктория прокручивала в мыслях фразу Джугашвили снова и снова. Мокрый снег приятно хрустел под ногами, ветер колыхал громадные лохматые ветви над головой. Главным подарком на Новый год была коробка конфет и серебрянный крестик святой Нины, тайно вручённый Татьяной. Девочка залезла на раздвоенный ствол дерева, отсюда открывался прекрасный вид на заснеженную деревушку. Девочка наблюдала за порхающими птицами, проезжающими вдалеке повозками, подушечками пальцев изучая орнамент реликвии. — Вика! — девочка вздрогнула и обернулась, быстро пряча крестик под слои одежды. — Виктория, я везде тебя искала. Софико, явно бежавшая до этого, медленно подошла к девочке. Прохорова с недоверием проследила за траекторией сестры, неловко пряча руки. «Если Софико так яро поддерживает семью, значит, она тоже коммунистка и против веры в Бога». — Я хотела извиниться, — начала девочка, одёргивая длинный рукав тёплой катиби. — Вдруг ты подумала, что я специально... Ты поняла. Я просто знала, что с тобой будет что-то нехорошее, если ты узнаешь о том, что произошло со Светой. Вика качнула головой, ничего не ответив. Ей нужно было время, чтобы свыкнуться со всем этим, иного выбора у неё просто не было. — Это правда больно, терять родного человека, я знаю, поверь, — Софико отвела глаза. — Нужно время, нужно понять… как по-настоящему обстоят дела… Нужно прочувствовать отношение… Их к нам. Тогда всё встанет на свои места. Прохорова окинула сестру взглядом, недобрым, упрямым и обиженным. Она точно никогда не поймёт этого. — Ты как? — после паузы тихо-тихо спросила Джугашвили. — Я скучаю по маме, — голос Насти невольно дрогнул, глаза защипало. Софико нервно выдохнула. Ах, если бы только Виктория могла понять… могла бы осознать всё то, что натворила та ужасная женщина… — Почему Света идёт в Хогвартс, а мы с Ваней в Колдовстворец? Или это тоже государственная тайна? — Прохорова недовольно поджала губы, смотря на серпантин, поднимающийся к их поместью. — Я точно не знаю, но, по-моему, твой отец считает, что в Хогвартсе будет безопасно, в Колдовстворце время… смутное. К тому же я со Светой так себе общаюсь, а с тобой и Ваней хорошо, — девочка задумчиво оглянула виднеющуюся деревню. — То есть нас не жалко, а её жалко, — хмыкнула Вика. — Ну нет, — протянула Софико, — дело не в этом. Возможно, семья имеет на вас какие-то планы, связанные со службой… Не знаю, честно, как по мне, в Колдовстворце лучше. — Служба… Я же совсем маленькая, какая служба! — недовольно нахмурилась Виктория. Джугашвили лишь пожала плечами. Она сама не особо понимала смысл приобщения ребенка к военной службе, да и о мотивах семьи знала далеко не всё. Она привыкла радоваться моменту, совершенно не думая о будущем. Всё предрешено, всё уже готово, поживём увидим, может, что-то и изменится, но это явно не ей решать. Всё равно, если её захотят пропихнуть в войска, она может, и она будет протестовать, и скорее всего ей просто предложат что-то другое. Единственное, о чём спорить нельзя, — свадьба. Можно поныть и выбить другого мужчину, если представленный не понравится, но вот выбить отмену свадьбы к девятнадцати или двадцати годам нельзя.