Только не пиши мне больше вечером. Думать, плакать совсем не хочется. Знаешь, даже сказать тебе нечего. Не целую. Плохой тебе ночи. Р. Брэдбери.
Владимир резко открыл глаза и одним движением сел на кровати, провел ладонями по лицу. Что это? Память снова и снова отправляла его домой. В груди защемило от вяжущей, скручивающей душу тоски. Он откинулся на подушку, губы прошептали сами по себе, будто тоже соскучились, так давно это имя не выдыхалось: "Анна..." Сердце, словно решило подыграть губам, тут же заколотилось в бешеном ритме. Он судорожно вздохнул. Снова сел, тряхнул головой, запустил пальцы в волосы, но это не помогло, она перед глазами — стоит, сложив ладони перед собой, и отчаянно шепчет: «Я не смогу без тебя!» И смотрит, прожигая взглядом душу. Она — его Аня… Ах, нет же! Теперь Анастасия Долгорукая. Владимир поморщился, новое её имя он принять так и не смог. Это была еще одна дыра в душе, при каждом воспоминании стреляющая ноющей болью... там, где должно ещё биться то, что осталось от сердца. Судьба как будто намеренно отталкивала их друг от друга. При каждом шаге навстречу, после, приходилось делать еще больше назад, причем с новыми, почти непреодолимыми препятствиями. И в какой-то момент он сдался, устал шагать вперед один… Ветер завыл за окном, словно подпевая его тоске. Раздался стук в дверь. — Да! — получилось так глухо и хрипло, что Владимир сам не узнал своего голоса. Скрип половицы заставил подняться. — Вы разбудить просили, Владимир Иванович, — виновато начал его денщик. Откашлялся и продолжил: — Дальние дозоры проверить. — Спасибо, Степан, — барон спустил босые ноги с кровати и потянулся к мундиру. К кордону Корф добрался уже затемно, отметив про себя в очередной раз, как умело казаки разжигают костры. Тонкой, едва различимой струйкой поднимался дым над землей, растворяясь после в вечернем сумраке. Он спешился, передал поводья одному из солдат. — Добренько Вам, Владимир Иванович! — тут же подскочил к нему старший из казачьего дозора. — Не спится Вам, вижу, раз в такую даль к нам приехали? — говоривший прищурился и нерешительно замялся на месте, остановившись на почтенном расстоянии. Корф шагнул навстречу, протягивая руку и улыбаясь: — Уснешь тут… Казак помедлил, но руку пожал. Это был хорунжий Кавказского казачьего полка Григорий Петрович Хлынов. По чину он немного уступал Корфу, но по происхождению пропасть была огромной. Владимир же был одним из тех русских офицеров, что считали недостойным и абсолютно неприемлемым для себя занятием даже в мыслях мериться дворянскими титулами с простым людом. Здесь они делали общее дело, присягали одному царю и Отечеству, воевали бок о бок и гибли так же. Казаков же Корф уважал не только за безудержную храбрость и острый ум, что не раз и не два спасали ему жизнь, а, главным образом, за то, с каким мужеством, не ропща и не жалуясь, те несли всю тяжесть беспокойной пограничной службы. Барон кивком головы отозвал хорунжего в сторону: — Лазутчика вчера чеченского поймали, от самого Шамиля. — От самого?! — ахнул удивленно казак. — Неужто разговорить удалось? Владимир, отвернувшись, неохотно буркнул: — Нашлись весомые аргументы. Григорий Петрович не стал расспрашивать, ибо знал, что горца–разведчика может заставить предать только одно — страх потерять родных. Кого взяли в заложники, чтоб пленный забыл о своих клятвах? Скорее всего — мать. Барон этих методов не одобрял, но со временем что-то и в нем надломилось. Добро и зло неразрывно связаны и познаются одно через другое. Так говорил отец. Но здесь, на Кавказе, чаще всего приходилось выбирать меньшее из зол, дабы спасти не только себя, об этом меньше всего думалось, а тех, кто был рядом — своих солдат и боевых товарищей. На войне из человека вылезало всё самое мерзкое, но Владимиру было страшно другое, — он боялся момента, когда это перестанет его трогать. Тогда все, пропал — обратную дорогу душа могла и не найти, заблудиться. Корф кашлянул в кулак: — Лазутчик про нападение рассказал на ваш кордонный караул. Беспокойно мне. — Да вроде тихо у нас, — хорунжий почесал затылок, — дозорного еще отправлю. Владимир опустился на землю, прислонившись спиной к холодному камню. Мундир небрежно наброшен на плечи, оберегая своего хозяина от ночной прохлады; в серых глазах блики пламени. Сорвал травинку, прикусил ее. Нет, не то! И небо, щедро усыпанное звездами, и аромат примятой травы, и треск костра. Откинул голову и прикрыл глаза…***
