...Take a fall, take a shot for you Я бы проиграл этот бой, приняв удар на себя, And I need you like a heart needs a beat Ведь ты нужна мне, как воздух But that's nothing new Хотя для тебя это не ново...
Владимир смял прочитанную записку. Случилось то, чего он боялся больше всего — ещё и поэтому он так торопился с ее отъездом, понимая, что в той игре, что они затеяли с генералом, Анна — его болевая точка. Его неуязвимость рассыпалась в прах, едва только он встретился с ней взглядом во дворе госпиталя, в день её приезда. Он заложил руки за спину и прошелся по комнате. Рыкнул и с силой дернул воротник мундира, злясь на самого себя. Вернулся опять к столу, руки потянулись к скомканному листу бумаги, который он расправил и заново перечитал, выхватывая взглядом самое главное: " ... забираем обеих девушек аманатами, как это любите вы, урусы, проделывать с нами, кои будут возвращены сразу же, как только Вы исполните нижеизложенное..." Аманатами... хитро задумано. Это не просто заложники, это гарантия, того, что никто ни Анну, ни Веру не то чтоб пальцем тронуть, даже подумать об этом не посмеет. Только для этого Владимиру придется выполнить все предложенные условия. Иначе... Вспомнился вчерашний холодок по спине от пронизывающего следящего взгляда. Разъярился на самого себя — обвели вокруг пальца, как мальчишку! Владимир давно уже научился от своих казаков видеть ушами и ходить мягкой бесшумной походкой, а в бою не уклоняться и не прятаться от пуль, а чутьем как будто знать, где и как эта пуля должна пролететь. Но вчера, глядя в бездонную синеву её глаз, он словно потерялся, забыл, что здесь любой неосторожный шаг пахнет смертью, а выжить можно, если только ты быстрее и хитрее, чем противник. Странно, но у него не было желания крушить все вокруг, голова была на удивление холодной и ясной. Он написал две записки: одну — к генералу Лабынцеву, чтоб не сочли за дезертирство то, что самовольно отправился на территорию врага; и вторую — для хорунжия Хлынова, которого по счастливой случайности встретил накануне. Барон понимал, одному не справиться. Рисковать, как он делал это раньше, он не мог — на себя было плевать, но если вдруг с Анной что-нибудь случится... От этой мысли стало страшно, до жути, до холодящего душу ужаса; страшно тем детским страхом, когда он, будучи еще маленьким мальчиком, представлял себе, что вдруг умерла мама, и видел, что ничего вокруг не изменилось, а главное, что он ничего изменить не мог, как бы не старался и какие-бы усилия не предпринимал. Снова разозлился. Раскис, как кисейная барышня! Владимир оперся сжатыми кулаками о стол, чувствуя, как сначала медленно, а потом резкими частыми толчками его начинала заполнять глухая ярость. В дверь аккуратно постучали и, не дожидаясь ответа, она тут же распахнулась. В проеме показался не кто иной, как князь Михаил Александрович Репнин, собственной персоной. — Владимир, ну наконец-то! Здравствуй! Барон в два шага покрыл расстояние между ними и со всего размаха, на ходу, вместо приветствия, ударил князя кулаком в челюсть. Репнина отбросило к стене, но на ногах устоял. Грустно и понимающе усмехнулся, вытирая тыльной стороной ладони кровь из разбитой губы: — Узнаю друга Корфа! — Не ёрничай! — Владимир еще раз занес руку. — Как ты мог отпустить Анну? Михаил виновато усмехнулся еще раз. — Можешь не продолжать! — достал платок и приложил к лицу. — Я знаю, что если б с ней что случилось — убил бы еще вчера. Владимир поджал губы и грубо пихнул князя кулаком в грудь, отталкивая и еле сдерживаясь, чтоб не ударить еще раз: — Анну взяли в заложники. Репнин застыл в немом изумлении, будто соображая, что делать, куда бежать, к кому обратиться. Владимир резко прервал лихорадочную работу мысли, отобразившуюся на лице князя: — Я выезжаю сегодня вечером. — Я поеду с тобой! — Михаил замешкался, но всё же подошёл ближе к Корфу, который еще не остыл, судя по тому, как сверкали гневом его глаза. Владимир какое-то время молчал, чуть опустив голову. Затем буркнул, отвернувшись в сторону: — Хорошо. Только ни шагу без моего ведома... Как стемнеет, выступаем. Сказал и покосился на Репнина, с немым сомнением во взгляде, словно спрашивая самого себя, потянет ли?! — Только учти! Если скажу стрелять — стреляй! Хоть в спину, всем.***
