Что бы вы ни делали, всегда ищите любовь

      Время — весьма странная концепция в Подземье, где мягкий и ласковый свет солнца заменили блестящие холодом ложные звезды. Если на поверхности время следовало за тобой неумолимо по пятам, то утягивая в тягучую трясину, то с умопомрачительной скоростью унося на гребне огромной волны, то в Лондоне оно напоминало дыхание. Незаметное и кроткое обычно, точно прислуга при богатом доме — и душераздирающе невыносимое, как чья-то захмелевшая тётушка, стоило только остановиться и хоть на миг задуматься о нём как следует. Самое главное тут забыть, забыть как можно скорее, чтобы вновь начать дышать неосознанно и как-то само собой.       Эту прозаичную истину Марисса приняла слишком близко к сердцу.       Прошло достаточно вдохов и выдохов с того дня, когда она согласилась работать на Форин офис. Шпионаж, шантаж, совращения — Лицо пользовалось её лицом так, как считало нужным, не чураясь самых приземленных и низких поручений. Бывшая Сардоническая певица всё же не могла не оценить иронию происходящего. Лица, маски… если жизнь — театр, то её нынешнее существование можно было наречь комедией дель арте. Она уже и не припомнит, как выглядит её лицо под всем макияжем и белилами для хитина.       Постепенно память угасала, а разум собирался по крупицам мыслей в нечто неделимое. Не восстанавливался — слишком мало и слишком поздно — но и этого достаточно. Она прилежна. Она готова на многое, и она не задавала лишних вопросов, как то и было угодно её нанимателям. После каждого поручения Вечная Атташе встречала её на кладбище у статуи святого Иосифа, всякий раз улыбаясь чуть иначе, чуть по-другому. Каждый раз улыбка казалась всё более… хищной.       За оплатой нередко следовала похвала, сдержанная и вежливая, но тем чаще Марисса замечала, как изредка под маской дипломатки проскальзывали искорки искренности — когда в одобрении Атташе появлялась пряная примесь симпатии. Её прилежность ценили по заслугам. Дипломат даже порой рассказывала ей о самом Форин офисе. Не тайны их мастерства, впрочем. Ей платили тайнами других, не столь важных личностей.       Возможно, надломленный рассудок играл с ней злые шутки, подменяя желаемое действительным, но её радовали эти моменты. Во время их коротких встреч её связная казалась живой. И когда дипломатка расплачивалась, как и оговорено, с нею обрывками информации и ворохами небольших секретов, сидя рядышком на краешке пересохшего фонтана, Певица порой нечаянно пропускала подсказку-другую — только потому, что заслушивалась голосом собеседницы.       Пожалуй, ей… стала приятна компания этой женщины.       Каждый раз после оплаты все начиналось вновь заводным механизмом: оставляли под дверью записку в надушенном конверте, замаскированным под нечто иное, едва появлялась работенка для неё. Рутинная цепочка — инструкции, задание, отчёт Вечной атташе. Просто и привычно.       На этот раз элегантная розовая бумага имитировала приглашение на званый вечер весьма влиятельного лорда N; занимательно, что вышеупомянутый лорд и впрямь устраивал организовал модный салон в своей уютной, роскошной резиденции на Полой улице. Меньшего ожидать не стоило.       вчитываясь в изящный почерк и достаточно легкую шифровку, Марисса не сумела сдержать лёгкого беспокойства. За пурпурной прозой и витиеватыми гиперболами скрывалось задание, её обескуражившее: Вечная Атташе писала, что Певице следовало срочно навестить одного своего давнего друга. Марисса нахмурилась, перебирая в памяти свой необычайно удивительный список знакомств.       Бравый Франт. Бравый Франт… Да. Ушлый, самодовольный хитрец; их последняя встреча прошла задолго до его побега на поверхность. Письмо слишком углублялось в метафоры, и пожалуй, только глубоко знакомые с подноготной артистов и богемы в частности могли углядеть в такой шифровке истинный смысл. По всей видимости, жучок натворил достаточно непотребств и по своему менее чем возвышенному возвращению в Падший Лондон желал… издать свои мемуары об этом. Чего, в свою очередь, категорически не желал Форин офис: Франта угораздило нырнуть в политику поверхности и даже Большую игру по самые кончики усиков на макушке. Конечно, Министерство Общественной Пристойности тоже вставило бы своё более чем веское слово в вопросах подобной литературы, но в Пятом городе существовали способы публиковаться и без их одобрения. В отличие от одобрения Форин офиса, конечно.       Тяжело вздохнув, Марисса кивнула собственным мыслям, подставив конверт с письмом под зеленоватое пламя фосфорной свечи. Подобраться поближе к уязвимому брюшку, выкрасть и доставить рукопись. Легко.       Пришлось как следует подергать за ниточки, чтобы узнать подробнее о возвращении блудного писаки. Как оказалось, тот вот уже как неделю безвылазно засел в доках. Чудесато — предпочесть Вульфстак родному крову всякого артиста с медовыми почивальнями и «Поющим опарышем». Но слишком уж тревожиться не стоило: торговка засахаренными грибочками украдкой поведала ей, что Франт попросту не до конца оправился после спуска по Кумскому каналу, и теперь активно запивал душевное недомогание, попутно празднуя своё возвращение в «Слепом рулевом».       Ну что же. Вульфстак так Вульфстак. Приодеться подобающе — и вперёд. Поворот там. Поворот здесь. Дальше по зеленой аллее; насаждения тут подпитывали светом с поверхности, привозимым в зеркальных шкатулках. Забавно, что жуков Лондона этот свет мог и убить насовсем, в отличие от деревьев. Вдоль по улице. Не упасть в сточные воды. Держаться подальше от стаек крыс: их оружейников захочешь — не забудешь. И, наконец… оно, во всем своём загвазданном величии. Боже, храни Короля.       