Расправляй же крылья, Валькирия

      Только Мо собирается спустить со своей спины Гитту и воспарить в небе, как где-то совсем рядом проносится тяжкий вой, наверно, волчий. Нет, волки так не воют, так жалобно и слезливо, что все внутри стынет. Так плачут дети в истошной истерике, кричат от боли или печали.       По взгляду Гитты понятно, что она напугана до чёртиков, но все равно послушно тянется к голенищу сапога за ножом, ожидая, что там их встретить могут вовсе не дети. Откуда детям взяться в лесу? Правильно, неоткуда! Это могут быть те же призраки, лесные духи или очередная замануха солдат семьи Пенья.       В любом случае, им некуда идти. Кажется, они наворачивают круги, бродят вокруг одних и тех же цветов и грибов, в сотый раз глядят на пронизанные ножом лозы. Кажется, лес с ними играет, пытается запутать, водит вокруг пальца, истощая, а после сожрёт, как и всех остальных, и это призраки тех, кто здесь умер, воют.       Марипоса забавно улыбается своим мыслям и, вскочив с земли, следует на вой. «Как же удивительно!» — пищит она себе под нос. Её кровь бурлит, а щеки пылают. Это настоящее безумие — вот так соваться в пучину необъятной тьмы, в которой нечто воет протяжным тонким голосом, но её это не останавливает, она бежит первее всех, потому что ей интересно. Она слишком любопытная и глупая.       Едва она пробирается сквозь листву кустов, как оказывается у болота. Они его так долго искали, и именно плач приводит их сюда. Над поверхностью тинистой воды возвышается лёгкий туман, а вода будто светится. Вдруг там и есть то сердце, о котором Марипоса так много читала? Она заглядывает туда, суёт руки по локоть в ледяную воду, в которой плескаются мелкие мальки, что пугливо расплываются прочь от девочки.       Марипоса с минуту завороженно смотрит за водоемом, пытается руки протянуть к источнику света, нырнуть и самолично пощупать со всех сторон, но Мо её вовремя останавливает, когда та чуть не уходит под воду. Мо превращает ногу в орлиную лапу и, хватая Марипосу за воротник накидки, тащит назад, встряхивает.       — Не глупи! — Слишком серьёзно для Мо звучат эти слова.       Черт, а ей ведь так хотелось! У неё чешутся ладони, то ли из-за воды, то ли от любопытства, что переполняет её, не даёт спокойно сидеть, от этого её трясет и она чуть ли не подпрыгивает.       Она никогда раньше не бывала в настолько волшебных местах. Магия — это часть жизни каждого человека, но Марипоса, видевшая только свой город, настолько поражается этому болоту, свечению, мелким малькам и широким дубам, что её рот непроизвольно разевается, на что Гитта тихо смеётся со спины Мо.       А после, там вдали, на другом конце озера возвышается ива, своими длинными тонкими ветками стремится к воде, листья опадают вниз, и все в этом дереве клонится к земле, образуя хижину из веток и жухлых листьев. А после Марипоса замечает кого-то, кто прячется за этими ветками.       Маленькие дети: мальчик и девочка, люди или призраки. Марипоса едва-едва моргает, удивлённо глядя вдаль, но их уже там нет. Вместо них — лисица и кролик, у лисы вспыхивает шерсть рыжим огнём, встаёт дыбом, а лиса скалится. Хотя не лиса она, скорее, маленький безобидный лисенок, она будто защищает кого-то. Неужели кролика? И правда, кролик за её спиной, вздернув серую шерстку, дрожит рядом. Это какой-то нонсенс, чтобы лиса защищала кролика. Уму непостижимо! Эта парочка кажется Марипосе более чем милой. Эти двое будто любят друг друга, раз так держатся друг за друга.       Марипоса подбирается поближе, аккуратно крадется, когда лиса шипит и кряхтит, прижимая кролика к дереву, чуть ли не кусается. Марипосе плевать, что лиса ее боится, трясется и скулит, Марипоса лишь тешит свое любопытство, поэтому она тянет руку ей, пытаясь приласкать её как собаку. Лиса, не задумываясь, кусает её ладонь, несильно, едва прикусывает, но Марипоса взвизгивает скорее от испуга, чем от боли.       — Момо, откуда они здесь? Я не знала, что в таких лесах водится подобное зверье. Может, вы сможете с ними поговорить?       — Да, могу, — Мо сажает Гитту на землю, — потому что это два человека.       — Люди? — переспрашивают Марипоса и Гитта в унисон.       Едва обе девочки поворачивают голову в сторону этой парочки, как животных снова перед ними нет. Опять эти дети, которых Марипоса видела лишь секунду. Златовласая девочка держится за чернобрового мальчика, что, тяжко хныкая, прячется за её спину. Им не больше лет пяти. «Совсем малыши, одни и в такой глуши», — думала Гитта, качая головой.       — Анимаги, как и я. — Кивает самой себе Мо, садясь на землю рядом с ними. — Привет, детки. Где ваши родители? Почему вы здесь?       — Уходите! — Съеживается девочка, прижимаясь к мальчику. Мальчик явно младше девочки, наверно, на год, не больше. Он же не перестаёт плакать. Может, они брат с сестрой? Точно, у этих двоих точь-в-точь одинаковые носы, и взгляд хранит в себе будто одну душу.       — Я хочу помочь! — Она придвигается поближе к ним и тянет свою ладонь к девочке, на что та плотнее забивается в щель ивы.       Марипоса не понимает, на кой черт Мо так сюсюкается с этими двумя. Была бы Марипоса на её месте, то давно бы бросила их здесь. «Это не мои проблемы», — ворчит она себе под нос.       А Мо, кажется, нравится это все. С детьми она на короткой ноге, сразу видно, что Мо без ума от них. Та обращается в симпатичную гладкошерстную кошку, обходит восьмеркой девочку и мальчика, утирает кисточкой на хвосте слезы на щеках мальчика, ласково мурлыча ему в пухлые ладошки, а после тихо произносит с лёгким урчанием в голосе:       — Так где ваши родители? Откуда вы?       Девочка не отвечает на её слова, берет мальчика за руку и, просачиваясь сквозь плотную листву кустов с ягодами, следует вглубь леса, а после смотрит на троицу, будто говорит: «идите за мной».       Дорога недолгая, от силы пятнадцать минут. Свет в озере медленно-медленно затухает, когда под конец дороги он и вовсе обрывается. Запах ели надоел, и Марипоса уже начинает чихать от вновь повторяющегося аромата. Там, на болоте, пахло весьма приятно: ягоды, тина и травы. «Черт, травы!» Марипоса хватается за волосы, больно их оттягивая, и топчется ногами по хрустящим веткам. Все напрасно, трав нет, зато есть два маленьких ребёнка, которые наверняка станут головной болью. Марипоса, видимо, не в восторге от мелюзги, особенно от той, что пугает воем и кусает её за ладонь.       Наконец последняя ветка остаётся позади, распахивая вид на то, чего они явно не хотели видеть. Маленький тихий городок с поселившимся в нем уже таким привычным туманом, плесенью от воды и мхом, что стал вторыми стенами для покосившихся домиков. В этих домиках должны жить счастливые семьи, из трубы должен идти горячий дым, а изнутри — сочиться тепло и приятный запах.       Здесь холодно, а запах трупный. Кровь стала вторым полом, полностью пропитала дощатый порт, словно красный ковёр, приветствующий странников. И каждый, абсолютно каждый труп, застилающий каждый квадратный сантиметр городка, смотрит на них своими глазами-стекляшками.       Это не просто город-призрак, а город-мертвец, где абсолютно каждый из жителей умер мучительной смертью. Они друг друга перебили, жестоко разделывались со своими друзьями, родственниками, впадая в безумие. Резали шеи, давили глаза, вырвали волосы, и это, кажется, лишь малая часть.       Марипосе здесь дурно, дурно от запаха и вида трупов с искаженной гримасой на лице, страшно от того, как они все смотрят. Это всего третий раз, когда она видит мертвецов, но они не похожи на других, от этих страшно настолько, что бегут мурашки по коже, и ком в горле мешает вздохнуть и сказать хоть слово. Эти мертвецы имеют свою собственную особенную историю. И ведь кто-то из этих людей, что бездыханно лежат на пропитанном кровью порту, родители этих детей с тёмными, как ночь, «кристаллами» в груди.       А после Марипоса слышит стук. Гитта с громким шлепком плюхается на землю и тихо-тихо тянет протяжную гласную, в её голосе живёт страх, в сердце шок, а в глазах такая боль, что когда Марипоса смотрит на неё, такую взлохмаченную и напуганную, что с хрипом в голосе тихо сипит, будто погружается в её прошлое, смотрит, почему её «кристалл» почернел. Видит она лишь непроглядную тьму, а вокруг все тот же испуганный крик Гитты. У Марипосы сердце разрывается, когда она видит ее такой, но она и шагу не может сделать, может лишь смотреть, чуя, как конечности немеют от этого противного страха.       Страх — это ужасное чувство, сковывающее, ковыряющееся в потемках души, оно знает все секреты и каждый раз бьёт по самому больному, отравляет изнутри и не даёт действовать и жить. Сначала страх насекомых, после темноты, крови, смерти, а затем и страх самой жизни. Это самая настоящая зараза, которой нельзя позволять хозяйствовать.       