На берегу заветных вод Цветут богатые станицы; Веселый пляшет хоровод. Бегите, русские певицы, Спешите, красные, домой: Чеченец ходит за рекой.*
Анна проснулась рано. Сразу навалилась тяжесть от ночного разговора с Владимиром, как будто она вернулась в то время, когда после каждой с ним встречи утыкалась лицом в подушку, чтобы ее рыданий никто не услышал. Вздохнула — все равно не уедет! Затем не спеша оделась, накинула шаль и вышла на крыльцо. Владимир поселил ее в небольшом домике, отдельно от всех, приставив своего денщика и строго наказав тому: — Глаз не спускай! И добавил, скрестив руки на груди, на удивленный взгляд последнего: — Очень я опасаюсь, как бы Анна Петровна не ударилась бежать. После не удержался и продолжил, легко усмехнувшись: — А то, боюсь, что от грозных взглядов батюшки ее, Петра Михайловича, мне спасенья на этом свете будет уже не найти. Денщик закивал и вопросов задавать не стал, потому как сразу понял, что дело тут серьезное. Ох, и лукавит Владимир Иванович — не просто так барышня из самого Петербурга приехала! Степан вспомнил, как стал невольным свидетелем их разговора, когда оба держали себя холодно, сухо и даже неучтиво, при этом медленно сходились, словно дуэльные противники, а едва приблизились друг к другу на расстояние одного шага — ее маленького шага, как ему вдруг захотелось стать невидимым, и он заметался по двору, настолько почувствовал себя лишним. В утро похищения он задержался на конюшне, никак не думал, что барышня так рано проснется, а потому не мог видеть, как на Анну, едва она спустилась с крыльца, набросили огромную черную бурку, завернули в нее и, оторвав от земли, куда-то потащили...***
Девушку поселили в кунацкой, как дорогого гостя. Это была самая лучшая комната в турлучном** каменном доме: на стенах — дорогие ковры, на полу циновки, самодельная кровать с резной спинкой, медный кувшин для умывания, вместо очага — камин. Только со стен сняли оружие, всё-таки пленница. С ней никто не разговаривал, а еду и воду приносила молодая чеченка, молча ставила на треножный стол поднос и торопливо исчезала за дверью. Анну везли долго на простой крестьянской скрипящей арбе, кинули на кукурузную солому, связав руки и прикрыв сверху всё той же тяжелой овечьей буркой, которую набросили на голову при похищении. Она испугалась не сразу, а много позже, когда арба остановилась, и противный, режущий воздух скрип её колес прекратился. Девушку поставили на ноги под навесом перед саклей***. Тело ныло после дорожной тряски, руки, туго перетянутые грубой верёвкой, затекли и онемели. К ней не спеша приблизился какой-то важный чеченец, должно быть, хозяин дома, обошел ее кругом, поглядывая черными злыми глазами. Затем шагнул ближе, рванул с пояса длинный кинжал из ножен и одним резким движением перерезал веревки, стягивающие запястья ее рук. Она чуть не вскрикнула от боли, но, закусив губу почти до крови, с вызовом посмотрела на чеченца, а после и на всех присутствующих. Старики в папахах, сидя на корточках в одинаковых позах там же под навесом, спасаясь от жаркого полуденного солнца, громким шепотом что-то обсуждали и недобро косились на Анну. Эти взгляды разозлили, и она в ответ вдруг гордо вскинула голову, выпрямилась в струнку, будто переняв манеру Владимира, и сама стала дерзко поглядывать на них. Анна словно ощутила изнутри, что от всех этих людей, от мала до велика, чьей пленницей она сейчас являлась, исходило то страшное чувство, что было сильнее ненависти. Это было сродни непризнания русских людьми — непонятно, непостижимо для девушки, волею судьбы и своей собственной воле оказавшейся за много верст от дома, но прогибаться и трусить она была не намерена. Если и суждено ей погибнуть, то слез её никто здесь не увидит! Хозяин дома осклабился как-то хитро и дрянно одновременно и ткнул Анну в плечо рукояткой того самого кинжала, которым перерезал ей веревочные путы, кивнув головой в сторону турлучной пристройки. А уже после, сидя в углу, в доме, на низком табурете и обхватив себя руками, чтобы унять дрожь, она почувствовала тот леденящий страх, от которого все тело ее словно опутало липкой паутиной, и мысли в голове разом исчезли. Вдруг дверь отворилась, и в комнату толкнули девушку, с завязанными глазами, в порванном платье с измазанным грязью подолом. Анна бросилась к ней, рывком сняла повязку. Вера?!! Волосы растрепаны, на скуле синяк, верхняя губа разбита в кровь. Вера Ивановна схватила с подноса чашку и жадно начала пить. Потом шумно вздохнула и каким-то лихорадочно-безумным взглядом покосилась на