Доки её встретили смрадом пота, гулом таскающих грузы работников и визгом очередных бастующих, нещадно избиваемых очередными подручными Мастера Огней. С моря тянуло прохладой и солью. Тут и там сонно моргали газовые лампы и прожекторы пришвартованных судов.       Стоило ей приметить вывеску «Слепого рулевого», как на улице никого, кроме нее, вдруг не оказалось. Она легонько сжала в изящных ладонях подол платья, беззвучно сглотнув. Ощущение тревоги покусывало Певицу за загривок, пока она, оробев, смотрела на кабак через дорогу. Брусчатка в свете газовых фонарей казалась болезненно желтой; по её правое плечо был слышен плеск воды и шум прибоя. Почему Бравый Франт решил остановиться здесь на самом деле? Не может быть, что из-за одного лишь недомогания. Это ведь не в его стиле — чураться возможностью искупаться в лучах зависти и благоговения своих товарищей-небесников, истосковавшихся по романтике солнечного света.       С другой стороны… с такими планами на определенно запретную книжонку, ему не стоило слишком уж привлекать внимание, не так ли? На Порхальню этот не самый шустрый жук ни в жизнь бы не взобрался, и пусть в Злобе схорониться было бы попроще — на такие жертвы писатель, похоже, всё же был не готов. Очевидно, Франт просто решил, что Старый Вульфстак были меньшим злом.       Когда Марисса взяла себя в руки и прошла в двери «Рулевого», своевременно пригнувшись от запущенной в проход кружки, она поняла, почему же. Обшарпанное здание, укромно сокрытое среди складских помещений и пристаней, было под стать собственной публике: грубоватое, неотесанное, неописуемо шумное и воняющее дешевым пойлом. Констебли сюда заглядывали редко и неохотно. Из пивного погреба доносился шум и улюлюканье толпы: там велись нелегальные бои. Марисса припоминала из рассказов одного своего бывшего поклонника, что в этом заведении даже организовывались дуэли Чёрной Ленты. Не проводились, разумеется, но час от часу не легче.       Искать своей окончательной смерти она не спешила, да и не приняли бы дуэлянты певичку, в руках ничего тяжелее пудрениц и флаконов с белилами не державшей. Огибая столики с изрядно подвыпившими моряками, Марисса стойко игнорировала пьяные посвистывания, проворно уклоняясь от загребущих ручонок местного… контингента, и попутно силясь подавить подкатившую к глотке дурноту.       Мерзость.       Ей не пришлось особо напрячься для того, чтобы очаровать хмурого владельца «Рулевого» и выведать у того немного информации о Франте. Коль Камень не идёт к Вору, Вор нагрянет к Камню: тот со своими дружками из Вуалесада дни и ночи напролёт кутил на верхних этажах, арендовав практически весь чердак. Поблагодарив владельца очаровательной улыбкой и легким прикосновением к его грубой лапище-клешне, Марисса направилась в указанное место, подобрав юбки при подъеме по отчаянно скрипящей лестнице.       Скривиться от отвращения она позволила себе уже на втором этаже и всего на пару мгновений — убедившись, что в коридорчике меж тесных каморок-спален она была одна. Чердак, значит. Ну что же… оставалось лишь изобразить искренний интерес богемы, заглянувшей навестить старого знакомого, да ожидать удобного случая выкрасть рукопись. Будет сложновато, если его дружков окажется много… но проще, если их окажется слишком много, и ей удастся затеряться среди пьяных тел. Как бы то ни было, она что-нибудь придумает. Марисса умела импровизировать.       Взобравшись к чердачным помещениям и встав перед дверью, за которой раздавался бодрый смех и хмельная брань, Марисса вооружилась самой очаровательной своей улыбкой — и постучала.       Вдруг все вновь умолкло и притупилось: смрад улетучился, гам затих, погас льющийся под дверью слабый свет фосфорных свечей. Будто Марисса и не стояла здесь — будто это было сном, а она лишь шаталась по улицам в медовом бреду, пока всё было захватывающим и волнительным. Совсем как в отеле Гримма, но вместо алого и великолепного всё было душным, зелёным и окрашенным космогоном. Цвет Подземдуги, как ирриго, виолант и вирик, как пелигин, апоциан и гант… космогон — цвет воспоминаний о солнце. Типично так, ведь Франт вернулся с поверхности…       Сон — бредовый сон, ослабевший перед неминуемым возвращением в пресную и такую страшную реальность. Мгновения перетекали вязкой смолью в минуты, пока Певица оставалась под непроницаемой вуалью беспробудной тишины и космогона, скованная оцепенением. Лишь сердце билось дико и быстро, как запертая в клетке летучая мышь. Голова закружилась. Хитин давил на виски; казалось, он вот-вот треснет, и её голова расколется, как переспелый плод с кустов Зазеркалья, где под влажной зеленью скрывались хищники. Пантеры-кошки, змеи-короли… гончие снов.       Гончие. Мелисса прикрыла глаза, хрипло и рвано выдохнув. Липкие воспоминания вцепились в дрогнувший рассудок мертвой хваткой на её загривке — хваткой, что оставляла глубокие борозды на хитине следами острых как бритвы клыков.       Скрип двери был подобен спасительному кругу, что бросили матросу в безграничной черноте Подземноморья, когда тот уже был готов сдаться и примкнуть к утопленникам при дворе Глубинного короля. Бравый Франт пьяно моргнул, уставившись на нее с присущей ему смесью веселья и легкой спесивости, с подозрением дернув усиками. Узнал он её, без крыльев? Кажется, да. Во взгляде проскочила искорка любопытства; его жвалы зашевелились. Мелисса не слышала, что он сказал: она на несколько мгновений выпала из реальности после своего небольшого приступа. Космогон затухал, поедаемый неумолимым гантом. Нет, она не слышала — она, однако, чувствовала, как его ладонь легла на её плечо.       Мерзость.       