Расправляй же крылья, Валькирия

      — Все же хорошо, что капитан не выгнал эту девочку, — зевая, произносит Момо, обращенная в кошку, топчется по мягкому шарфу из овечьей шерсти и забирается внутрь, прячась от холода, сворачивается в клубок.       — Я все ещё не могу переварить все то, что она тогда наговорила, — потирая веки, говорит Джорджи. Он подрагивает от ветра, сдувающего его с борта корабля, но тот успевает крепко ухватиться.       — И не пытайся, — вновь зевает кошка, — пожалей свою единственную извилину. — Джорджи обиженно сопит, но не отвечает, молча сглатывает.       В это время перед ними в потоках вальса кружатся две девочки. Марипоса пытается напасть, хотя бы зацепить Гитту всеми способами, но та каждый раз ускользает. Такая привычная тренировка, глупая игра, которая раззадоривает Гитту и безумно злит Марипосу, она не любит проигрывать, а точнее, ненавидит. Поэтому, роняя тяжёлые капли пота, прыгает, как кузнечик, за ней по всей палубе.       Тучи вокруг корабля тяжёлые, серые, и голубые небеса, кажется, становятся все бледнее и бледнее. Солнце гаснет. Если весь мир погрузится во тьму, то Гитта умрёт от страха. Ещё неизвестно, чего она боится больше — змей или темноты.       Марипоса использует все свои трюки, всё, чему научилась из гримуара за все две недели, но и это не работает просто потому, что Гитта неуязвима. Почти. Марипоса думает, что та читает мысли... но так оно и есть. Почти.       «Наблюдательность — главное в бою», — все твердит Гитта, подтверждая свои слова действиями. Наблюдает за ежедневными тренировками Марипосы с нескончаемым визгом и писком, когда у Марипосы вновь ничего не выходит. Злится до покраснения лица, но все равно повторяет в сто десятый раз одно и то же. Упрямей неё, наверно, не сыскать. Гитта видит знакомые движения, понимая, куда будет обращён удар и каким он будет.       Гитту можно победить, только подобравшись к её слепой зоне, быть быстрее неё, более ловкой, более гибкой, более сильной.       Ноги Гитты едва касаются палубы, скользит вокруг восьмеркой, обходит сзади. Ей надоело, поэтому она завершает эту игру, схватив Марипосу в мёртвую хватку, медленно опускает на пол, чтобы сказать заветное «я победила». И только тело Марипосы касается пола, как Гитту едва не настигает удар.       Эта девчонка наконец-то нагнала её. Ещё бы чуть-чуть и попала. Марипоса трансформировала тело, отрастила мягкие шипы, могла её хотя бы коснуться, но та снова увернулась. Как? Отпрыгнула, встав на руки. «Показушница», — шепчет Марипоса, глядя на неё такую счастливую.       Хотя... Она готова и проиграть ей, если утешительным призом будет её улыбка.       Марипоса лежит на полу, не движется, будто попала в транс, взгляд прикован к ней. Так смотрят на идолов, к которым ещё ползти и ползти, раздирая в кровь колени, падая, а они сверху, как ангелы с большими крыльями, белоснежными перьями и такой очаровательной улыбкой. Остаётся лишь тянуть руку к свету их лика и продолжать карабкаться ввысь, потому что по-другому нельзя. Нельзя остановиться в слезах на половине пути. В ссадинах, синяках, но с такой долгой дорогой позади. Нельзя, потому что в конце будет ждать она. Прикоснуться хоть раз, тронуть ангела, стать лучше, стать рядом с ней, чтобы вместе, держась за руки, идти вперёд.       Поэтому она поднимается с пола, борясь с ломотой в теле и головокружением, улыбается, глядя на неё. Та идёт на руках вдоль палубы, вдоль фыркающего братца. Его ворчание уже незаменимо.       — Тебе бы в цирк, Гитта, — хмыкает он, и девочка с блестящими глазами поворачивается к нему.       — Правда? — спрашивает Гитта, встав наконец на ноги, а после плюхается на пол, почуяв головокружение.       — Да, обезьянки там всегда нужны, — гогочет он, а Гитта лишь дуется, показывает язык и быстрым шагом уходит прочь.       Взъерошенная Момо снова выползает из тёплого убежища, шевелит розовым носом, глядя на девочек, улыбнувшись по-кошачьи. Кошки не умеют улыбаться, поэтому её морду перекосило набок. Она пыталась. Пока младшие погружены в дневной сон, она может понежиться. Мо тянется, гладкая чёрная шерстка ловит последние лучи осеннего солнца, и садится рядом с таким же взъерошенным парнем.       