Расправляй же крылья, Валькирия

      Случается такое, что понимаешь, какое же тяжёлое бремя эти воспоминания. Все прожитые дни тянут к земле, а по ночам не дают спать, вспышками разных цветов возникают в больном мозгу раз за разом, разнося по телу знакомые, не самые приятные чувства.       От плохих воспоминаний на душе тяжко, потому что жалеешь себя за то, что случилось, жалеешь о утратах, утратой может быть близкий, какая-то вещь или даже время. Хорошие воспоминания приносят ещё больше боли, потому что в один момент приходит осознание, что не вернуть все то, что когда-то радовало сердце, и эти счастливые улыбки, радость, пузырящаяся в воздухе, превращается в пепел на коже, который больно жжёт.       Момо это знакомо. Её деревня была тихой, даже слишком, в такой тишине стрекотание цикад кажется оглушающим. Знойный летний день, как вчера помнит это яркое-яркое солнце, душный воздух, их улочки, рисовые поля совсем неподалеку, а напротив лес. Большой-большой лес, где люди либо теряются, либо обретают себя.       Момо помнит, как, зайдя туда в шесть лет, вышла уже маленьким волчонком, напугав до чёртиков не только окружающих, но и собственную мать. Говорят, этот лес волшебный, когда в окружающем мире жара — в лесу прохлада, а если засуха — внутри крон деревьев прячется дождь. Этот лес не подчиняется законам природы, он с характером, самодовольный, напыщенный, но очень добрый. Добрый, потому что смог всегда спрятать Момо, давал ей проходы, о которых не знал никто. Тут ветку отодвинет, открывая путь на новую тропу, а тут распахнёт кору огромного дуба, в котором маленькая девочка с лёгкостью помещалась.       «Неблагодарная», — только и слышала Момо, прячась. «Я всю свою жизнь тебе отдала, а ты даже не слушаешься маму». Её мать и правда для неё делала все, работала не покладая рук, так усердно, что на ладонях выступали мозоли, а пальцы, заходясь в треморе, отказывались что-либо делать, просто каменели. У её мамы высокие скулы и круглое лицо, неприветливый взгляд и грубый характер. Момо по-настоящему любила её, несмотря на ежедневные истерики.       У её матери пусть и сложный характер, но тяжёлая ноша, которую ей не с кем разделить. Момо пыталась как-то к ней подобраться, найти хоть малейшую лазейку, но с каждым её действием все становилось только хуже. Эта женщина закрывалась, уходила в себя все глубже и глубже, обрастая грубой коркой…       А после она совсем сломалась. Старая женщина была раздавлена своим грузом прошлых ошибок и этих ужасных воспоминаний. Она не делилась этим ни с кем, продолжая тащить все на своём горбу, и работа, и ребёнок, и ошибки, и воспоминания — все на ней, кто угодно сойдёт с ума от такого. Вот и она, сколько ни играй в героиню, не смогла дотащить до финиша все это, а после похвалиться своей силой. Она сильная, очень сильная, потому что смогла донести все это почти до конца, но она ведь просто человек, пусть и сильный, но самый обычный…       Поэтому её мать, кратко целуя в щеки восьмилетнюю дочь, отдаёт ту на попечение танцовщицам, машет ладонью на прощание, утонув в слезах. Она, наверно, хотела как лучше. Больше Момо ничего не знает и не слышит о своей матери. Ничего.       У Момо начинается новый эпизод её жизни. Она могла бы стать достоянием племени воздуха, настоящее сокровище— низкий рост, аккуратное и милое лицо, высокий резвый голосок и очень гибкое тело. Могла бы, но не стала. Она не такая сильная, как своя мать, она хотела быть той, кем бы гордились, только вот сломалась на половине пути.       