Легкая улыбка вернулась на её лицо фальшивой маской, пока Марисса слушала приветствие давнего друга. С этого момента все вернулось к привычной рутине: несколько мгновений они оживленно беседовали, будто когда-то давно их объединяло нечто большее, чем просто пристрастие к меду арестанта. Она мило щебетала о том, как сильно захотелось хоть разок повидаться, уж коль после всех необыкновенных приключений сердце Франта устремилось к родному городу под Крышей свода.       Ложь. Ещё ложь. Ложь более наглая. Лесть и полуправда. Марисса знала, какие ниточки следовало дёргать, а какие не трогать и пятифутовой палкой. Франт был горделивым малым, падким на интерес к своей персоне: пробить его недоверие и легкий скепсис было проще простого. Когда же пришло время старой подруге вдруг неожиданно попрощаться и, посетовав на тесный график, отвернуться и сделать один лишь шажок, его разгоряченное эго настояло на том, чтобы она присоединилась к празднеству хоть ненадолго: не приглашение из вежливости, но весьма ярое и даже настойчивое. Мелисса с фальшивым смущением принялась отказываться, прежде чем его рука безапелляционно легла на ее талию, а сам Франт объявил, что отказа не примет. Не каждый день столь талантливые артисты возвращались в лоно Украденного города!       Марисса улыбалась. Царство грибного алкоголя, дешевых бисквитов и кувшинчиков золотого меда гостеприимно распахнуло перед ней свои врата.       Её приход и возвращение в зал виновника торжества ознаменовались волной бодрых криков и тостов; ладони и клешни в унисон взмыли с бокалами бурого вина. Солёный запах с Подземноморья, круживший в воздухе доков Вульфстака, почти не ощущался теперь, когда Марисса оказалась в самом сердце дебоша. Вино лилось реками, струилось по подбородкам на костюмы и затекало в вырезы платьев; кто-то уже вовсю занимался пуговицами и застежками на одежде соседей, слабо заботясь приличиями и хорошим тоном.       И это празднество было даже не самым разнузданным из тех, что повидал Падший Лондон; на кутежах Мастера Вин всё это умножалось на роскошь, хороший алкоголь и компанию обладательниц алых чулок. На чердаке «Рулевого» обо всём этом, конечно же, можно было и не заикаться.       Комнаты были такими, какими их и следовало ожидать — просторные, но тёмные, с драпированными пыльным бархатом окнами и обставленные весьма никудышно. Никто и не собирался любоваться скудным убранством, впрочем: свита, друзья и просто случайные знакомые Франта пили, пили так, как пили лишь гордые представители богемы — самозабвенно. Какому-то богомолу — кажется, именно он писал весьма занимательные стишки о Мастере Вин и Тени Короля, за что уже не раз отчаливал с этих же доков в сторону гробоколоний — под улюлюканье заливали в глотку вино из сразу нескольких бутылок. Какая-то высокая жучка с длинным, рыжим пушком на голове сидела в уголке, нервно подрагивая крыльями в ответ на хихикающие приставания захмелевшего скорбящего ткача, пытающегося разглядеть её глаза под маской; судя по мантии, на кутёж угораздило угодить какого-то академика. Где-то даже маячила на периферии зрения… дьяволица? Кто-то из стихоплётов и художников к утру не досчитается души, и весьма возможно — за сущий бесценок.       Франт настойчиво повёл её к столику, вокруг которого вились его наиболее приближенные соратники из небесников. Артисты, тоскующие по поверхности и солнцу; не стоило удивляться, что их так много тут. Марисса с очаровательной улыбкой поздоровалась, тут же принявшись развлекать оживившихся жуков разговором, непрестанно сводя беседу к поверхности и позволяя более чем готовому Франту высказать своё — несомненно — авторитетное мнение и опыт, щедро приправленные откровенной брехнёй и околесицей. В кондиции её нынешней компании Певице и стараться-то особо не приходилось, чтобы направлять диалог в нужное русло: алкоголь делал всю работу за неё. Оставалось только ждать, когда кутёж перейдёт из стоячего в лежачее положение: скоро богема либо повалится под столы в неопределённые груды тел и конечностей, либо нырнёт в пленительные удовольствия мёда. От взора Мариссы не скрылась пара кувшинчиков, покамест стыдливо прикрытых тусклым сатином.       Ждать. Развлекать. Втираться в доверие, чтобы после пропажи манускрипта никто и не вздумал бы подумать на неё — преступления против искусства прощались в кругах богемы тяжко, хоть и обиды не запоминались надолго исключительно физически — безграничные удовольствия делали такие вещи с разумами жуков. Потому Марисса ждала — и развлекала — пока она не оцепенела вдруг. Пока она не почувствовала, как всё это время стоящий до отвратительного близко Франт вдруг запустил ладонь под шнуровку её платья.       Она дрогнула и вытянулась как струнка, готовая вот-вот сорваться; хрипло вздохнула, жадно хватая ртом спертый воздух. По правде сказать, в это бесконечно тягучее, словно стекающий по хрусталю мед, мгновение… Марисса не могла переварить до конца, что с ней происходит. Разум самовольно запер лихорадочные, ужасающие мысли за семью печатями, не желая осознавать, не желая воспринимать, не желая принимать. Оно длилось считанные секунды, это оцепление — две или три, не больше.       Марисса обернулась резко и до хруста в изящной шейке, ощущая, как под тонким хитином забурлила паника и злость, вскружившие голову и заставившие сердце в груди биться чаще, как запертая певчая мошка. Не было в Подземье певчих мошек, говорили порой на улицах Лондона. Атташе заверяла её в ином: певчих выкупал Форин офис, и они пели на крышах зданий в своих золотых клеточках для любезного патрона дипломатов. Простенькая, не столь важная тайна об их министерстве, как знак какого-никакого, но доверия.       