***
— Ты как? — глядя на подрагивающую кисть, в которой Горшенёв сжимал уже практически истлевшую сигарету, спросил Андрей. Подняв выше взор, он уловил задумчивость в глазах Миши, которые тот спешно отвёл. Он как-то слишком чувствительно, однако совершенно не изъясняя целей, коснулся Андреевой руки, которую изредка сам Андрей сжимал в кулак, чтобы разогнать кровь и немного согреться, хотя зачастую обветренную кожу это вовсе не спасало. Ахнув от прикосновения чужой ладони, Князев не переставал вопросительно глядеть на друга. Своя же сигарета тлела сама собой, курить, на удивление, не шибко-то хотелось, но бесцельно сжечь — сущий грех. «Всё-таки не совсем бесцельно», размышлял он, ведь пара затяжек, хоть и неглубоких, была. Андрея безмерно удивлял факт того, что он всё ещё чувствовал себя некомфортно, сперва даже кашлянув, несмотря на то, что занятие совершенно не новое. — Всё нормально, — разрезая тишину хриплым баритоном, сказал Горшенёв, опуская взгляд на их сцепленные пальцы, отчего он казался весьма тоскливым. — Есть дома кто? — уже более привычным для себя тоном спросил он, неразборчиво водя пальцем по тыльной стороне Андреевой руки. Подле них словно прошёл непутёвый маляр, проливший краску, что окрасила все окрестности в серые оттенки. Деревья под лёгким ветром наклонялись, а листья под особенно сильным напором вздымались над землёй. Андрей ответил отрицательно. Внезапно отцепив от него руку, Горшенёв отпрянул. — Пойдём, что-ли… — неразборчиво откинув бычок на асфальт и предусмотрительно притоптав его, сказал Мишка. Дождавшись тех же действий от Андрея, он по привычке ухватил его за руку, чуть ниже локтя. Андрей наверняка догадывался, что Горшок скорее всего не знал, что конкретно он ему разболтал, но любое его движение сочилось нервозностью. Казалось, весь город с упоением тихо дремал. Перебегая дорогу, Миша всё сильнее сжимал свою руку на чужой руке, оттягивая рукав. Лужи мелкими брызгами окропили джинсы и кеды, хотя им двоим, по сути, всё равно.***
Думать во время хоть и сомнительной, но прогулки, увлекает. Вот ты вспоминаешь, как в какое-нибудь весёлое время гулял в этом месте, вспоминаешь и отчетливо видишь прошлого себя, с улыбкой возвращаясь в то время, однако, пройдя метра два, разочарованно глядишь на растоптанные у дворика цветы. Разве не занятно? С каждым мгновением шаг становился медленнее, и вот, уже едва переплетая ноги, Горшенёв, разглядывая сероватые облака, рассказывает Князеву о том, как же на улице свежо. Не то чтобы прямо слишком, но довольно сильно удивила резкая перемена: от разговоров о красотах дивной улочки до лепета о том, что пиздец как сильно хотелось бы накидаться. «Обет трезвости должен был когда-нибудь закончиться» или что-то в этом духе. ...Едва наскребя по карманам наличку и запланировав купить "пиздецки важный" табак, они, под тихие и понятные лишь им смешки, врываются в ларёк. Какая романтика… Неодобрительно покачав головой, кассирша лишь после проверки паспорта продаёт выпивку да никотин. Андрюша с Мишкой, наверное, немногие из их сверстников, кому льстило то, что им не желали продавать что-то подобное без паспорта. Разве можно злиться на то, как молодо ты выглядишь? Прежде чем войти в дом, они по привычке разогнали несчастных голубей, облюбовавших местность. Да, остаток дня обещал быть странным. В принципе, как и каждый день после знакомства Андрея с Горшком, так что удивительного мало.***
— Похуй, сойдёт и так, — на возражения Князева насчёт посуды, а конкретно — стаканов, сказал Горшенёв. — Нам не привыкать. С шумом вваливаясь в комнату Андрея и собственнически усаживаясь на стул, тот выглядел так, словно уже опрокинул половину приобретённого алкоголя. Вот уже снова привычно весёлый друг, хоть и с тоскливой, но улыбкой, может разделить с тобой невзгоды и радости. После немалого количества спиртного Миша наконец-таки дал себе волю эмоционально и без стеснения говорить о всяком. Беседа такая частенько переходила в обсуждение каких-нибудь насущных проблем, отчего он всегда бранил каждого, кто посмел усомниться в серьёзности их хобби. Отчасти, конечно, потому, что это являлось большой частью того, что его действительно волновало. — Всё ещё будет, вот и посмотрим потом, кто «шутами» окажется… Андрей был готов поклясться, что милее пьяного Горшка, рассуждающего о чём бы то ни было, он ничего не видел. Неразборчиво промямлив «Я щас» перед тем как свалить в туалет, тот оставляет Князева в полном смятении. Так много мыслей, они аки пчелиный рой, жужжащий в голове. Волновало и то, что с одной стороны хотелось наконец высказать всё недосказанное, а с другой — просто продолжить мирно совместно жить в пучине повседневности, ни к чему не прикасаясь. Всё выглядело в последнее время слишком хлипко, чтобы лишний раз