Ужасное склизкое чувство всегда было внутри неё, с первого рабочего дня, с той ночи. Все внутри неё медленно покрывалось слизью обиды, невысказанных ругательств и криков в подушку. Ей ужасно противно, мерзко, отвратительно от каждого взгляда, обращенного к ней, от каждого слова, от запаха алкоголя…       Алкоголь, да… Может это он в ту ночь стал началом старта, когда уже ничего не вернётся назад. Нет, это было что-то другое, что дурманит разум посильнее…       Она приобретает то, чего она так желала — свободу и чистый разум без воспоминаний, по крайней мере, она всем так говорила, чтобы не раздирать старые раны, чтобы не было лишних вопросов. «Откуда у тебя эти шрамы на лице»? «Я не помню» и милая улыбка в придачу. Каждый раз больно. Поэтому она отращивает чёлку, уезжает из родной страны, и тут начинается её долгое и захватывающее путешествие…       Из мыслей её вырывает острый и резвый голосок Кики:       — Момо, ты мне выдираешь волосы!       Момо приходит в себя, обнаружив, что уже минут пять чешет гребнем золотистые волосы Кики, вырывая колтуны. Первое время Кики терпела, а сейчас уже канючит и топает ножками.       Спасенные дети стали самыми странными людьми на корабле. Один из них не помнит имени, вторая же настолько гипперактивная, что от бега по палубе начинает протираться дерево. «Заяц, — обращается Момо к мальчику со всей своей любовью, — Банни». С тех пор так она его и называет.       Момо, отложив гребень, заплетает волосы в длинную косу, и девочка, мило улыбаясь, ложится на гамак рядом с уже спящим Банни.       Мо медленно проходит взглядом по своей каюте — с появлением этих двоих эта маленькая деревянная комнатушка обжилась жизнью, в воздухе витают детский смех и её личное счастье, что будто искорки летает в воздухе.       Момо накрывает тех одеялом, собираясь выйти из каюты, как слышит тихий голос:       — Доброй ночи, Момо.       — Доброй ночи. — Она мило улыбается, чувствуя, как сердце внутри неё так трепещет, а глаза щиплет от слез — приятное чувство, очень приятное. Хватается за одежду на груди, пытаясь унять трепет своего сердца.       Дверь мягко закрывается, и Момо, кутаясь в шаль, босыми ступнями следует по палубе, потирая моментально замерзший нос.       Ей хочется покурить и обратно на землю. Второе пока что неосуществимо, ибо вокруг лишь один холодный и тёмный океан, а суши не видать. А сейчас главное — найти немного табака у Боба.       Не успевает она дойти каких-то считанных пару метров, как натыкается на Марипосу. Та похожа на нервного общипанного стрижа, сидит по-турецки, воздушные кудряшки торчат во все стороны, и сама девочка немного трясётся, то ли от холода, то ли от злости. «Скорее, от злости, — думает Мо. — Бешеная девчонка».       Марипоса замечает Мо, что грозной стеной стоит напротив неё, глаза, как два блюдца, смотрят на неё с явным удивлением, и она часто-часто хлопает ресницами.       — Что это ты тут расселась? — спрашивает Мо, оглядывая её, как она сидит в окружении десятка свечей, разъяренная до трясучки, каждая свеча изогнута в неправильной форме — такое руками не сделаешь, определённо магия.       — Тренируюсь. — Вздыхает. — Я хотела потренироваться в трансфигурации, превратить эту свечу… не знаю… в нож, например, а получается какая-то бессмыслица. Вы посмотрите, — указывает на крючковатые свечи, — это какое-то безобразие! Я говорю себе одно, а получается совершенно другое. Руки же я как-то кинжалами сделала, так почему свечи меня не слушаются?       — Может, ты для начала потренируешься в чем-то другом? — Момо присаживается рядом, берет в руки свечу из её рук и больно обжигается. Эта свеча заряжена терпкой энергией, что бьёт её, как молния. Неприятное ощущение. Марипоса виновато бормочет извинения, забирая обратно свечу. — Ты только недавно узнала, что у тебя есть дар к трансфигурации, а уже пытаешься применять её на практике.       — Но с руками же получилось! — Фыркает она, дует губу, отзывая мелкие частицы магии, застрявшие в структуре свечей, обратно, те невидимой энергией впитываются в её кристалл, и свечи принимают прежний облик. Марипоса облегчённо вздыхает, когда Мо замечает её опустившиеся плечи и расслабленный нос. Этой девочке точно не стоит переусердствовать.       — Во-первых, руки — это часть тебя, во-вторых, ты была под всплеском эмоций. — Мо ложится на живот. — Эмоции ведь — это огромная подпитка, настолько огромная, что часто бывает, что эмоции контролируют магию, а не ты.       — Я понимаю, но, — снова вздыхает, — я ведь не могу всегда рассчитывать на эмоции, я ведь так сойду с ума.       — Правильно думаешь, — ласково мурчит, — поэтому тебе стоит начать сначала с чего-то более простого, ведь сначала учатся ползать, потом ходить, а после уже бегать.       — Не то чтобы я была нетерпеливой или неусидчивой, просто… — Мешкает, запинается, накручивает прядь волос на палец. — Просто я боюсь, что в один момент станет поздно, я буду только постигать азы, а понадобится что-то большее. Я не хочу приносить кораблю ещё больше проблем, просто не имею права…       — Ты мыслишь очень здраво для ребёнка, — хвалит она её, взъерошив пушистые волосы, когда Марипоса на такой жест лишь цепенеет от удивления. — Но раз уж мы взялись за такую ответственность, как ты, то понесем её до конца, и уж поверь, с нами все будет хорошо, — усмехается, — у корабля ведь есть я.       — Вы очень сильная ведьма, Момо, очень, — без доли сарказма говорит Марипоса, завороженно смотря на девушку рядом с собой, как та удивлённо вздымает брови. — Я бы хотела стать такой же.       — Терпение и труд. — Хмыкает она, уже собираясь уходить. Едва взмывает над полом, как тут слышит голос за своей спиной.       — Не только терпение и труд, я вижу, что ваша сила превосходит ту, которая может появиться благодаря только труду.       — Правда хочешь об этом узнать? — Поворачивается она к ней через плечо, на что Марипоса, как болванчик, кивает. — Эх, хорошо… — Снова садится. — Ты наверняка знаешь, что магия весьма энергозатратна?! — Девочка кивает головой. — Замечала ли ты, что когда ты используешь магию, то ты слабеешь? — Снова кивок. — Так вот, твоя энергия, твои силы — это жертва в обмен на магию. Пока твои приёмы довольно слабы, поэтому и плата за них столь маленькая. Кто-то до конца жизни за магию платит лишь энергией — помучается со слабостью часок-другой, и снова как огурчик… Но эти люди не знают о настоящей жертве, — Момо говорит это так мрачно, что Марипоса хватается за краешек платья, начиная его нервно теребить, ладошки потеют, а по затылку проносится редкий холодок. — Магия жрет своего носителя, чем магия сильнее, тем больше она жрет. Чтобы получить такую силу, я долго и упорно оттачивала свои навыки, и чем сильнее я становилась, тем становилось хуже мне самой. Я слепо гналась за силой, не давая себе продыху, что привело в конечном итоге к этому. Капитан, например, потерял за это путешествие все свое зрение, все из-за магии и его бараньего упрямства. Он черпал магию из опустошенного «источника», не давал себе отдыха, чтобы энергия пополнилась, и все черпал и черпал, и смотри, к чему это привело. Он потерял зрение. А я… Я пыталась прыгнуть выше своей головы, использовала магии больше, чем позволяет объем моего кристалла, и снова не жалела себя и отдала я за это… Впрочем, неважно, за силу и свою глупость я поплатилась не только временем, потраченным на тренировки.       — Как сделка с дьяволом? — завороженно произносит Марипоса. Момо до последнего думала, что эта девчонка испугается, но у той в глазах лишь неподдельный восторг и интерес, она будто злодей из книги, что с хладнокровием в глазах может смотреть на страдания других, просто потому что ему интересно.       — Внутри каждого из нас живёт дьявол. — Кивает она на её слова. — Марипоса… — Она внезапно напрягается, венка на её шее вздувается, а сама Марипоса вздрагивает. — Это может быть очень опасно! В погоне за силой и сама не сможешь понять, что растеряла все свои конечности, красоту, молодость и жизнь. Бывает и такое, что не замечаешь, что чем-то жертвуешь, ничего не меняется, но когда тебя озаряет, то становится слишком поздно. — Вздыхает. — Просто медленно тренируйся, развивай силу своего кристалла, взращивай свой дух, не позволяй магии сожрать что-то, кроме твоей энергии, и станешь могущественнее всех тех, кто принёс большую жертву.       — Думаете, у меня получится? — недоверчиво спрашивает она, на что Момо потешно гогочет.       — Конечно! Ты целеустремленный ребёнок, правда, вредный, но, думаю, твоим способностям это не помешает. — Хлопает ту по плечу. — Не опускай руки, все получится, просто стоит дать себе время и медленно совершенствоваться шаг за шагом.       — Вау, мне впервые это говорят… — Ахает она, улыбаясь, смотрит на костлявую руку на своём плече, блаженно прикрывает глаза. — Большое спасибо. — Искренне улыбается девочка, смотря, как Момо тает под этим взглядом. — Момо, не могли бы вы научить меня этому? — с надеждой в глазах-бусинках спрашивает Марипоса, видя, как на лице ведьмы выступает недоумение.       — Чему этому?       — Магии. — Запинается. — Анимагия тоже ведь трансфигурация. — Набирает воздуха в лёгкие. — Пожалуйста, научите!       — Какой хитрый и умный ребёнок. — Смеётся. — Что же, хорошо. С чего бы ты хотела начать?       — Энергия, хочу знать, как правильно направлять энергию. Она во мне блуждает так, как ей вздумается, а в руках совершенно не концентрируется.       — Ох, это легко исправить, — хохочет, — просто не думай.       — Чего-чего? — недоверчиво переспрашивает Марипоса, глядя на её счастливую мордаху.       — Все твои мысли должны быть о магии, ты должна хотя бы на секунду забыть, кто ты, что у тебя есть, что было и что вокруг. Все внимание на энергии. — Момо прикрывает глаза, расправляя широко руки.       Марипоса следует её примеру, вдыхает полной грудью, прикрыв глаза. Ей сложно сосредоточиться, мысли, как неуправляемые лошади, скачут в её голове, оттого энергия вновь и вновь теряется внутри. «Это сложно», — шипит она себе под нос, снова пытаясь. И опять промах. Какое-то резкое воспоминание всплывает в голове, на котором она слишком акцентирует внимание. Ей хочется приложиться головой о что-то, дабы вытрясти все ненужное.       У Момо получается намного лучше. Намного. Марипоса, открыв глаза, замечает, как бархатная белая кожа Момо покрывается миллионом маленьких ярких искорок, что подсвечивают её изнутри, заставляя сиять голубоватым светом. Так и выглядит энергия. Невероятно красиво. Неужели внутри Марипосы спрятана такая же красота?       — А теперь представь, что ты хочешь сделать. Что ты хочешь попросить у магии? Попробуй свои руки снова превратить в кинжалы, — приоткрывает глаза, щурясь, — я же знаю, как тебе это нравится, тем более, ты хотела попрактиковаться в трансфигурации. — Снова закрывает глаза. — Когда вся энергия сосредоточилась там, где она может быть применена или высвобождена на свободу, резко произноси заклинание, чтобы магия не растерялась и не пропала в воздухе. Это как накрыть текучий сургуч штампом, дабы тот не растекся, дабы принял красивую форму. — Момо ехидно щурится, на секунду резко замолкает, а после негромко вскрикивает: — Рой Асселис.       Марипоса вновь удивлённо таращится на то, как тело Момо за секунду приобретает совершенно другой вид. Кошка.       