Марипоса, стряхивая с кончиков пальцев едкие капельки яда страха, наклоняется к Гитте, закрывает той глаза, чувствуя, как та дрожит под её руками, цепляется за её одежду, и дыхание такое рваное и лихорадочное, будто задыхается, будто забыла как дышать. Белыми кончиками пальцев она хватает её за запястья, на фоне которых руки Гитты кажутся ещё более трупного цвета.       — Гитта… — Марипоса не знает, что сказать, она не умеет успокаивать, с мольбой смотрит на Мо, которая за своей спиной прячет этих двоих малышей, что с такой же надеждой глядят на неё глазами-бусинками. У Мо застывшие слезы, дрожь в руках и ни единого слова на языке. — Гитта, я с тобой. — Такие банальные слова, но такие нужные, потому что Гитта, кажется, на секунду успокаивается, глотает воздух большим комком и жмется все сильнее, пытаясь пригреться у неё под рукой, будто под крылом. Гитта тогда была одна, а сейчас рядом Марипоса, что нежно обнимает ту за плечо.       — Моя деревня… С ней случилось то же самое… — Так просто она произносит эти слова, они срываются бусинами боли утраты, и она полными слез глазами глядит на неё, будто просит: «Спрячь меня от этого кошмара».       Златовласая девочка с тревогой смотрит на это, так крепко держится за подол одежды Мо, хватается, как за единственное спасение, обнимает руками, как самое дорогое.       — Я не плачу, папа, мама, как вы и просили, — тихо шепчет она, отворачиваясь от заходящего за горизонт солнца, мчится обратно в лес, оставляя позади себя все, что было ей дорого.       Мо берет за руку мальчика и идёт следом за девочкой, просит остановиться, но шум от маленьких ног мчится все дальше и дальше.       Дорога кажется вечной, лес уже изучен от и до, от каждой травинки и куста, до высокого дуба и гриба, но дорога от этого не менее тяжёлая, потому что Гитту Марипосе приходится тащить на себе. Та, впав в какой-то транс, едва-едва переставляет ноги, и делает она это до боли скудно и неумело, её нога до сих пор болит, поэтому через каждые два шага она ойкает.       Марипоса не знает, что сделать и что сказать, у неё раньше не было друзей, а тем более людей, что ей дороги, поэтому обращаться с этим приходится, как с дорогим и хрупким хрусталем, по крайней мере, ей так кажется, она боится совершить ошибку, поэтому молчит, боится сделать что-то не так, поэтому ничего не делает.       Марипоса глупая и маленькая, не знающая, как устроены такие элементарные вещи, от этого ей в несколько раз тяжелее. Гитта в её глазах странная и немного сумасшедшая, но размер её сердца невероятен, наверное для каждого она становится своим личным ангелом с теплой улыбкой. Гитта доверчиво жмется к её плечу, доверяет ведь.       Марипоса, пусть и не понимающая, как строятся человеческие чувства, пытается, искренне пытается, от этого Гитте так тепло на душе. Они успели друг к другу привязаться, успели друг другу спасти жизни, поэтому для Марипосы так больно видеть её слезы, поэтому для Гитты так приятно быть в её объятиях.       Тропы леса подходят к своему концу, обрываются, пусть и кажутся бесконечными, виляющие дорожки выстраиваются в одну прямую, будто по команде, ветки расступаются, давая дорогу, и листва послушно уходит вслед за ними. Теперь рынок, встречающий их из леса, кажется необыкновенно уютным по сравнению с самим городом, флажки сверху стали в десять раз ярче, крест на колокольне начал сверкать, а продукты на прилавках неожиданно посвежели. Все бы было более-менее хорошо, если бы не резкий крик, доносящийся со стороны корабля.       — Что значит не можем, Бобо?! — кричит Момо во всю глотку, скалится на такого спокойного Боба, что выкуривает уже, наверно, не первую порцию табака в трубке. — Они дети, Боб!       — В том-то и дело, что они дети! Они бесполезные, а затраты на наш экипаж и так огромные. Где мы деньги возьмём? — Боб старается сохранять спокойствие, что у него очень плохо получается, но каждый раз, когда эти дети дёргают его, смотря доверчивым взглядом, его передергивает дрожью. Капитан, стоящий рядом, внимательно слушает, прикрыв незрячие глаза.       — Они дети! — Отчаянно возмущается Мо. — Мы не можем их здесь оставить.       — Не можем, но и на борт мы их взять тоже не можем. Высадим их где-нибудь в жилом городе, а дальше сами разберутся. — Он глубоко затягивается, а бровь нервно дёргается, когда один из детей наступает ему на ногу.       — Нет, это все равно, что медленно их убивать! — Её сердце клокочет в горле, а ладони неприятно чешутся. Она понимает, что взять их нет возможности, но ничего не может поделать с собой, её коробит от мысли о том, что их придётся оставить, ей просто не позволяет это сделать её большое сердце.       — Тогда давай сразу их убьём, — хмыкнул Боб, но, увидев взгляд Момо, понял, что шутка не удалась, весьма не удалась.       — Бо, у тебя ведь самого была дочь… — Не успевает Мо договорить, как взгляд Боба вспыхивает ненавистью, и тот, сжав воротник одежды Мо, тянет её к себе и яростно плюется слюной в её измученное лицо.       — Не смей манипулировать мной, особенно таким способом! — Он медленно успокаивается, отпускает Мо. Она ведь тоже понимает, что была неправа, поэтому неловко ежится на месте в маленький комочек.       Когда Марипоса с Гиттой подходят к ним, взгляд Мо загорается надеждой.       — Девочки, а вы что думаете? Вы на моей стороне или на стороне Боба? — спрашивает Мо, едва ли не кланяется, дабы быть с ними на одном уровне.       — Нашла у кого спросить. — Закатил глаза Боб.       — Я хочу, чтобы дети остались с нами, — произносит Гитта, улыбнувшись эти двоим, что спрятались за спину Мо. Гитта их явно пугает, она не выглядит дружелюбной, пусть и постоянно улыбается. — Марипоса, а ты что думаешь?       — Я не знаю… — честно отвечает она, нервно покусывая ноготь на большом пальце. Её мысли путаются, мозг вспух, а сердце непривычно колотится. Все внутри неё рвётся на две равные части, вроде она понимает, что детей оставить здесь нельзя, но и с ними продолжить путь тоже нельзя. Это все как замкнутый круг, из которого Марипоса не имеет выхода. — Я на стороне дяди Бо, — вдохнув, отвечает она, и все внутри неё взрывается. Она понимает, что, будучи на этом корабле, будучи частью команды, ей стоит повзрослеть, глядеть реальности в лицо, не упиваясь своими фантазиями о том, что все будет хорошо. Все будет хорошо, когда они закончат путешествие, а оно может быть удачным, если выработать эгоизм и забыть про героизм, но, поймав на себе такой осуждающий взгляд, она понимает, что, наверно, стоило и дальше оставаться глупым ребёнком.       — Марипоса, как ты можешь такое говорить? — Поднимается с её плеча Гитта, смотрит доверчивым щенячьим взглядом, а море в её глазах плещется, заходится пеной, застилая все своими волнами. Это тот взгляд, когда готов плакать. — Они дети, и к тому же, — спускается наземь, — все, кто с тёмными «кристаллами», здесь для нас как семья. Забыла?       Конечно, она не забыла, она благодарна им, что её взяли с собой, отчасти признательна своему «кристаллу», хоть раз в жизни он ей помог, благодаря ему её жизнь перевернулась с ног на голову. Но эти дети… Взбудораженный паникой взгляд блуждает от одного к другому, замыкается где-то посередине, а после пытается найти выход, пятясь назад. Марипоса идёт в сторону леса, пытаясь разомкнуть эту связь их глаз, Марипоса смотрит испуганно, Гитта — раздражённо. Конечно, Гитта на стороне детей, её огромное сердце не позволило бы кого-то оставить в беде, она оптимистка, не такая мечтательная, как Марипоса, знает, что такое жизнь, но пытается увидеть во всем только лучшее, даже если найти эти маленькие крупицы счастья сложно.       В тот раз она помогла Марипосе, теперь поможет этим детям. До этого были ещё люди, наверняка. Поэтому Марипосе так стыдно за свой выбор. Она отворачивается, сжимает свои плечи и бредет вновь в сторону страны из листвы, высоких дубов и необъятной зелени, что ковром простилает ей дорогу. Там хорошо, спокойно и одиноко, как она любит.       — Я пойду поищу травы для ноги Гитты.       Она что-то слышит за своей спиной, отдалённый и знакомый голос, но не слушает, убегает, скрываясь в листве.       Ей до боли стыдно за себя и обидно в то же время. Ей больно было ощущать на себе такой взгляд Гитты, будто Марипоса враг народа, предатель. Она понимает, что скорее всего Гитта не хотела этого, выражение лица ей было неподвластно.       — Она меня теперь ненавидит, — стирая редкие слезы, тихо шепчет себе под нос Марипоса, уклоняясь от веток. — Гитта, дура, я ведь просто сказала что думаю. — У неё раздвоение личности, либо настроение неподвластно ей. Она так любит драматизировать.       