Он нахохлился, смотрит на эту парочку. Взгляд завистливый, губы синие от холода, едва-едва дрожит. И не уйдёт ведь обратно в каюту, потому что старый Боб уже третий раз за час курит трубку, раскладывая пасьянс. Джорджи ненавидит этот терпкий запах табака, который оседает поганой чернотой у него в горле.       Он пробовал курить, как остальные мальчишки. Сигареты и папиросы, но все не нравилось, разрывало лёгкие, въедалось удушающей заразой. «Табак вреден для связок», — оправдывался он потом, пытался не упасть в чужих глазах, когда уже и так ниже некуда. Не перед теми пытался хорохориться. От такого дурака большего ожидать и не стоило. Тупой мальчишка с кашей в голове. Имеет так много масок для каждого, что уже потерял свое лицо.       Джорджи рос в приморском городе, где у каждого маска. Маска волка, маска зайца, маска лисы, маска медведя и маска кота.       «Коты» ловкие и живучие, имеющие девять жизней. Девять попыток для чего-то сумасшедшего, но «коты» настолько ленивы для этого, что даже обидно. В их руках весь мир, но те предпочитают лениво и жирно сидеть на подоконниках школ, в маленьких уголках, подслушивая все самое интересное.       «Волки» и «медведи» сильны настолько, что сердце опускается в пятки. У них маленький мозг, неспособный соображать здраво, слепо идут за «котами» и «лисами», падая в их капканы, слыша тоненький смех сверху.       «Зайцы» так же ведомы, тихи и добры, с острыми, как лезвия, зубками. Под белой пушистой шерсткой прячется маленький дьявол, способный загрызть «волка», на «медведя» сил не хватит.       «Лисой» была его сестра. Юркие и смелые, хитрые и коварные. Их тонкий прищур появляется в дымке табака. Они в самом верху. Умные, пользуются этим и всеми, кто под рукой. Идеальный злодей для книги, отвергнутые обществом, грустный конец обязателен для них.       Есть ещё «крысы», но их мало, настолько мало в этом городке, что можно сосчитать по пальцам. Джорджи «крыса», подстраивается под всех, тихий и серый, знающий все и про всех, не имеющий мозгов, чтобы этим воспользоваться, поэтому попусту разносит сплетни, тихонько хихикает. Имеют запас удачи на всю жизнь, потому что каждый раз удаётся ускользнуть от «волка» и «медведя».       «Лисы» имеют острые клыки, которые охотно могут вонзить в «крысиную» шею, но «крысы» настолько мелкая добыча, что руки о них портить стыдно. Напуганные «крысы» встают за ними, следуют по пятам тенью и повторяют все, каждое движение, слово, вдохи и выдохи.       Однажды «крыса» пыталась стать «волком» — курила сигареты, била окна школ, топтала цветы, высаженные бабулей из третьего дома, и воровала из магазинов. Но сколько ни пытайся влезть в «волчью» шкуру, она «крысе» будет велика. Вот и Джорджи, сколько ни пытался стать плохим, у него не получалось. Маленькое доброе чувство било внутри, совсем неслышно, но если ночью, в полной тишине, закрыв окно, прислушаться, можно услышать это постукивание и протяжный вой.       Пытаться стать «лисой» он не пробовал, у них есть общие черты, но они не близнецы, не двойняшки, даже не родственники, так, знакомые знакомых. Поэтому он лишь смотрел издалека на неё.       Его сестра — кроткий ангел для матери и бес с острыми когтями за пределом двора. Грубая, мстительная — только такой могла вырасти девочка, из семьи которой ушёл её любимый отец, взрастивший в ней семечко добра. Она вырвала росток с корнем, потому что он ей напоминал об отце. Била посуду, плакала и истерила, катаясь по полу, что чёрные волосы по холодному дереву пола на кухне, и мать над головой, хватающаяся за больное сердце.       Сестра любила кислую смородину, слезы мальчишек и своего младшего братика. Лелеяла в тёплых ладонях, обнимала на ночь, заменила ему того, кем сама когда-то гордилась. Научила всему, вела везде за собой, пыталась вырастить «лисенка», но получила «крысенка». У «крысят» есть горячее добро внутри, у «лисиц» нет, у «лисиц» вообще мало эмоций, им незнакомы любовь и сопереживание, они любят чужую боль, кровь на ранах и синяки на руках. Такой росла девочка с именем нежного цветка.       В воздухе их города всегда стоял рыбный и табачный запах, курил здесь каждый, кроме Джорджи. Если все так делают, то это хорошо, это нормально, так должно быть. Все любят футбол и ненавидят магию, слабые и глупые, и Джорджи таким вырос — слабым, с куриными ножками, глупым, не знающим, что правильно, а что нет. «Хамство — это у меня врожденное», — фыркал он. Сестра так учила, а значит, так правильно.       