касаться. Странно выходит: так яро стремишься вернуть «былое», однако как только оно самозабвенно открывает ворота счастья, в страхе замираешь, не смея пошевелиться. Думая думы со странным выражением лица, Андрей не заметил, как кровать рядом прогнулась под чужим весом, и только длань, опустившаяся на плечо, привела его в чувства. — Андрей… Андрей, — так, будто пробуя на вкус это слово, шёпотом выговаривает Горшенёв, — сколько мы уже вместе? Не думая над правильностью или же неправильностью его слов, Князев, не замечая пытливого взгляда со стороны, вслух размышляет: — Год? — спрашивает он. — Полтора? — выговорил он, не придавая значения последующему ответу и пропустив его мимо ушей. Гораздо интереснее то, что же всё-таки на уме у такого непонятного во всех смыслах Горшка. И снова вернулись тишь да гладь, размеренно обитающие в неярко освещённой комнате. Миха так часто менялся в настроении, что Андрей порой даже не успевал этого замечать. Сейчас, кажется, он был снова расстроен. Может быть, даже растерян. Сказать сложно, но, замолчав после своего совершенно ненавязчивого вопроса, он явно впал в апатично-мыслительную фазу. Князев буквально слышал, как у того крутятся шестерёнки в голове. — Хочу уметь без загонов выражать свои мысли, — серьёзнейшим тоном произнёс Горшок спустя минуту молчания, которая будто была посвящена закончившемуся алкоголю. — К-как ты. Всшегда с-спокойный, расшшудительный… — Ощупав пару передних, уже давно надломленных из-за глупого спора резцов, шепелявя говорит Миша, — ну… Их хотя бы не выбил кто-то. Хотя, блять, я даже не знаю, что было бы лучше. — Не всегда ж ты в драку только норовишь ввязаться, — глянув на скручивающиеся в кольца прядки, что упали на Мишкин лоб, произносит Андрей. — Это, Андрюха, как посмотреть… — взъерошивая свои неуложенные и такие непослушные волосы, замечает Горшенёв. — Вспомнить только вчерашний и-инцидент и этого блядского не ценителя рока. Попса, сука, ахуенная, говорит, вещь. — Я больше всего за гитару твою волновался, — так искренне улыбаясь, говорит Андрей. — Видишь, в чём плюс? Ты даже не боялся его милипиздрических кулаков. — Локоть, уместившийся на его колене, предательски скользнул вниз, задев чужое бедро, но Андрей тут же одёрнул его. — Знаешь, только… Только когда я в говнище, я такой, — совершенно беззлобно исподлобья, глядя в голубые глаза, внезапно говорит Миха. — Не жадный. Н-на откровения всякие… Понимаешь, да? Всякую повседневную рутину обсудить могу. У Андрея же не находится сил ни на что, кроме тёплой утешительной улыбки, которая ничего не изменит. Да уж, уже удалось убедиться в только что услышанных словах. На лице Миши разлилась целая палитра эмоций. Казалось, он также ответно хотел вылить все неоговоренные реплики. Эмоции же были разные: от странной, медленной, меланхоличной улыбки, скользящей по устам, до невнятного смятения и непонимания чего-то, однако чего, по-видимому, он и сам не знал. — Это пиздец какой-то, я попиздеть даже нормально не мог с тобой, — хлопнув по своему колену ладонью, изрекает Горшок. — Всегда мне, теперь, бухим что ли быть?! — задал он вопрос в никуда, подразумевая, что он риторический. Андрей в безмолвии и с каким-то несвойственным себе пониманием чужого нутра слушал трогающие струны души речи, однако вовсе ничего не говорить не хотелось, и, поразмыслив над тем, что же всё-таки так и не может сказать Горшенёв, выдал: — Что ж такого-то в таких разговорах? Чего ты не можешь мне говорить, когда не бухой? — В этом-то, блять, и проблема! Чтобы сказать вообще что-либо, мне, сука, баклаху десятилитровую осушить надо… Совершенно непонимающе поглядев на друга и в недоумении хлопая глазами, Князев всем своим видом спрашивает немое «Почему?!», тихо, лишь шевеля губами выговаривая то же самое. — Может, прокатит и без всей этой хуйни, — подразумевая, видимо, «необходимое» до беспамятства сильное опьянение для такой нужной храбрости: — Просто понимаешь… Т-трезвость на то и трезвость, что ты пиздец какой аналитик и всё рационально оцениваешь, понимаешь? — также, украдкой, как за пару часов до этого, касается тыльной стороны руки Андрея и, проходясь по костяшкам, обхватывает ее. — Мы же, Андрюха, в принципе не говорим практически ни о каких таких… Приземлённых, понимаешь, вещах. Так легко договариваемся, иногда без слов. Как будто без этого даже лучше… И вот я теперь даже не знаю, правда ли это. Можно было спорить, и пусть даже на последние деньги, что Горшок был прав. Может быть, даже не осознавая, насколько. Прав в каждом своём слове: в том, что они толком нисколько не говорили на людские темы и в том, что это общение происходит так нестандартно. Иногда без слов. Создаёшь нечто прекрасное, думаешь, размышляешь, блуждаешь в этом мире. В своём мире. Только у них он был совместный.