Эмоции и чувства внутри неё мешаются, ей противно от себя, от неё, ото всех. Кажется, она просто устала, слишком много на неё свалилось, она ведь просто ребёнок. Побег из дома, новые неизвестные люди, армия её отца, их корабль, занесенный в розыск, город-мертвец — это настоящий ужас, от которого любой сойдёт с ума. Наверно, весь экипаж корабля уже имеет стальную закалку, они вдоволь повидали такого, видели смерть и разруху, все это подтверждает их тёмный «кристалл». Наверно, они все проходили через то, что испытывает Марипоса: отвращение и отторжение, радость, сменяемая горечью отчаяния, мысли внутри скачут, как горная лань, сжимая и разжимая её мозг.       Под гнетом своих мыслей, внутренних смятений и заморочек, додумок и заблуждений она идёт, не знает, куда, плачет, роняя тяжёлые слезы, разрезает клинком из своей руки ветви вокруг неё. Она определенно королева драмы, определенно очень устала. А лес ведь доверял ей, пропустил к себе, а она так с ним обращается. От этой мысли ей становится ещё хуже.       — Чёртов Роджер! — кричит она самой себе под нос, кричит деревьям и особенно в небо, скрытое за ветками. — Если бы не ты, то все было бы хорошо! Если бы не ты, мне бы не пришлось сбегать, мне бы не пришлось испытывать весь этот кошмар! Почему ты мой отец? А?       Она со всей силы бьёт кинжалом по коре дерева, что та трещит под острым металлом, осыпается стружкой и кровоточит соком. Ей надо выпустить пар, надо отвлечься, иначе она задохнется в своих мыслях. «Думать вредно», — любила говорить Барбара.       Марипоса точными и чёткими ударами разносит ветки, бьёт по деревьям и срывает листву, кричит на саму себя, на отца, на Гитту и на весь мир, на всех, на кого она зла, но любит. И отца она тоже любит, наверно, если бы не любила, то было бы не так больно, наверно, даже больше, чем маму, она его любит.       А после, когда слабеют конечности и ток энергии к ним кончается, магия осыпается искорками наземь, она падает на колени в попытках унять свои слезы. Уже не помнит, из-за чего плачет, но на душе слишком тяжело, будто в её ребрах повесили тяжёлую гирю, которая тянет её к земле, просит прилечь и ничего не делать, кажется, это лучший вариант сейчас.       Тащит обессиленное тело куда-то, уже и не помнит, куда, все такое знакомое, но в то же время и нет. Глаза из-за слез подводят её и она, споткнувшись, летит прямо в то болото. Плюхается всем телом на берег, тяжко вздыхая, даже не кричит от боли. «Бывало и хуже», — усмехается она, отряхиваясь.       Она сидит на земле, когда прямо через её ногу перепрыгивают около трех лягушек друг за другом, она наблюдает, как они, громко квакнув, удаляются от неё. Это на секунду заставляет её забыться. Тут ей становится легче, возможно, потому, что лес её подпитывает, делится своими силами, может, потому, что запах тины и листвы, пробравшийся через все её тело, обволакивает со всех сторон, больше не давая упасть к своим мыслям в объятия, и ветер, проносящийся по спине, забирает с собой всю тревогу. Голова чиста и пуста, так и должно быть, чтобы лишний раз не плакать. Перемены всегда тяжелы, а ещё тяжелее, когда они влекут за себя ворох событий, что бьют больно под дых.       Свет из глубин воды лелеет её со всех сторон, завораживает мягким голубым светом, он напитывает её кожу, даёт сил, за что она тихо бормочет благодарности, улыбаясь самой себе. Она верит, что лес её слышит, только ответить не может, поэтому она тихо хихикает и просит прощения, что порубила пару деревьев.       — Я не со зла! Правда, — тихо лепечет она, вырисовывая пальцем на земле непонятные узоры. — Просто сегодня трудный денёк. Я на самом деле хочу, чтобы дети отправились с нами, просто я не хочу, чтобы у нас было ещё больше проблем. Все так стараются, когда я ничем помочь не могу. Я слабая и за себя-то уж не могу постоять, а тут ещё и эти двое… Эх… Может, я просто боюсь, что они окажутся сильнее меня? Двое пятилеток сильнее здоровой двенадцатилетней девочки. Хранительница земли в этом возрасте уже города спасала, а я… Я просто неумеха…       И лес ей будто отвечает, будто слушал всю её бессмысленную болтовню, будто он понимает. Ветер шумит в ушах, донося послание леса, а свет внутри болота становится ещё более мягким и едва мигает… либо она сходит с ума, и ей все это кажется.       — Я знаю, что мне надо стать сильнее, — отвечает она, уловив послание, смотрит вверх на иву, что мягко качается на ветру. — Я не знаю, как! Меня приводят в бешенство мои способности, я просто не могу колдовать, зная их. — Прислушивается. — Нет, я же говорю, я бесполезная! Мне все так говорят, а значит, это правда.       Последние слова слишком тяжело падают с её языка, и она, прикрыв глаза, тихо жалеет себя, обнимает руками, утыкаясь в свои ноги. А после до неё доходит, будто прозревает. Она ведь об этом весь день думает, она ведь знает, что маги земли или те, кто хотя бы тесно связан с этой магией, поглотив в себя сердце леса, станут сильнее и здоровее, пусть это всего лишь легенда, зато сердце прямо перед ней светится и мигает.       На её лицо пробегает злобная гримаса, она сдирает с себя накидку и, медленно погружаясь в воду, утопает в черноте. Водоросли опутывают её тело, будто цепкие руки, хватающие её со всех сторон, тянут вниз. Она от них отбивается, рвёт на части, ей не хватает воздуха, но она продолжает тянуть руки к свету, к своему единственному спасению. Она ведь по-другому не сможет стать сильнее, бесполезная.       И вот в её тёплых ладонях оказывается такое же тёплое сердце, оно большое, похожее на яркий шар, что сверкает из-под её ладоней, его артерии — лозы, что перекачивают в себе голубую магию, оборви одну их этих артерий, и лес умрёт, а если выкрасть целое сердце, то погибнет весь этот полуостров. Неужели она готова пойти на такие жертвы ради силы и мощи? Прижимает к себе сердце, чувствуя, как оно мягко бьётся, перекачивая внутри себя энергию.       В это время по лесу, сильно хромая, идет Гитта, путается в ветках, те шлепают её каждый раз по лицу, и она, рыча себе под нос, отчаянно кричит:       — Марипоса, где ты?       Её сердце бешено стучит от страха и тревоги. «Что, если она упала? Подвернула ногу? Утонула в болоте? Что угодно».       — Марипоса, ты такая проблемная, — хмыкает самой себе под нос она, проползая под бревном, вляпывается в грязь, не задумываясь, вытирает её об себя. Конечно, не она ведь занимается стиркой. — Неугомонная девчонка!       Она прокрадывается через очередную паутину веток и листьев, надеясь не порвать одежду, ведь будь оно так, Мо свернёт её худую шею к чертям. Протиснуться дальше ей что-то мешает, будто крепко держит за руку. Она вырывается, брыкается, от этого по швам трещит её рубаха.       — Момо меня сожрёт, — с опаской произносит Гитта, хватаясь за свой короткий «ёжик» на голове.       В голове после этих слов невольно всплыл рассказ Мо, та у уверяла её, что когда она работала гейшей, то до одного сожрала всех своих клиентов. Гитта не знала, страшилка это была или правда, но после этого она ещё неделю обходила ее стороной.       И тут ветер резким прорывом устремляется к ней, толкает в бок, неся ее куда-то в сторону, она слишком маленькая и худая, чтобы противиться, поэтому доверчиво идёт за ветром, что, взяв её под мышки, ведёт в противоположную сторону.       Он ей здорово помогает, ведь она выходит к тому самому болоту. Ива все так же склоняется к болоту, а из него все так же сочится мягкий голубой свет, кажется, разгораясь ещё ярче, а поодаль, вся мокрая и в тине, сидит Марипоса. Она бережно складывает траву в разные кучки, внимательно осматривает каждый листик и кладёт к остальным.       Гитта с секунду любуется, как она задумчиво смотрит на все это безобразие цветов под собой, не зная, как все разложить. Гитта не сдерживается и резко дёргает её за плечо, отчего Марипоса взвизгивает, подпрыгнув на месте.       — Гитта?! — верещит Марипоса, хватаясь за платье.       — Прости-прости! — Гогочет в голос Гитта, присаживаясь рядом. — Я не думала, что ты так испугаешься. Я тебя, между прочим, уже около часа ищу, а ты вот здесь с листиками играешься.       — Я не играю, а перебираю целебные травы. — Она указывает ладонью на свое богатство, которым так гордится. — Смотри, это белая кубышка, она от кашля; это листья камыша, их я приложу к твоей ноге, и она быстрее заживёт; а это валериана, отвар из неё очень успокаивает, ею мы напоим Джорджи. — От сказанного Марипоса заливается смехом, когда Гитта подхватывает её гогот, искренне смеётся, пытается успокоиться, но вновь и вновь не получается. Каждый раз, когда смех стихает, стоит им только взглянуть друг на друга, как смех вновь их одолевает.       — У тебя ужасный смех, — слишком честно заявляет Гитта, улыбаясь так по-доброму, что Марипоса опешила на секунду, а после, заходясь в ещё большем хохоте, толкает ту в плечо.       — Дура, это было очень некультурно, — тоже честно выпаливает она, на что Гитта слишком злорадно улыбается той в лицо, а после, замахнувшись двумя цепкими ручонками, проносится с щекоткой мелкими пальчиками по ребрам.       — Дура, значит?! — Смеётся Гитта, вылавливая хохочущую Марипосу, что, брыкаясь, тихо кряхтит, давится смехом.       — Перестань! — Хохочет она в полный голос своим ужасным смехом, выползает из её цепкой хватки, и Гитта видит этот обезумевший от счастья взгляд, когда тёплая и солнечная энергия плескается в её теле, выходя наружу задорным смехом. — Ну держись!       А после, все последующие пять минут, Гитта с визгом поросёнка убегает от Марипосы, что со зловещим хохотом норовит щекотать, пока та не будет молить о пощаде. Марипоса ненавидит щекотку, поэтому за этот мелкий шальной проступок Гитта получит сполна.       Но вот, когда десятый круг вокруг озера подходит к концу, Марипоса цепляется за очередной корешок. Его тут не было! Видимо, даже лесу надоели эти игры, и Марипоса падает, сваливая вместе с собой и Гитту, придавив ту всем своим телом.       — Кажется, ты сломала мне нос. — Тяжко вздыхает Гитта и тихо цыкает, потирая нос, но не встаёт с земли, а просто переворачивается на спину, делая тяжёлые и глубокие вдохи.       — Ничего, новый вырастет. — Хихикает Марипоса и видит полный надежды взгляд Гитты, как та, лёжа рядом с ней, с раскрасневшимся носом, смотрит, как маленький и глупый щенок. Похоже, она ей поверила. — А если не вырастет, я выращу тебе новый.       — Да, трансфигурацией бабахнешь, и пуф, новый вырос, — восторженно произносит Гитта, её дар правда приводит в восторг Гитту, когда Марипоса думает, что это скорее недостаток, чем дар.       — Да… Трансфигурация… — Она плотно закрывает глаза, а открыв их, устремляет взгляд на черноту неба, как свет звёзд просачивается сквозь плотные кроны, радуя своим блеском её мечтательную натуру, и она тянет к ним руку, желая заполучить хотя бы одну. — Гитта, — поворачивает голову, — а у тебя какой дар был?       — Я… — Она заикается, улыбка пропадает с её лица и она, плотно сжимая пересохшие губы, жмется в плотный комочек. — Я была магом огня.       — Вот же круто! — Вскакивает на месте Марипоса, в её глазах сверкают звезды, как на небе, она по-настоящему в восторге, настолько, что радость вырывается наружу.       — Мне тоже так казалось, — обняв себя за плечи, тихо щебечет она, её речь быстрая и неразборчивая, кажется, она всегда так говорит, когда нервничает. — Огонь очень опасен. Он очень самонадеянный, сильный и неконтролируемый, он подчиняется лишь твоим эмоциям, если ты хоть на каплю выйдешь из себя, то твой огонь сойдёт с ума, сжигая все дотла. — Она отворачивается от неё, видя, как насильно соскребла улыбку с её лица, как Марипоса встревоженно глядит на неё, такую напуганную под гнетом воспоминаний и мыслей.       — Ты что-то сожгла? — Марипоса аккуратно трогает её плечо, выпытывает. Ей кажется, что если она все расскажет, то ей станет легче. Марипоса тот человек, с которым Гитта может разделить свою боль, и ей, возможно, станет чуть легче.       — Да, свою деревню… — Она плотно зажмуривается, видя перед собой ту картину как вчера. Она такая маленькая и напуганная, а вокруг все в огне: дома и горожане. Она не хотела этого, просто не могла совладать с собой, тем самым убив всю деревню. — Знаешь, в один момент горожане будто свихнулись, они стали будто сумасшедшими. Они убивали друг друга, резали друг друга и били, когда вчера все мы жили в мире. Одна часть била, другая отбивалась, все просто сошли с ума. Я так напугалась, что... В общем, ты сама поняла. Мой «кристалл» потемнел, и нам с мамой пришлось бежать. А потом куча магов-целителей, спасибо большому матушкиному кругу друзей и знакомых. Адская боль, как будто тебе в грудь втыкают раскаленный меч, а потом неописуемое облегчение. Представь, будто ты все время тащила на себе кучу брёвен, а потом в один момент закончила свой путь и стянула с себя эту тяжесть. А потом я познакомилась со своим отцом и братом, я не знала, что они у меня есть. — Смеётся. — И вот я уже так долго путешествую с ними. — Поворачивается. — Знаешь, я ни о чем не жалею, просто немного больно вспоминать.       