Репнин застал барона уже готовым к походу. Корф только что вернулся от генерала Галафеева и находился не в самом лучшем расположении духа, в сомнениях от того, что ему предстоит сделать. Он понимал, что в случае ошибки, если ему не поверят, это будет дорога в один конец, но по-другому поступить сейчас не мог. Впрочем разве только сейчас? Перед глазами всплыла кадетская стена с высеченным наравне с заветами рыцарей кодексом чести русского офицера: Душа — Богу, долг — Отечеству, честь — никому! А сердце? Куда деть глупое сердце? Владимир потрепал коня по холке. Это будет пострашнее недавнего боя, где он получил не зажившую ещё рану. Михаил давно не видел друга таким серьезным и отрешенным. Спокойствие барона было почти таким же, как и тогда, перед дуэлью с наследником, и это пугало князя больше, чем если бы тот злился и крушил всё вокруг. — Разве с утра не лучше бы было... — начал было Репнин, но тут же осекся под взглядом Корфа, не успев еще понять "почему", сообразил, что сказал глупость. Владимир бегло переглянулся с хорунжим, ловко запрыгнул в седло, и они тут же тронулись в путь. Хлынов поравнялся с Репниным, чуть кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание: — Здесь, Ваше сиятельство, ночью как-то спокойней. Днем, как ни крадись, а у чеченов будто каждый камень шепчет, что русские идут. Конь Владимира медленно ступал по узкой горной тропе, вьющейся и петляющей змеей, так и норовя ускользнуть вниз, затягивая своих путников в пропасть. Из-под копыт то и дело отскакивали небольшие камни и летели, подпрыгивая, вниз, гулко ударяясь где-то далеко на самом дне ущелья. Слева отвесная гора, подпираемая верными стражами — вековыми чинарами. Владимир одной рукой отодвинул густую поросль ветвей, другой придержал коня, вглядываясь в темноту. Еще через час Корф, ехавший первым, натянул поводья и остановился. Влево уходила едва различимая дорога, и Владимир тут же повернул на неё своего коня. До назначенного места оставалось немного, барон спешился, кивнув хорунжему в сторону аула: — На рассвете тронемся. В темноте негоже красться, еще подумают, что недоброе затеяли. Репнин удивленно вскинул брови, едва слышно прошептал: — Отчего же нужно было ночью выезжать? — Так ведь, мы, Михаил Александрович, только для тех чеченов мирные, что нас ждут, — Хлынов махнул рукой в сторону, — а для остальных — неверные, которым горло перерезать, все равно, что паука раздавить, еще и грехи, говорят, их Аллах за это гуртом списывает. Костер разводить не стали, присели на казачьи бурки у старой, треснувшей, должно быть, от грозы, чинары. — Знаешь, Володя, — тихо начал Репнин, — а ведь большего болвана, чем ты, еще поискать. Владимир удивленно вскинул брови: — С чего это ты вдруг? — Сам знаешь... Одного я не могу до сих пор понять, — Репнин чуть запнулся, словно раздумывая, стоит ли продолжать, — почему ты не рассказал мне про Анну... тогда? Зачем устроил это представление? Владимир вздохнул и покосился на князя, хмыкнул, подумав про себя, что не одного его терзают демоны. Завернулся плотнее в казачью бурку: — Хотел, чтоб ты посмотрел на нее моими глазами... а ты, друг мой, не смог даже это. Михаил не ответил. Что тут скажешь? Ведь так и есть... Они замолчали. Владимир прикрыл глаза, сердце запрыгало в груди, но не так, как бывало от радостного волнения, а резко, с болью. Видимо, никогда уже не залатать ему эту дыру, никогда не простить себя...***