Форин офис выкупал певчих мошек — совсем как Форин офис выкупил себе Мариссу обещаниями о защите.       Горячее, паршивое дыхание Франта обожгло её затылок смесью паров дешевых грибных вин и медовой ноткой, колыхнув густую копну прекрасных волос.       Так где же она, эта защита?..       Какое-то нечистое, потустороннее чувство яростно взвыло в её груди, растеклось палитрой прошлой жизни. До её падения, до её личного маленького ада, где дьяволы были куда страшнее пчелок с горящими глазами. Триумфы на сцене Алого холла, толпы благоговеющих поклонников, очарованные гости множества частных баллов, куда её приглашали денно и нощно, патронаж многих знатных и именитых лондонцев, от Посла до Его Веселящейся Светлости… Осколки былого, угольками тлеющие где-то в глубине расколотого сердца. Она была Сардонической Бродвейной Певицей. Она была ею — она была! Марисса дёрнулась и отпрянула на инстинкте, на крошечный и неприметный со стороны шажок. Улыбка обернулась ее паническим щитом. Как и тихий, но такой вкрадчивый шепот, что вырвался из её ротика:       — Не сейчас, дорогой друг… — проговорила Певица томно, под физически ощутимым отвращением лелея робкую надежду, что какая-то частичка разума сохранилась в этой одурманенной твари по имени Бравый Франт. Мерзость. Мерзость. Мерзость.       Она подумала, что ей удалось. На какое-то мгновение, радостное, преисполненное искреннего облегчения, ей показалось, что Франт благоразумно решил отодвинуться в ответ. Со смешком он легонько хлопнул её по лопаткам, точно извиняясь за неудачную шутку.       Шурх.       Ловким движением отставленного коготка шнуровка её платья расплелась, и дорогая ткань с печальным шорохом устремилась к липкому от пролитого алкоголя полу. Марисса сдавленно вскрикнула, поспешно прижав одну ладонь к груди и придерживая едва не спавший корсаж. Коготки на второй истерично дрогнули.       Звонкая пощечина, доставшаяся обидчику, сковала внимание присутствующих. В глазах Франта волчком пронесся целый спектр чувств: от непонимания и какой-то наивной, почти детской обиды, до самого омерзительного и противного для неё сейчас. Распаленный сопротивлением и дерзостью гнев.       Ужасное сочетание с низкой похотью, полыхавшей на дне этих фасеточных глаз. Когда он с гаденькой усмешкой окинул её взглядом, паника и злость Певицы обернулись животным страхом. Резким движением вцепившись в щуплые плечи Мариссы, он бесцеремонно и грубо повалил её на стол; полупустые бутылки вина с грохотом обрушились на и без того грязный пол, расплескивая остатки бурой жидкости.       Она хотела закричать. Хотела, пока ей не успели зажать рот, взвыть как сирена на тонущих судах, хотела изо всех сил, всем сорванным и хриплым голосом. Но вдруг чужой голос прорезал притихшую пирушку на чердаке: этот голос заставил её испытать ужасное, отвратительное, омерзительное чувство. То самое, что и сломало её тогда, когда в её личный ад появился раненый ангел в рясе дьякона.       Надежда.       Рыжая академик недовольно поправила свою федору, легким кашлем сковывая внимание собравшихся на себе. Марисса едва сдержалась от того, чтобы не заскулить от облегчения. Кто-то вступился. Кто-то её защитит!       — Дражайший Франт, позвольте поинтересоваться: что это вы собираетесь сотворить? — тон жучки был на удивление спокойным. Вкрадчивый, рассудительный, отрешенный в чём-то: будто размышляла вслух, разглядывая примитивных букашек в своём террариуме. Её лицо казалось необычайно знакомым. Марисса проглотила вязкий комок, застрявший в её горле. Персона некоторой важности, несомненно… Неужели Исключительный Ум? Влиятельная. Много не менее влиятельных знакомцев. Если она надавит на Франта, если пригрозит — тот не осмелится ей перечить. Сказать пару слов: неужели это так много? Марисса не возразит, даже если её вербально унизят в процессе. «Отпусти эту бескрылую тлю, право — разве не вокруг тебя этим славным вечером крутятся дамы в стократ красивей?» Если она вступится, Мариссу не тронут.       Если.       — Просто немного дурачимся с моей дорогой подругой. Мы столь давно не виделись! — фальшиво-ласковым тоном произнёс жук, с усмешкой приобняв затрясшуюся Мариссу и подмигнув. Ум это, кажется, не впечатлило.       Пожалуйста. Пара слов. Это не так много.       — Веселье этого рода привлечет внимание констеблей, — цыкнула академик, покачав головой. — Не говоря уже о низкопробности таких забав. Если вы намерены продолжать… я вынуждена буду уйти.       Она встала со своего места и, отряхнув мантию, на каблуках повернулась к выходу. Марисса судорожно сглотнула, попытавшись вырваться; от Франта сейчас буквально исходила аура кипящей ненависти и ярости. Он не мог так запросто оскорбить гостью, если та и впрямь была персоной некоторой важности… Но и выставить себя на посмешище не позволил. Его следующие слова были подобно грому для трясущейся певицы:       — Ха! Скажу больше: все, кто не хочет повеселиться — ступайте прочь. Ханжество и аскетизм оставьте за порогами церквей!       Она почувствовала кровь у себя во рту.       Пожалуйста, только не это.       Марисса смотрела на академика снизу-вверх затравленной букашкой, едва сдерживая слезы. На мгновение их взгляды встретились и Ум невольно изогнула бровь. Пожалуйста. Если она надавит на Франта, тот не посмеет ей перечить. Но рыжеволосая жучка лишь медленно пожала плечами, отвернувшись и шагнув за порог.       «Если» не наступило.       Постепенно, один за другим, гости начали убывать, шушукаясь и беспокойно переговариваясь друг с другом. Может, кто-нибудь из них поспешит сообщить констеблям о том, что вот-вот случится на чердаке «Рулевого». Может, сам владелец трактира заметит, что гости все как один отчего-то уходят так рано и даже не ползком, как обычно на пьянках богемцев, и решит проверить, что же случилось. Может, Ум передумает и вернется. Может быть, кто-нибудь — кто угодно — вмешается.       