Анну: — Мне нужно умыться. Анна испуганно на нее поглядывала, не зная, как начать разговор, подумалось ей самое страшное, что для неё было хуже смерти. Вера обтерла лицо полотенцем, разбитая губа защипала и заныла; обернулась и ответила Анне, будто прочитав её мысли, на молчаливый ужас в ее глазах: — Это за попытку побега. Налила себе еще воды и выпила так же жадно, как и в первый раз; затем огляделась, внимательно цепляя взглядом убранство комнаты, прошлась неспеша. — Не бойтесь, нас не тронут. — Откуда Вы знаете? — Анна покосилась на кровавые разводы на полотенце, что по-прежнему держала в руках Вера. — Поселили в кунацкую, как дорогих гостей, — девушка обвела вокруг рукой. — Значит, не просто так, аманатами взяли. — Как это? — Анна удивленно ахнула, подспудно почувствовав, что радоваться не стоит. — Ведь аманатов отдают добровольно. Вера громко рассмеялась: — Да, но тут и такое бывает. Это гарантия, что мы в безопасности, пока... — запнулась и, коротко качнув головой, отвернулась. — Пока что? — Анна нервно дернула манжеты платья. — ...есть... надежда, что условия нашего освобождения выполняются. — И кто же этот исполнитель? — спросила и, не успев договорить, поняла. Вера не ответила, только бросила на нее быстрый тревожный взгляд, подтверждающий её догадку. — Это невозможно! — Анна закрыла лицо руками. — Он не сможет... Слово «предать» застряло в горле, потому что даже произнести его рядом с именем Владимира Корфа было немыслимо... Анна никак не могла уснуть. Вздыхала, проклинала себя и ворочалась с боку на бок, вместе с беспокойными своими мыслями. И самой страшной, бьющей прицельно, прямо в сердце, что так и не успела ему сказать самого главного. Скольких неприятностей они могли бы избежать, если хотя бы раз в жизни просто и открыто поговорили...***
Елизавета Петровна схватила Анну за руку и утащила к себе. — Что я тебе покажу, Анни! Захлопнула за ними дверь и заговорщически поднесла указательный пальчик к губам: — Только никому ни слова! Особенно маменьке. Анна грустно улыбнулась и кивнула. Она и сама побаивалась грозную княгиню Марию Алексеевну, а уж о том, чтобы рассказать той секрет Елизаветы Петровны, и речи быть не могло. — Смотри, что мне подарил Владимир перед отъездом, — княжна с нескрываемой гордостью протянула подруге книгу. Анна застыла и, кажется, забыла как дышать, заранее почувствовав, что это еще не всё, и что главная новость еще впереди. Пряча глаза, взяла в дрожащие руки томик стихов. —Нет, Аня! Он меня любит, теперь я это точно знаю! — Лиза блаженно заулыбалась и, раскинув руки в стороны, закружилась по комнате. У Анны на душе заскребли кошки, улыбка Лизы показалась нелепой, глупой, и появилось жгучее желание стереть её с лица княжны. Сглотнула и вытолкала в ответ, с трудом разомкнув враз пересохшие губы, булькающее и удивленное: — Да-а?! — Ты открой! Владимир мне подписал… — Лиза прекратила беспорядочно вращаться, остановилась и, выхватив книгу из рук Анны, тут же развернула. Строки на форзаце отрикошетили на сердце, ритм которого сбился, стал рваным и болезненным: "Моя дорогая Лиза! Читай эти стихи и всегда думай обо мне. С любовью, Владимир." — А какое стихотворение он отметил! Дай я тебе покажу! На том месте, где лежала закладка, книжка распахнулась, и княжна начала читать:О, кто, скажи ты мне, кто ты, Виновница моей мучительной мечты? Скажи мне, кто же ты? — Мой ангел ли хранитель Иль злобный гений-разрушитель Всех радостей моих? — Не знаю, но я твой!
Но Анна перестала слушать уже через пару строчек, не понимая смысла, все ее внимание было сосредоточено на закладке, на засушенной веточке вереска, уже почти облетевшего… Это было много лет назад. Владимир приехал в короткий отпуск перед дальними летними лагерями. И все вокруг шептались, что это будут почти боевые учения. Сколько ей тогда было, лет четырнадцать? И почему-то тогда слово «боевые» страшно пугало. Аня накануне прочитала шотландскую легенду про одну знатную даму, почти принцессу, которая ждала своего возлюбленного из военного похода. И единственное, что у нее осталось от любимого, это белый шарф и нежные воспоминания. Одна ее слезинка упала на сиренево-розовый цветок вереска, и он стал белым, как шарф, что оставил возлюбленный. И он вернулся через годы, когда уже все вокруг перестали верить... Белый вереск — символ удачи, и его непременно нужно достать....Ты смяла на главе венок мой боевой, Ты из души моей изгнала жажду славы, И грёзы гордые, и думы величавы. Я не хочу войны, я разлюбил войну, — Я в мыслях, я в душе храню тебя одну...