Его душила, нет, разрывала ревность. Увидев поцелуй Анны с Репниным, он будто очнулся от спячки. Невысказанная за столько лет любовь, страсть всколыхнулись и оглушили его. Оказалось, что вся так тщательно планируемая, каждодневно и филигранно выстраиваемая ненависть к ней, и с таким артистизмом разыгрываемая — гроша ломаного не стоит! Рассыпалась, едва только на горизонте замаячил соперник. И какой! Его друг, Репнин! Владимир залпом выпил из бокала. Зло рассмеялся, даже затрясся от смеха, представив себе физиономию князя, когда тот узнает правду о происхождении Анны. Барон ни минуты не сомневался, что Михаил отвернется от нее — слишком слаб, а пропасть между ними столь огромна, что поверить в то, что Репнин сможет ее перешагнуть, Владимир не мог. О том же, чтобы князь женился на Анне, и речи быть не могло! А что, если он ошибается, и Михаил настолько полюбил ее, что готов взять за руку и вместе перепрыгнуть через предрассудки, сплетни и... своё будущее? Помотал головой, нет, невозможно! На это нужны были душевные силы, которых он сам так и не нашел за столько лет, куда уж Репнину! Мелькнувшая мысль о том, что князь может сделать ее своей тайной любовницей, скрутила сердце в тугой узел. Он сжал пальцами бокал с такой силой, что тот хрустнул, поранив в кровь осколками. Она — его крепостная, и отпускать ее он не намерен! В том ревностном безумстве, что охватило Владимира, он не учел самого главного — саму Анну. А она гордо поднятой головой, лихорадочным блеском глаз, легкими своими шагами закружила и утянула обоих — и князя, и барона — на их персональное дно... *** Как только Оболенский исчез за дверью, Владимир глухо выдохнул и схватился руками за голову. Воздух вокруг показался тяжелым, будто обличительные слова старого князя материализовались и начали кружиться вокруг него : «... Михаилу... посоветовать впредь выбирать друзей»! «Поступок недостойный благородного человека...»! «Ваш батюшка ужаснулся бы...»! Перед глазами отец, смотрит осуждающе. Владимир еле сдержал готовый вырваться отчаянный стон. Гордиться нечем. Все так, но было что-то еще, что-то ускользающее, мимолетно увиденное. Что же? Он никак не мог вспомнить, но отчего-то вспомнить было мучительно необходимо. Хлопнула дверь, он вскинул голову. Анна. Злая, глаза мечут молнии. Вернулась...Репнин оправдал ожидания, не подвел. Вот, значит, кого Вы, Михаил Александрович, любите! Своё княжеское сиятельство и себя прежде всего! А сам-то?! Владимир помотал головой — нет! Он бы никогда не отказался от Анны, узнав, что она крепостная. Ему бы радоваться, но глядя на неё, сжал кулаки. До последнего надеялся, что она сдастся, уступит, откажется от этого проклятого танца. Но Анна оказалась сильнее, приняла вызов и победила. Раздавлен и унижен он! «Какой же ты мерзавец, Корф!» Кажется, что самого себя сейчас бы придушил, так себе был противен. Она что-то говорит, но он не слышит, потому что его вдруг заполняет простая истина. Да, он проиграл, но это и не страшно, потому что поражение — это победа! Он как будто чувствует, как его любовь, которую он столько лет держал в клетке своего сердца, вырвалась наружу и заполнила его целиком. Зачем нужны были долгие годы борьбы с самим собой, если всего-то и нужно было — принять неизбежное и сделать шаг навстречу? Бросил виноватый взгляд на Анну, прислушался: — Теперь я Ваша... Вы ведь так этого хотели... От ее слов закружилась голова, противиться себе он больше был не в силах. Да и зачем? Анна шептала что-то, наклонившись сзади, почти касаясь губами его головы. Он хотел встать, но она не дала, надавив руками ему