Пожалуйста.       Вскоре все, кто не пожелал остаться, ушли. Не все, к сожалению. Далеко, далеко не все. Марисса не осмелилась считать, сколько чудовищ осталось на этом чердаке; от запаха дешевого пойла и приторной сладости её, как по команде, начало тошнить. Взгляд Певицы сейчас был прикован к Франту, что вяло расстегивал свою рубашку и брюки.       Когда же чьи-то жадные и липкие ладони бесцеремонно задрали её юбку, обхватив гладкий и нежный хитин на внутренней стороне бёдер, Мариссу настигло лаконичное донельзя осознание. То самое, что заставило её забиться, как пойманная на живца морская букашка. То самое, что настигало беспомощных и беззащитных женщин испокон веков.       Никто не поможет.       Она успела закричать на какую-то долю секунды, не больше — один из ублюдков с пьяным хохотом зажал ей ладонью рот, стягивая со своего горла шейный платок. Его смех стал только зычней, когда Марисса попыталась укусить его. Громче. Злее. Когда жук отнял ладонь, он замер на мгновение, с издевательской ухмылкой позволив ей втянуть лёгкими воздух, чтобы закричать вновь — и потом резко, до острой муки оттянул за волосы, заставив откинуть голову. Грубая столешница скрипнула под её спиной, пока мразь заталкивала всхлипнувшей от боли женщине в рот свой платок.       Франт тем временем резко подтянул её к себе за бёдра. Ладони — не его, а кого-то ещё — содрали полосу шелка, расшитую на верхней половине платья, обнажив её хрупкий, по-девичьему изящный панцирь. Нить лунных жемчужин на корсаже громко лопнула, и переливающиеся слезы моллюсков покатились по полу — совсем как катились на столешницу слёзы бескрылой бабочки, прижатой к грязной поверхности и подмятой под себя этим пьяным отребьем, как… кусок мяса!       Мерзость, мерзость, мерзо-о-о-о-сть…       Их руки были всюду сейчас. Они царапали, издевательски ласкали и поглаживали её обнаженную оболочку; они задрали руки над её головой, крепко обвив сорванным с занавесок подхватом запястья и привязав к спинке тяжеленного стула. Трое, четверо, семеро, девятеро… Ей трудно различить, сколько же их было, из-за слез в глазах. Голоса смазывались в гудящую какофонию.       Она сопротивлялась. Брыкалась, пиналась ещё не связанными ногами, тщетно пыталась перевернуться на живот и грохнуться со столика на пол, уползти и забиться в угол. Истеричный голосок где-то в затылке гадал, что же было хуже — это, или лаборатория Присутствия.       Никто не поможет что так, что эдак.       Раздался звук рвущегося льна; Франт, устав бороться с юбками, рассвирепел и попросту растерзал ткань. Марисса беззвучно давилась слезами, дергаясь и в мыслях воя от отвращения и ужаса, когда он бесцеремонно расправился с её бельем. Одно из чудовищ протяжно присвистнуло, с отвратительной, издевательской лаской погладив её между ног, скользнув к бедру и поддев когтём тонкую лямочку, подтягивающую чулок к элегантному поясу и корсету.       Нет, нет, нет…       Это сон. Очередной кошмар. Марисса забилась тем отчаяннее, когда почувствовала, как в её лоно пытались проникнуть чьи-то когти. Её бы стошнило, если бы не проклятый платок. Холодно, грубо, больно до одури, мерзко, мерзко, мерзко. Нежные, чуть округлые пластинки панциря тщетно сжались, пытаясь вытолкнуть, не позволить.       Один из них подхватил её под одним коленом, второй — под другим. Марисса резко замотала головой. Руки нестерпимо ныли: кажется, она пробила свой же хитин на ладонях, стиснув кулачки со всей силы. Сжать их глотки и давить, давить пока они скулят и воют…       Хватка на её волосах ослабла, и Певица рывком приподнялась, насколько позволяла шея — в момент, чтобы увидеть, как Франт с пыхтением обхватил ладонью выскальзывающий из паха подрагивающий, бледно-розовый орган. Белая смазка ниточкой сочилась из острого кончика, пока это отвратительное чудовище тыкало своей мерзкой плотью между ног оцепеневшей Мариссы. От ужаса и ярости она забыла, как дышать.       Ненавижу, ненавижу, ненавижу…       Тот, что придерживал колено её правой ноги, взвыл от боли: Певица взбрыкнула и извернулась, засадив ему лапкой прямо в челюсть. Было слышно, как приятно хрустнул панцирь на его морде. От этого звука она начала сопротивляться ещё сильнее, выворачивая запястья, царапая путы, выгибаясь и мыча…       — Да утихомирь ты уже эту шлюху! — зашипел Франт, придавив её своим телом к столешнице, не упустив возможности со злым смехом прикусить жвалами за чувственную шею. — Но не наглухо — пусть подергается!       Что-то тяжелое ударило её в висок. Раздался звук бьющегося стекла. Марисса обмякла тряпичной куколкой; перед глазами закрутилось, и голоса стали доноситься как будто из под воды. Смазанный зеленоватый свет фосфорных свечей казался свечением кораллов при дворе Утопшего короля… Может, она всё-таки отключится сейчас, назло этим отродьям. Было бы славно.       Но мутный, слепящий паралич, сковавший рассудок и тело, продлился недолго. Она почувствовала, как её рывком потянуло к поверхности холодного жужжащего моря, когда Франт, выругавшись сквозь жвалы, с острым вдохом втянул вдруг воздух, хохотнул и рывком толкнулся бедрами.       Он вошел в нее. И если бы не платок, Певица бы сорвала свой голос окончательно и насовсем.       Резь внизу живота — такая, будто ей между ножек до крови вонзили сосульку с острыми гранями. Марисса не была готова — ей было мерзко, нежеланно, и потому ужасно больно — но даже это не было хуже всего сейчас. Хуже всего, как и всегда, были мысли. Одна мысль.       