Аня знала в лесу полянку, где видела такие белые цветки и, едва рассвело, умчалась за ними. Прощание получилось смазанным. Владимир напустил важный вид, а от нее и вовсе отводил взгляд, впрочем, последнее время это уже начинало у него входить в привычку, и она почти не удивлялась его холодности. Но вдруг расхрабрилась, или воспоминания о детской еще их близости и дружбе сделали ее такой смелой, подошла к нему и обняла, как раньше, как делала всегда, когда он приезжал, или они прощались перед долгой разлукой... и незаметно положила ему в карман веточку белого вереска. А после была очень довольна собой, и правда думая, что такая малость сбережет его... от всего. Анна протянула руку и дрожащими пальцами взяла высохшую ветку. Последние цветки осыпались, вместе с надеждой на счастье с ним...... Мне надо на тебя глядеть, Всегда — глядеть, Глядеть без устали, как на звезду спасенья... Уходишь ты, и за тобою вслед Стремится мысль, душа несётся, И стынет кровь, и жизни нет!..****
***
А тогда ей казалось, что восхищенный взгляд князя Репнина унес ее в другую жизнь, где нет места обидам и постоянной борьбе с мрачным, непредсказуемым и запретным Владимиром Корфом. Михаил будто приоткрыл ей дверь в мир, который и она себе придумала. Так вот какая может быть любовь?! Нежная, трепетная, чтобы ловить взгляды друг друга и чувствовать от этого легкое тепло в душе … Так она думала, каждодневно внушая себе, что таким и должно быть счастье. И верила, пока не встречалась глазами с ним. Пусть жестким, холодным, даже злым, но этого было достаточно, чтобы ее придуманная любовь к Михаилу тут же рассыпалась карточным домиком. Но Анна не сдавалась, терпеливо отстраивая всё заново, будто доказывая и себе, и Владимиру, что будет счастлива, даже если и без него. А потом было его признание, такое же тихое и молчаливое, как и его запретная любовь. Он не сказал ни слова, но она поняла, прочитала по его измученному взгляду, что сил таиться от неё у него больше нет. Это было, как обухом по голове, как тогда, когда они, будучи еще маленькими детьми, прыгали вместе с крестьянскими в майскую, еще холодную озерную воду, и ее ноги свело судорогой. Только тогда Владимир был рядом, а сейчас? Будто на дно утягивает. Так хотелось ему довериться, но и так страшно, больно от одной только мысли: "А что, если это всего лишь игра? От скуки, оттого что не привык уступать..." Поверить? Нет, невозможно... Только теперь в глазах его столько нежности и любви, накопившихся за долгие годы, что от прежних обид не осталось и следа, а глупое её сердце пускается вскачь, едва только он входит в комнату. Внутри не тепло — жар, да такой, что ей кажется, будто о её щеки обжечься можно. И руки уже удержать невозможно, потому что и не сосчитать, сколько раз за день одергивала их, почти касаясь его лица, чтобы стереть тревожные морщинки со лба ... А Михаил рядом и шепчет, что верить ему нельзя, потому что затянет, не выплывешь; и дальше шепчет про женщин, которых было немало, но даже самые яркие столичные барышни сменялись в его жизни, как цветные картинки в калейдоскопе. И снова невозможно поверить… Растеряв остатки гордости, пришла к нему… тогда перед дуэлью. Дрожа от страха за него и за себя, боясь раствориться в нем, а после оказаться ненужной, как те, другие, про которых шептал Репнин… Страшнее было ли когда? Нет… Вот и вольная в ее руках! Но отчего-то хочется швырнуть бумажный свиток ему в лицо! Или порвать?! Лучше всё сразу! А еще с размаха дать пощечину, ударить со всей силы, чтоб выплеснуть всю злость и обиду, потому что опять он всё решил за всех! Освободил её от себя…***
Анна опять заворочалась на кровати. Всё пережитое и сто раз передуманное показалось ей сейчас таким нелепым, даже смешным — все её страдания, слезы... Занавески на окне задрожали под легким ветерком, сквозь них пробивался уже рассвет. Вера беспокойно завозилась в своем углу, ей тоже не спится. Во дворе началось какое-то движение. Послышался гортанный говор, забренчали уздечки, кони всхрапывали и часто переступали по земле, словно копытами чувствовали напряженное состояние людей. Вера Ивановна поднялась быстрым движением, торопливо подошла к окну, на ходу оглаживая свалявшуюся юбку, и прислушалась. — Кажется сегодня всё и решится, —шепнула хриплым ото сна голосом. — Нам остается только ждать. Анна судорожно вздохнула, нащупала рукой нательный свой крестик. Обхватила его ладошкой, но слова молитвы не шли, в голове как-то разом стало пусто. Ей вдруг захотелось сильно зажмуриться, а потом открыть глаза и оказаться не здесь, в безопасном месте, и чтоб Владимир был рядом, чтоб обнял, как раньше, как тогда, когда она согласилась стать его женой, и чтоб так же, как тогда, сильные его руки окутали ее теплом и любовью. Какие же глупости лезут в голову!.. ...остается только ждать...