на плечи. Он схватил ее ладонь, развернулся и пал перед ней на колени. Его трясло, руки судорожно сжали ее бедра. Она замерла на секунду, напряглась. Владимир поднял голову и сквозь пелену увидел ее испуганные глаза. Глупенькая... Она от страха вцепилась пальцами ему в волосы. Дрожь пробежала волной по их телам. Он прижался губами к ее оголенному животу, тихо шепнул: — Аня... Она опять замерла, и рука ее, сжимавшая прядь его волос, разжалась. Он тут же схватил ее, припал лбом, потом губами. Хотелось выдохнуть наконец: «Анечка... Аня, прости меня...» Но слова застряли, он лишь тяжело дышал, понимая, что простить его невозможно. И будто подтверждая его мысли, Анна с вызовом припечатала: — Хозяин! Владимир дернулся, как от удара, оттолкнул ее руку и грубо прогнал. А что он хотел? Иного и быть не могло! Поднялся на ноги, присел на край стола. Провел ладонью по лицу, будто прогоняя морок. Кто-то коснулся его плеча, оглянулся — Полина. Призывно облизнув губы, качнула бедрами, в глазах — похоть. Владимир усмехнулся. В следующую секунду взгляд его стал жестким, циничным. Вот его награда за содеянное! Резким движением сдернул со стола скатерть, посуда посыпалась на пол. От ее звона он сам разбился на мелкие кусочки. Полина пальчиком коснулась его щеки — вот кто подберет осколки, оставшиеся от его души. Падать так падать! Он взял ее быстро, грубыми толчками впечатываясь в податливое, мягкое женское тело... А наутро, сжимая еще хмельную свою голову руками, с отвращением вспоминал всё, что сотворил накануне. «Поздравляю тебя, Корф! Ты опустился на самое дно»! Владимир будто видел со стороны, как почернела его душа, впрочем, как и он сам. Оставалось сделать решающий выбор: либо тонуть дальше, либо... Первая в списке неоплаченных долгов она. Анна. Постучался и нерешительно шагнул к ней в комнату. Она сидела на кровати, уже одетая, волосы прибраны в тугую прическу. Подняла на него покрасневшие от бессонницы и слез глаза. Сердце захолонуло, когда в них он увидел то самое, что мучительно пытался вспомнить вчера, сжимая свою грешную голову руками; то, что беспокоило его помимо чувства вины, после ее первого брошенного на него взгляда, когда она сбежала по лестнице, едва заиграла музыка... Невысказанная боль вперемежку с такой же невысказанной нежностью. Душа его тут же схватилась за это мимолетно увиденное, как утопающий хватается за соломинку. Он оттолкнулся и начал потихоньку всплывать... Владимир обхватил лицо ладонями, а когда убрал их, Михаил заметил, как блеснули глаза друга. Корф тут же тряхнул головой, смахивая слезу, нависшую на реснице; усмехнулся, чуть приподняв уголок рта. — Я ведь не смогу жить, если с ней что... — Знаю, — перебил его князь, — только ведь и она не сможет, Володя. Репнин и сам не заметил, как начал рассказывать про то, как Анна жила после его отъезда, как высохла, как обвиняла его, князя, в трусости, и как бросила на прощание: "Ничто не омрачит счастье будущих супругов Репниных, даже гибель лучшего друга" . Князь говорил и говорил, и будто очищался сам. Ему казалось, что с каждым сказанным словом тяжесть его личных грехов перед Корфом, до этого придавившая совесть намертво, стала отпускать. Владимир слушал молча, отвернувшись, лишь на скулах заходили желваки, и сжатые плотно губы побелели. Бедная, бедная его храбрая маленькая Аня! Воображение живо нарисовало ее, с гордо поднятой головой, вытянувшуюся в струнку и отбивающуюся от Долгоруких. И, главное, не за себя, за него... А что же он? Как всегда всё решил за всех, захлопнув себя и свою душу. И от кого?! От женщины, у которой есть не только ключ, но и целый набор отмычек к его сердцу. — Однако, пора, Владимир Иванович, — хорунжий поднялся, и его казачья шашка глухо звякнула в ножнах. — Светает...