Он приехал домой на Троицу: кадетам средних и старших классов неожиданно дали отпуск перед летними лагерями. Ему шестнадцать, вся жизнь впереди! Кому пришла в голову идея прогуляться на дальнее озеро — догадаться не трудно. Лиза Долгорукая, радостно вереща и хлопая в ладоши, согласилась, не раздумывая, в отличие от брата, который, близоруко щурясь, назидательно заметил, копируя взрослые нотки в голосе, что от маменьки должно быть сильно влетит. Аню же и вовсе никто не спрашивал. Владимир просто подошел и взял её за руку, как делал всегда, по давно заведенной детской ещё привычке, когда маленькому Володе, на правах старшего, отец поручил за названной сестрой присматривать и оберегать. Просто потому, что он мужчина. На обратном пути они попали в грозу. Лиза с Андреем на развилке свернули к тропинке, ведущей в имение Долгоруких, и умчались наперегонки друг с другом и с дождем. Владимир оторопел и нелепо замер на месте, завороженно, почти не отрываясь, будто увидел впервые, во все глаза глядел на Аню, кружащуюся по лесному лугу. Она широко раскинула руки в стороны, и казалось, никого и ничего вокруг не замечала. Треск сухих веток за спиной — Корф дернулся, рука потянулась к пистолету. Но это хорунжий, все ходит беспокойно кругами: сильно растревожили его слова барона. Владимир снова прикрыл глаза. Он подошел ближе. Аня остановилась, звонко и счастливо рассмеялась, успевая ладошками отжать набухшую от воды косу на и без того мокрое платье. Голубые сияющие глаза восторженно загорелись при взгляде на него. До дома неблизко, дороги размыты, ее маленькие туфельки намокли и покрыты грязью. В поместье попали, когда уже стемнело. Всю оставшуюся дорогу он нес Аню на руках и слушал, как гулко бьется её сердце. Дома ждала гневная отповедь отца, но всё это было неважно — пустое. Молодой барон проворочался всю ночь, не понимая, что с ним, не находя себе места. И лишь под утро, вконец измучившись, Владимир провалился в дремотный полусон, где снова и снова щемило от непонятной для него нежности где-то внутри. Мелькала кружащаяся на лугу Аня… и этот её счастливый смех, растрепанная мокрая коса и стук её сердца. И его… А много позже, спустя годы, понял, что забыть этого уже не сможет никогда…***
Резким движением провёл ладонью по лицу, будто пытаясь стереть картину из памяти. Как вдруг солдат, сидящий с ним рядом у костра, начал медленно оседать, привалившись ему на плечо, а в следующую секунду свалился Владимиру под ноги, тихо ахнув, с перерезанным горлом. Горцы появились точно из-под земли. Корф упал рядом с казаком, и, нашарив рукой его саблю, замер, а когда перед глазами оказались сапоги со швами на носке и заднике, полоснул ею по ногам стоявшего. Тот рухнул, как подкошенный, зло сыпя проклятиями. Сзади подскочил, тяжело дыша, хорунжий, наклонился к упавшему чеченцу, после чего тот хрипло булькнул и затих. Хлынов вытер свою саблю о штаны, молча засунул Владимиру за пояс еще один пистолет, показав три оттопыренных пальца, потом два. Корф кивнул: нападавших трое, один уже не в счет. Хорунжий замер, будто что-то увидел, напрягся разом, а в следующую секунду исчез, растворившись в сером тревожном тумане. Владимир тоже притих, страха не было, только жгучее желание отомстить. Оглянулся на мелькнувшую тень. Горец кровожадно ухмыльнулся и метнулся за огромный валун, Корф — следом. Споткнулся о тело еще одного казака, видимо, того самого дозорного; барон крался тихо, почти бесшумно, забывая дышать, зная, какой острый слух у противника. Расколотая ветром луна выглянула из-за туч, посеребрив кабардинку чеченца, опушенную белым мехом. Абрек.** Владимир замер и мысленно чертыхнулся. Чеченец тоже притих, потянул носом воздух, прислушиваясь. — Я знаю, ты крадешься, урус! Корф пригнулся еще ниже, притаившись за грудой камней. Хитрые собаки, но так просто его не выманишь! Барон дышал так тихо, как только мог, кровь прилила к вискам, и сердце, казалось, стучало там же. — Выходи, урус! Покажи, какой ты храбрый! Абрек выпрямился во весь рост и, вытянув руку, громко швырнул пистолет на скальные обломки, вызывая на бой. Владимир лишь криво и зло усмехнулся мнимому благородству противника: слишком хорошо знал, что в рукопашной схватке победить — практически невозможно. Корф поднялся, но руку с пистолетом не опустил. Враг на прицеле. Вдох — выдох, вдох — выдох... В ушах звенят последние слова абрека «... какой ты храбрый...», а перед глазами — погибшие казаки из дозора с перепачканными кровью воротничками. Выстрел рассек тишину ночи. Абрек упал замертво, даже не вскрикнув. Война без правил — вот что такое Кавказ! «Засунь свои мальчишеские представления о благородстве куда подальше, если хочешь здесь выжить!» — сказал ему один из старших офицеров на очередной пирушке, еще в первую его кампанию. Правда, этому офицеру его же советы не помогли. Он исчез из крепости, буквально на следующий день, а через неделю у ворот появился подросток- чечен и, станцевав лезгинку перед караульными и даже получив за это несколько медных монет, скинул со спины мешок, в котором оказалась голова того самого офицера. Но Корф совет усвоил. Здесь была другая война, без ключевых сражений и взятия городов. Все это будет позже, а сейчас люди гибли в бесконечных мелких стычках, и любой чеченский мальчишка мог легко выстрелить в спину. Со временем русские офицеры и солдаты нарастили стальной панцирь и превратились в воинов, не менее отчаянных и кровожадных, чем местные абреки. Владимир обтер пот со лба тыльной стороной ладони. На руке остался кровавый след. Неважно чья, его или погибших товарищей, здесь у них одна кровь на всех — русская! И он отомстил, как мог, как солдат, как боевой офицер. Как барон Владимир Корф!