Опять.       Толчок. Боль.       Это произошло с ней опять.       Ещё один. Ещё. Пусть вытащит, пусть вытащит, пусть…       Почему? За что?       Мерзость и грязь. Эти чудовища смеялись и подбадривали, лапая её панцирь, пока она билась из последних оставшихся сил, бессильно и глухо мыча. Глаза резало от слез.       Что она сделала не так? Почему она?       Сухо и липко хлюпало между её ног. Франт вбивался в дрожащее тело Мариссы неровными и рваными рывками, ни капли не заботясь о её ощущениях, хрипло порыкивая от удовольствия под улюлюканье его дружков. Попользоваться, заполнить своим гадким семенем и выбросить в переулке доков, чтоб потом на очередной пирушке бахвалиться подвигом. Герой. Покорил поверхность, овладел закатившейся звездой Алого холла, едва успев вернуться. Пересилить слабую женщину. Подвиг, не так ли?       Твари из ночных кошмаров честней в своей низости.       Он уже не толкался сам. Обхватив её за талию обеими руками, Франт быстрыми рывками насаживал легкую бабочку на свою пульсирующую плоть; от этих звуков её тошнило. Болело всё — от истерзанной женственности до запястий, связанных так крепко, что она уже не чувствовала ранок от собственных когтей на ладонях. Когда этот выродок с грудным стоном излился в неё, ничего не изменилось — только боль внизу живота, острая, как кинжал из вранстекла, отдала примесью мокрой и липкой слизи.       Кончится.       Франт хмыкнул, бросив вполголоса что-то вульгарное и вытащив свой отвратительный отросток из её дрожащего от плача тела. Тонкие пластинки её панциря между ножек конвульсивно сократились, бессильно пытаясь сомкнуться, пока семя струилось между них по её промежности — но толку в этом было чуть. Франт хохотнул, легонько толкнув плечом стоящего рядом приятеля и встав на его место, подхватывая её под коленом.       Закончится.       Она затряслась от бессильных, горьких рыданий, когда в неё вошёл второй.       Когда это наконец закончится?       С каждым толчком, с каждым противным, тягучим толчком, что-то с надрывом разрывалось в ней. С каждой царапиной, с каждым грубым прикосновением этих безумных чудовищ что-то с хрустом ломалось в ней. С каждым клокочущим, гортанным хохотом, эхом разносящимся по комнате под побрякивание стекла бутылок, когда они делали передышку на вино, что-то шипящими угольками затухало в ней. С каждой вспышкой острой, режущей боли… внутри что-то медленно и тихо умирало. Какая-то бесконечно маленькая частичка, не уничтоженная в лаборатории — которую она пыталась уберечь всеми силами даже в ущерб рассудку, которую укрыла как можно надежнее — теперь безмолвно перешагнула через бортик покачивающегося на волнах судна Лодочника.       Время, его восприятие и ощущение, перемешалось в отвратительную кашу крови, семени и слюны. Всё стало глухо, смазано и отчего-то бежево, будто все цвета уже были съедены. Так вот он, каков — оттенок ганта… Марисса теперь повидала все цвета Подземдуги, кроме ирриго. Она не могла вспомнить, видела ли когда-то ирриго.       Мысли обрушивались пламенным каскадом на её рассудок, лишь чтобы вмиг потухнуть; она отрешенно думала попытаться вырваться ещё разок, но у неё попросту не осталось сил. Их, откровенно говоря, не было с самого начала, этих сил. Просто та волна ужаса, паники и гнева, бьющая в виски и воспламеняющая мышцы в отчаянной попытке выбраться из этих пут, была лишь болотным огоньком; теперь Марисса тонула в трясине, в которую тот её заманил.       Она так устала.       Певица больше даже не мычала — боль в сорванном горле стала нестерпимой. Невыносимей был лишь мерзкий гогот обезумевших от похоти мужланов лижущих и покусывающих жвалами нежный хитин на шейке и плечах. Третий, излившись, с довольным жужжанием отошел в сторону. Уже третий? Когда второй успел?..       Вскоре она перестала следить за тем, как они сменялись. Отмечала лишь, что времени у ублюдков уходило больше — слишком мокро, недостаточно узко было у неё между ног теперь. От хлюпающих звуков не тянуло блевать только потому, что она в своей голове заглушила их навязчивой песенкой из Алого холла.       Раз, два, хоп —       …кто-то из них вдруг громко запротестовал. «Только мараться, тьфу!» На него лишь выругались и оттолкнули. Ещё один устроился между её ног, но… он медлил.        — и лопнул хорёк.       Один из ублюдков засмеялся, поигрывая кинжалом перед помутневшими глазами Мариссы, прежде чем легко разрезать путы на её запястьях. Грубые руки бесцеремонно перевернули её на живот, а мир закружился волчком. Панцирь стягивало от боли. Она услышала позади приглушённый, словно доносящийся под водой, харкающий звук.       Когда Певица с беззвучным всхлипом попыталась перевернуться или отползти от насильника, её резко схватили за бедра и потянули обратно. Боль стала иной: тягучая, медленная, ноющая и неописуемо сильная. Она чувствовала, как плоть одного из жуков ткнулась и с усилием вошла в неё, на сей раз… на сей раз даже хуже. Хуже. Уже. Не туда. Нет, пожалуйста.       Дружок Франта даже застрекотал от удовольствия, пока Марисса с хрипом пыталась из последних сил сбросить, локтём спихнуть его с себя. Жук просто заломил ей руку и надавил на талию, второй ладонью потянув за волосы и заставив выгнуться в спине.       — Начинай стонать, шлюха!       Стонать? У неё не было сил даже плакать.       Ещё один встал перед ней, резким движением вырвав мокрый от слюны платок из рта, пока второй рваными движениями вбивался в её обмякшее тело, подмяв бывшую певицу под себя. Её вялый, невидящий взгляд устремился к насильнику перед ней: ни гнева, ни страха, ни паники и ни искры бесплодной надежды в глазах. Только усталость и ожиданиетого, когда эта пытка наконец закончится.       