Момо обходит её со всех сторон. Единственное, что выдаёт в ней человека, так это лента на лапе, все остальное кошачье, от вида до поведения. Кажется, Момо на секунду забыла, что она человек, поэтому так вьется у ног, желая, чтобы её погладили, но, опомнившись, застывает на месте, вновь превратившись в человека.       — Я снова забылась. — Откашлялась. — Давай, теперь твоя очередь.       — Но я даже не знаю, какое заклинание применить. — Марипоса теряется, снова теряется в своих мыслях и догадках, энергия расползается по телу, и девочка опускает голову в пол. Снова она слишком много думает.       — О великие боги! Заклинания — это просто выдумка стариков-маразматиков, — сердится она. — Заклинанием может быть все что угодно, любая фраза, вызывающая в тебе какие-то эмоции, и неважно, что учебники о магии пишут обратное, эти книги явно написаны в прошлом веке. Рой Асселис. — Превращается в кошку. — Джорджи придурок. — Становится собакой. — Хочу покурить. — Обращается в ласточку. — Видишь, любая фраза, которая вызывает в тебе хоть что-то. Поэтому перестань так много думать, у меня у самой из-за этого теперь голова болит.       — Тогда… — Она глубоко вздыхает, напрягается, наконец взяв в руки все свое свое тело. Подчиняет себе, кажется, даже кровь, запрещая ей течь. Направляет энергию в руки, которая, как песок, сочится сквозь мышцы и вены к кончиками пальцев. — Нэ ле аймо! — Её голос громким писком разносится по палубе, а руки с характерным металлическим звуком начинают её тянуть вниз. Два больших клинка красуются вместо кистей. У неё и правда получилось, без избытка эмоций, без гнева или тянущей обиды, просто потому что она захотела, и это приводит её в мимолетный шок, из-за которого она стынет, будто статуя.       — Видишь, какая ты умница. — Улыбается она, на что Марипоса с удивлением смотрит в её добрые и тёплые глаза. Её похвалили. Это оказывается так приятно. Мо касается кончиком пальца кинжала, отдергивая. — Острый, то что нужно. — Улыбается. — «Нэ ле аймо»… Очень интересно… Эта фраза так много для тебя значит?       — Не так уж и много. — Качает головой она. — Эта фраза была очень дорога для моей учительницы, которая ко мне хорошо относилась. Она говорила, что эта фраза значит «я люблю тебя» на русалочьем языке. — Момо хохочет на её слова. — А ваше заклинание что означает?       В одну секунду задорный и ласковый смех прекращается, будто в один момент все разрубается топором: этот смех, витающая в воздухе уютная и тихая атмосфера, счастье и вместе с этим рассудок Момо.       Та стоит неподвижно, а после со слышимым хрустом ломается едва ли не напополам, резко отворачивается, дабы Марипоса не видела её такой, такой слабой и восприимчивой к любым внешним факторам. Малейший ветер сдувает неустойчивую фигуру, и она, пошатываясь, уходит. Старается держаться, но получается у неё явно плохо, потому что Марипоса нервно грызёт губу, потому что Марипоса сто раз в голове обзывает себя дурой.       Она ведь не знала, а все равно так ругает саму себя. С каких пор ей не плевать на окружающих людей? На всех ли её великодушие распространяется?       — Об этом я тебе расскажу в следующий раз. — Она старается улыбнуться ей через плечо, но хриплый голос как стекло режет все её попытки скрыть свое напряжение, и поэтому она суетливо уходит.       Тихо хлопая босыми пятками о древесину, она скрывается в каюте дяди Бо. Кажется, они опять до утра будут играть в маджонг, пусть эта игра и на четверых. Они-то найдут как выкрутиться, лишь бы не спать, а не спят потому, что мучают кошмары, а кошмары потому, что воспоминания это такая дрянь, хуже любой заразы, которую не вытравить из головы.       А Марипоса так и остаётся стоять на палубе, ловить затылком свет ярко-белой луны, позволять холодному ветру блуждать по клинкам вместо рук.