Марипоса не отвечает, крепко сжимая ту в объятиях, и тихо плачет в её плечо, горячие солёные слезы пропитывают рубашку Гитты, пока она сама, едва улыбаясь, прижимает её к себе в крепких и невероятно тёплых объятиях. Марипоса мечтала о таких объятиях, наверно, всю жизнь, вот так ощущать тёплые ладошки на своей спине, слышать стук сердца и прижиматься к такому родному человеку. От этого её плач становится сильнее, радость мешается с печалью, родившаяся тревога сглаживается мягким ощущением спокойствия.       — Гитта, я тебя понимаю, — тихо шепчет она, прижимаясь все крепче. — Ты мне рассказала о безумии ваших жителей, и я вспомнила, — она останавливается, стирая слезы с щёк, испуганно смотрит на Гитту, что, как натянутая струна, сидит в ожидании, бровки стремятся вверх, а дыхание становится таким редким, — моя мама в один момент стала такой же. Я не помню в деталях, что произошло. Это было очень давно, но точно помню, что это случилось на следующий день после того, как я начала проявлять первые признаки своего дара. Я думала, что она в бешенстве, потому что я не оправдала их с отцом ожиданий, а тут вот как оказывается. А после все стало ещё хуже, мой отец тоже стал совсем другим… Я на протяжении всех этих лет винила себя в её смерти… — Всхлипывает. — Я думала, что она из-за меня стала такой безумной, из-за моего никудышного дара, из-за этого её убил отец… — Ей становится тяжело дышать, слезы мешают, застилая собой все лицо, она редкими комками глотает воздух в истерике, плачет, когда Гитта не может произнести ни звука, ни шелохнуться, даже забыла как дышать.       Гитта кладёт тёплые ладони с холодными пальчиками на её лицо, гладит пухлые щеки, стирая с них слезы, а после мягко улыбается, баюкая в мягких изгибах сухого рта. Её глаза невероятно добрые и притягательные, сквозь них видно её большую и добрую душу, и пусть видно, как губы дрожат от страха, от жалости вперемешку с сочувствием, она не роняет слез, потому что они бы явно не обрадовали Марипосу.       — Ты удивительная, Марипоса, — мягко произносит она, сжимая в более крепкую хватку её лицо, — удивительна не только ты, но и твой дар. Ты, наверно, этого не понимаешь, но окружающие видят насколько ты замечательна. — Звонко хлопает её по щекам. — Теперь у тебя есть новые друзья и новая семья, поэтому ты можешь просто забыть всех людей, что были до этого в твоей жизни.       — Как я это сделаю? Они ведь часть моего прошлого, они все это время были в моей жизни. — Она отводит взгляд в сторону, за что получает ещё один несильный подбадривающий шлепок и яркую улыбку Гитты.       — А вот так! Прошлое на то и прошлое, чтобы забыться и оставаться воспоминанием, приятным или нет, это уже зависит от содержания. — С энтузиазмом говорит она, приближаясь к ней. — А друзья и родня тоже понятие довольно растяжимое. Не каждый друг, что таковым себя называет, и не каждый твоя родня, кто скреплен с тобой кровными узами. Понимаешь? — Она встаёт с земли, отряхивая брючки от земли, и, вытягивая спину, тянет к ней руку. — Ты можешь дальше жить в своём прошлом, не признавая будущего, либо протянуть руки в будущее, не глядя назад.       — Но мне страшно, — вновь тихо лепечет Марипоса.       — Я понимаю, никто и не говорил, что будет все весело и просто, но ты ведь сильная девчонка, — толкает ту в плечо кулачком, — ты ведь боевая, прорвёмся, и не из такого выпутывались… Во всяком случае, хуже уже не будет. — Улыбается. — Ну так что?       — Я хочу попробовать… — Тянет руку к ней. — Нет, я хочу стать сильнее, чтобы моё будущее стало очень-очень хорошим, чтобы вы были рядом. Я хочу двигаться вперёд и защитить вас, если это потребуется… — Берет её руку в крепкую хватку. — Нет, я стану сильнее, я тебе обещаю… Одна я не справлюсь… Научишь меня парочке своих приёмов? Или хотя бы как драться?       — Вот это настрой, я тобой горжусь! Научу всему, что знаю, а если чего-то не знаю, то узнаю и научу тебя этому. — Хохочет в голос. — А теперь пойдём, дядя Бо готовит картошку на костре, возможно он уже закончил, если малышня его до смерти ещё не замучила.       Марипоса тихо хихикает, кладет травы в карман, следуя за ней хвостиком, не отпуская тёплой ладони из своей руки, что жжёт её руку приятной надеждой.       — Да, кстати, Марипоса, от тебя воняет, как от болотного гоблина!       — Ой, да заткнись!