Острый кончик, с которого стекала тягучая смазка, ткнулся прямо ей в лицо; тому, что взял её сзади, пришлось до боли потянуть за волосы, чтобы Марисса запрокинула голову и приоткрыла рот. От запаха и вкуса, от ощущения чужой плоти на языке и затем глубоко в глотке, от слизистого секрета и от фрикций её начало тошнить вновь. Даже песенка теперь не помогла.       Её долго насиловали так, с обеих сторон: удерживали грубыми когтями и клешнями, заломив руки и не позволяя даже шевелиться, вбиваясь и толкаясь внутрь как можно чаще и глубже. Когда тот, что пользовался её ртом, со стоном излился внутрь и вышел с мокрым, хлюпающим хлопком, певица уже не смогла сдержаться. Содержимое желудка полилось на пол, и без того испачканный; знакомый голос Франта грязно выругался, и чья-то ладонь влепила её звонкую пощёчину.       Когда тот, что вбивался в неё сзади, вдруг восторженно воскликнул, как волнующе и томительно она от этого удара сжалась вокруг него, стало гораздо хуже. А следующий, затолкавший свой бледно-сизый орган в её рот, кончил не внутрь. В глазах защипало сильнее — уже не от жгучих слёз. Не только от них.       Марисса не знала, сколько это длилось. Ад — настоящий, буквальный Ад, который был родиной дьяволов и к которому строилась сейчас Великая железная дорога — не мог быть хуже. Просто не мог.       Если бы дьявол предложил ей в качестве сделки сделать так, чтобы Мариссе никогда не пришлось этого испытывать — одна пчела стала бы на одну душу богаче.        По подбородку, шее и груди стекала жидкая, млечная смесь семени и слюны. В те моменты, когда ей позволяли передохнуть, она судорожно дышала, хватая ртом воздух как выброшенная на берег рыба. Долго ей отдыхать всё равно не давали. Вот и сейчас, посмеиваясь и хохоча, двое сорвали на ней свою похоть и шагнули назад — чтобы перевести дыхание и начать по-новой, когда с ней закончат их дружки. Зашелестела ткань. Что-то тихонько брякнуло, как глиняные черепки.       Марисса лежала на грязном столе, не смея пошевелиться. Секунда покоя переросла в минуту, а минута тянулась, тянулась и тянулась. Она лежала на столе, и никто её не трогал. Не было в ней движущейся омерзительной плоти, не было на помятом и расцарапанном панцире чьих-то ртов и жвал, ладоней и клешней, не было оскорблений и ударов. Не было ничего — и Марисса боялась нарушить этот желанный покой нечаянным движением. Неясно, сколько времени прошло, прежде чем она рискнула медленно перевернуться с живота на спину, чуть не заскулив от боли между ног.       Густая слизь обильно вытекала из неё, струясь по бедрам, пока стеклянный взгляд сосредоточенно рассматривал прогнивший потолок чердака. Плесень и грибок на отсыревших балках создавали в слабом свете горящего фосфорного воска причудливые, абстрактные рисунки. В одном она распознала поющую на сцене прекрасную бабочку и пестрые грибочки с ленточками, которые кидали к её ножкам вместо цветов. На втором та же бабочка прикованной лежала на длинном столе, пока высокая фигура с белыми, разветвленными к кончикам рогами яростно вырывала той крылья кусочек за кусочком. Третий изображал фигуру уже бескрылую, забившуюся в угол клетки. В той клетке она была не одна: там были силуэты существ, в которых Марисса без труда опознала Гончих.       Она завидовала бабочке с этих рисунков. Любому из трех. На любом из этих трех той бабочке было и вполовину не столь мерзко, как Мариссе сейчас.       Только когда её чувства прояснились достаточно для того, чтобы чувствовать зябкий холод на нагом панцире, чтобы глаза уже не могли различать рисунки в грибке и плесени, а слух сумел уловить доносившиеся с улицы приглушенные крики портовых рабочих, Марисса приподнялась на локтях.       Чердак был пуст.       Она поначалу не поняла, что происходит. Оцепенела, как оглушенная букашка, дрожа в ознобе и затравленно озираясь по сторонам. Приглушенный свет почти догоревших свечей, драпированные пыльными занавесками покатые стены, грязный пол, залитый вином и остальным, лавки из темных, грубо сколоченных досок, столы с дешевым вином и…       …и прежде прикрытые глиняные горшочки с медом арестанта.       Марисса неровно, рвано ахнула от боли, спрыгнув со столешницы: ноги подкосились, пришлось опереться на стол. Затошнило, только вот тошнить уже нечем. Пахло от неё отвратительно, а от некогда прекрасного наряда остался разорванный, испачканный корсет и лохмотья подола, не прикрывающие даже бедер. Грудь, плечи…       Она почти голая.       Уходить. Уходить отсюда, как можно быстрее. Позвать на помощь, найти констеблей — когда Франт с его дружками вывалятся из медовой грезы, их аккурат сумеют сцапать. А там…       «…на задании ни в коем случае не контактируй с констеблями».       Марисса вздрогнула, уставившись на дверь, ведущую из чердака. Её задание. Рукопись. Сейчас никого рядом… вряд ли он утащил все свои пожитки в грезу, верно? Они должны быть здесь. Певица сморгнула навернувшиеся на глаза слезы, заоизравшись по сторонам. Занавески в дальнем углу, отделяющие небольшой квадрат чердака от остального пространства; владелец «Рулевого» говорил, что Франт безвылазно сидел здесь. И кутил, и отдыхал от своего «недомогания» по возвращению с Кумского канала.       О чем она думает? Её… её изнасиловали, а она думает остаться и искать эту чертову рукопись?!       Ей в любом случае нужна одежда. Хотя бы накидка, чтобы прикрыться. Если она спустится в таком виде…       Марисса глухо всхлипнула. Нельзя спускаться так. После такого унижения ей останется лишь броситься в реку с головой, надеясь, что хоть утопленники её примут.       