***

      В это время черноволосая девчонка, суетясь на камбузе, тихо подпевает какой-то песне, звучащей эхом у себя в голове. Придирчиво осматривает сегодняшний ужин, ибо его помогал готовить Бобу Джорджи. «От придурка Джорджи можно ожидать чего угодно», — тяжко вздыхает Гитта, поставив последнюю миску на деревянный поднос, чья поверхность трогала заусенцы и оставляла множество заноз.       Следуя по опустевшей палубе, та, чеканя ритм все тем же отголоскам песни, подходит к каюте капитана и, пару раз постучав пяткой, не дожидаясь ответа, беспардонно заходит.       Эта каюта смотрится богаче всех остальных, помимо крупного дубового стола, где возвышается стопка книг, бумаг и одна чернильница, в каюте есть и кровать, которая скрипит так громко, что Гитта невольно просыпается от шума несколько раз за ночь. Конечно, она сама по себе беспокойно спит, но эта кровать верх всего самого противного на этой планете, не считая Джорджи.       — Папа, я принесла ужин, — громко произносит Гитта, поставив поднос на стол, спихивает на пол крошки, и вместе с ними падают бумаги, на которые проливаются чернила. «Зачем ему вообще это все, если он слеп как крот?» — шипит девочка себе под нос. Гитта, жмурясь, вытирает ступней капельки чернил, что пальцы на ногах в момент становятся ярко-синими, и вновь поворачивается к капитану, будто ничего и не произошло. Тот никак не реагирует.       Её отец — это живое воплощение беспорядка и лёгкой наивной натуры. До жути романтичный и ветреный человек. Гитта думала, что такие бывают только в книгах (хоть она и не умеет читать) и рассказах её мамы, а после того, как узнала, что у неё, оказывается, есть отец, поняла, что все эти рассказы — самая настоящая реальность.       Он сидит почти неподвижно, лишь едва трясётся от проникающего сквозь щели ветра. Тьма окутывает его со всех сторон и, кажется, стала уже неотъемлемой частью его образа. Высокий, тощий, статный и весь во мраке, человек-загадка. Так нелепо и романтично. Правда, сейчас он выглядел не статно и уж тем более не романтично.       У того есть два комплекта одежды на выход. Будучи одетым в первый наряд, он во всем самом лучшем: длинный плащ, кружевные манжеты в оборочках, лацканы с золотыми булавками, высокие сапоги и брюки, над которыми трудились свыше сотни портных. «Он явно украл этот костюм», — гоготала про себя Гитта, скрывая улыбку в ладошках. Это на него весьма похоже — в погоне за красивым видом можно и немного одолжить чужих вещей. Только неясно, у кого украл он эти вещи, вполне возможно, что вскрыл пару могил.       А после, спустя почти год их странствий, тот полностью растерял зрение, и ему больше не нужны ни одежды, ни красивый вид. Ни-че-го. Поэтому чаще всего тот ходит уже во втором комплекте. Комплект состоит из самой обычной одежды простого смертного, лишь плащ вновь кричит о том, что тот неординарная и очень многогранная личность. «Мне просто холодно», — отмахивался всегда он, кутаясь в плащ, как в шаль.       Сейчас он и вовсе в ночной рубахе с большим чёрным гнездом на голове из-за его вредной привычки трогать свои волосы.       Гитта глубоко вздыхает. Ей не впервой видеть его в полудреме, когда тот полусидя спит с открытыми глазами. Гитта приближается к его бледному лицу и одаряет звонкой пощечиной, что звук шлепка разносится по кораблю.       — Папа, я принесла ужин. — Морщит носик Гитта, писклявым голоском пытаясь разбудить его.       — Я снова уснул? — Тот не движется, сонными глупыми глазами смотрит на неё, а может, и не на неё, его два белых глаза косят в разные стороны.       — Ты всегда спишь. — Качает головой она, приближаясь ещё на два шага и больно обжигает босые стопы. На полу белым мелом вычерчен магический круг, благодаря которому капитан и может пропускать магию сквозь весь корабль, круг заряжен настолько, что причиняет обжигающую боль каждому, кто ступит туда помимо самого капитана, чьи ноги плотно стоят в круге.       — Ты как? Больно ошпарило? — тревожно лепечет Вальгард и лишь на секунду отрывает ноги от пола, выходит из магического круга, дабы подсесть поближе к дочери, как корабль перетряхивает крупной рябью, и капитан в спешке снова щупает пол в поисках круга, дабы возобновить свою связь с кораблём, но уже поздно, поднос с ужином шлепается со стола со звучным стуком. — Судя по звуку, что-то упало.       — Ага, и ещё как, весь ужин на полу. — Хмурится Гитта, подув на обожженную пятку. — Думаю, это все же к лучшему, ведь ужин готовил Джорджи, никогда не знаешь, чего от него ожидать.       Ответа не следует, капитан лишь глубоко и громко вдыхает воздух, пытаясь успокоить нарастающее напряжение. Гитту всегда забавит, когда тот так громко вздыхает когда злится, а злится он часто, особенно на неё, ведь та всегда встречает какие-то неприятности.       — Когда же вы уже подружитесь, дети? — Он поворачивается и весьма серьёзными глазами тупит на неё, а Гитта видит, насколько тот расстроен. — Вы уже год бок о бок, а все как кошка с собакой. Георгин не такой уж и плохой.       — Он меня бесит, — фыркает Гитта скрещивая руки на груди, — зазнайка и воображала, слишком много на себя берет, думает, что самый классный и крутой, когда на самом деле он дырка от бублика.       — Самоуверенность — это хорошо, — вновь поглаживая её по голове, произносит он. — Он просто весь в свою мать, она тоже властная и сильная женщина.       — «Властная» и «сильная» — это не одно и то же с «заносчивый» и «противный», — бухчит она, прижимая к себе все конечности, став похожей на большой вредный комок. — Да и, думаю, она хорошая женщина, раз была когда-то твоей женой. Ты с плохими никогда не был, — улыбается, — моя мама этому подтверждение. К тому же, у той женщины дочерью была прекрасная Лилия, а у плохих таких дочерей не бывает.       — Думаю, ты отчасти права. — С присутствием Гитты он медленно расслабляется, вжимаясь в кровать, и снова прикрывает глаза. — Но она уж слишком властная и яркая для меня, таким бы на престол, а она все «не буду», «не получится». Может быть, была бы вместо Розы королевой.       — Ох, Роза, — гаркает Гитта, кусая ноготь большого пальца, дабы со злобы не прокусить губу. — Она ложка дёгтя в бочке меда.       — Все же я думаю, что она не настолько плохая, — глубоко вздыхает, — по крайней мере, я её помню милым и славным ребёнком. Я не знаю, как все так повернулось и когда, может быть, после того, как я ушёл, или после того, как возглавил этот корабль. — Он закрывает ладонями лицо, чувствуя, как маленькое чувство вины прожигает его изнутри, горит и пылает глубоко в груди, сжигая его дотла. Он чувствует себя виноватым из-за всего того, что натворил, из-за того, что бросал своих жён и детей, за то, что не смог вырастить некоторых из них хорошими людьми. Все это тяжким грузом висит на его плечах.       — Роза должна была быть на месте Лилии в тот день, — плюясь ядом, произносит Гитта, а после поспешно закрывает рот, понимая, что сморозила глупость.       — Гиацинта, даже самый плохой человек не заслуживает смерти! Она ведь твоя сестра! — громко вскрикивает он, щуря намокшие от слез глаза, а после затыкается за секунду же, понимая, что снова зря горячится, что снова допускает ошибку. Плотно сжимает девочку в объятиях, на которые Гитта охотно распахивает ладони. — Прости, просто ты снова не следишь за языком.       — Я этому научилась у Марипосы. — Хихикает она, прижимаясь к костлявому плечу.       — Нет, ты и до неё была маленькой и вредной с длинным языком. — Улыбается он, на что Гитта наигранно закатывает глаза, пусть и знает, что отец этого не увидит. — Но также ты была и остаёшься очень доброй, и я очень горд тем, что ты взяла на борт Марипосу и помогала ей все это время.       — Её глаза в тот день были такими же, как у Лилии, она была напугана, но я чувствовала в ней очень смелый дух. — Вздыхает. — Я скучаю по Лили…       — Я тоже, дочь. Я тоже…