Ты хочешь получить свою защиту или нет?       После первого же шага между ног что-то хлюпнуло и полилось на пол по её бедрам. Сыро, холодно, больно, гадко и страшно. Если они вернутся, пока она копается в вещах Франта…       Словно может стать хуже.       За занавесками оказалась лишь двухместная кровать с прикроватной тумбочка. Скудное убранство. Марисса обыскала тут все, даже пестрящие винными пятнами простыни наизнанку вывернула: ни рукописи, ни запасной одежды. Ни в тумбочке, ни под кроватью. Певица отпрянула, уже готовая взвыть от бессильной тоски, когда она неожиданно споткнулась о щербатую доску в полу. После этого взвыть хотелось уже не от тоски, а от боли; эти чудовища обошлись с её панцирем так безжалостно…       Однако, привстав на колени, Певица приметила кое-что. Доска, о которую она споткнулась топорщилась не просто так. Ей пришлось напрячься, чтобы оттянуть деревяшку достаточно далеко и рассмотреть, что же прятал там Франт. Кипа бумаг. Раскрытый кошелек с франками, рублями и марками. Флакончик с чем-то густым и алым как закат.       Марисса схватила бумаги, крепко прижав к своей груди. Обложка подмарается, но это пусть будет проблемой Атташе. От этих денег в Падшем городе проку чуть, а флакончик она не стала даже трогать. Одежды по-прежнему не было.       Эта мразь наверняка заметит, что одна из занавесок содрана. И даже сомневаться не стоило в том, на кого Франт свалит вину, едва обнаружится пропажа. Но ей уже все равно. С чердака она вылетела как ошпаренная, кутаясь в пыльную ткань и прижимая к груди рукопись.       Марисса хотела спуститься чуть ниже, добежать до окошка в конце коридора и спрыгнуть наружу — со второго этажа она не должна ничего себе доломать. Но жестокая судьба решила, что её несчастья на сегодня не закончились.       Когда певица выскочила на второй этаж, видом напоминая дальнюю родственницу привидения антимакассара — такую, что вместо воровства незадачливых посетителей театра сама из раза в раз становилась жертвой насилия и грабежа — она буквально налетела на жучка, возившегося перед дверью со связкой ключей в руках.       — Ой! Осторожнее! — он забавно, по-детски ругнулся, отшатнувшись и поправляя съехавший набок берет. — Что, опять вино на пирушке закончилось у вас? Да сколько можн—       Он застыл. Глаза-бусинки окинули её ошалевшим взглядом сверху-вниз, от грязных растрепанных волос до пыльной ткани, волочившейся по полу за её спиной. Марисса оцепенела, попятившись в ужасе. Коготки стиснули кипу бумаг.       — Что случилось? — выдавил жучок, в ужасе заглядывая в её глаза. — Что с вами произошло?!       — Пропусти, — только и могла, что прошипеть в ответ Марисса, исподлобья уставившись зверем. Даже пригрозить нечем. Нужно было захватить что-нибудь в качестве оружия… хотя бы штопор.       — Тише, тише! — он примиряюще поднял ладони, продолжая разглядывать её с искренней боязнью и… сочувствием? Марисса чуть не расхохоталась. Конечно. Сочувствием.— Я… я не желаю вреда!       Он мотнул головой, перехватив связку ключей и лихорадочно принявшись искать среди них нужный.       — Подождите секунду, прошу! — дверь со скрипом отворилась, и жучок поспешно ринулся внутрь. — Вам же… нельзя спускаться и ходить по улицам в таком виде!       Раздался грохот и стук. Шорох ткани. Марисса оцепенела — не зная, должна ли она бежать, пока есть возможность, или все-таки подождать, как и попросил жучок. Но долго решать не пришлось: он выскочил наружу быстро, сжимая в руках длинный, плотный плащ до пола.       — Наденьте. Наденьте! — с нажимом воскликнул он, когда певица заколебалась, и резко отворачиваясь от неё. — Я выведу вас на улицу — помогу отыскать патруль, и мы…       — Нет! — просипела Марисса. Плащ… плащ был лучше грязных занавесок. Меньше шанс, что кто-то решит её остановить. — Не нужно патруль! Мне… мне будет плохо, если об этом узнают!       — Что? Но…— он с неровным, рваным вздохом мотнул головой, по-прежнему стоя к ней спиной. — Провожу до дома тогда.       Она не хочет, чтобы этот тип знал, где она живет.       — ...нет, — прошептала Марисса, защёлкивая застежку и кутаясь в складки ткани. — Спасибо вам за помощь, но… нет.       Жучок горько рассмеялся, покачав головой.       — Да какая тут помощь… — когда она перестала возиться, он легонько обернулся через плечо. — Хотя бы до двери провожу. Чтобы не прицепился никто внизу. Место гадкое.       …это не столь плохо. Марисса помедлила — и кивнула.       — Что же вы сами тут делаете тогда, если гадкое? — тихонько спросила она, когда жук зашагал вперед, и не думая к ней прикасаться. Хорошо.       — Да так… Друг попросил приглядывать за старой комнатушкой — у него вещи тут, а сам пока слишком занят, — жучок смущенно приспустил берет. — Меня зовут Квиррел.       Ей безразлично, как его зовут. И имя свое она не скажет.       Когда он без происшествий провел её через главный зал на первом этаже, Квиррел уже на улице, настойчиво и подбирая слова до скрежета в клыках осторожно, осыпал её наставлениями. Держаться крупных улиц, избегать переулков, идти прямиком к дому… Марисса почти не слушала. Только кивала, прежде чем молча тащиться, прихрамывая на обе лапки, по темным переулкам Старого Вульфстака, не поблагодарив и не попрощавшись. Свет газовых фонарей казался ей тусклым и болезненным.       В одном этот Квиррел — почему-то казавшийся Мариссе смутно, неуловимо знакомым — был прав. Домой.       Она просто хочет домой. Упасть в ванну и скребсти панцирь до тех пор, пока царапины от их когтей и клешней не исчезнут под царапинами от мочалок. А потом мокнуть в воде — горячей, горячей воде. Мокруть, пока пластинки не станут мягкими, как воск. Домой.       Домой.