Мать строгая, потерявшая значение слова «любовь». Она любила своих детей, но особенной любовью. Своей. Она так чувствовала. Строгость во всем: к одежде, потому что дорого новую покупать; к еде, потому что не доедать все было жутким расточительством; к поведению, потому что хамы и идиоты всегда остаются в дыре.       Бедность — это единственное, что связывало всех четверых детей Вальгарда Теч. Отца трое не признавали, а одна вообще не знала о его существовании, поэтому связь терялась. «Наверно, поэтому Розарита грабит свой народ, — думает Джорджи, — она ведь тоже в детстве из-за отца была в бедности».       Бедность липкая, пахнущая плесенью и тухлым мясом, звучит как крики по ночам, чувствуется как больная спина и уставшие ноги. Бедность сковывает в крепкие оковы и не даёт выпутаться. Не каждый знает, как выбраться, не каждый знает, что бывает иная жизнь. Джорджи, взойдя на корабль, впервые начал нормально есть — три раза в день, горячо и вкусно, настолько, что текут слезы. Может, все не так уж плохо?       Пошёл в это путешествие только ради сестры. Когда распахнулись двери их дома, и на порог вошёл отец, у Лилии вспыхнула детская любовь, будто ей снова десять, будто отец снова учит магии, читает сказки на ночь и целует в лоб. У неё, наверно, отбило память или отключился мозг, но та протянула ему руку, следуя в это путешествие.       У Джорджи был белый кристалл, как только началось путешествие, но едва прошло три месяца, как тот окрасился в чёрный, опутал его своими пульсирующими венами, и тот в плену своих горестей и обид. Умерла сестра — умер и прежний Джорджи.       Он перенял её повадки и характер, «крыса» влезла в выпотрошенный труп «лисы» с рассеченной грудной клеткой. Пытается стать как она. Ему кажется, что, играя этот спектакль, где он влез в «лисью» шкуру, тихо рыча из уголка, сестра его не покинет. Пока он носит её образ, она не исчезнет.       Из мыслей его вырывает Мо. Кошки очень наглые, Мо не исключение. Она забирается тому под свитер, мягкими лапками топчется, устраиваясь поудобнее, а после выпускает когти, больно того царапая.       — Да ты обнаглела! — рычит Джорджи, вытаскивая мохнатую тушку за шкирку, слыша недовольный рявк в свою сторону.       — Пусти! — Та болтается, как рыба на крючке, взад-вперёд, влево и вправо, выкручивается, но Джорджи не отпускает, наслаждаясь зрелищем. — Я, вообще-то, пришла тебя погреть.       — Да конечно, сама греться пришла, ещё и когти выпустила. — Несёт маленькое тельце к камбузу. — Я тебя к палке привяжу, а под тобой огонь разожгу, сразу тепло станет.       — Ещё чего! — кричит и вырывается она, жалобно мяукает и шипит. — Кошатина невкусная!       Не проходит и секунды, как та обращается человеком, плотно хватает ошалевшего парня за руки, перекидывая через себя. Момо победно вскидывает круглый нос вверх, пока юноша под её ногами тихо воет от боли.       Эту сцену застает сонный Банни. Любопытный мальчик смотрит за руганью этих двоих. Он не терпит громких звуков, особенно ругань, у него сразу возникают неприятные воспоминания. Детский разум пластичен, легко забывает травмирующие вещи, поэтому Банни реагирует более спокойно, чем могло бы быть.       Он следует к Марипосе. Ему нравится эта девчонка, потому что та много чего умеет — из кружки сделала маленькую фарфоровую бабочку, до этого всю ночь читая о фарфоре и бабочках в записках, что нашла. Банни, конечно, остаётся приятно удивлённым, у того округляются большие глаза, а рот растягивается в широкой улыбке. Да и сама её магия красивая, вязкая и тягучая, белая и розоватая, а парящие вокруг пузыри энергии звенят.       Не успевает тот дойти двух шагов, как слышится оглушающий хруст — предвестник катастрофы. Замирающее сердце, трясущиеся пальцы, онемение конечностей, а в конце смерть, потому что шок настиг в неподходящий момент. Мачта ломается пополам, острое дерево режет небосвод, когда вторая часть, ломая все под своим весом, падает вниз.       Марипоса соображает слишком быстро, но страх сковывает. Она должна выбраться из остолбенения за секунду, иначе троим, на кого рухнет тяжёлое дерево, придёт конец. Приближающаяся смерть ужасна, в воздухе шелестит её шёпот, насмехающийся над скованными жертвами, дымчатыми лапами тянется все ближе, и ближе, и ближе.       Энергия непослушно ползёт к руке, закупорились от волнения все каналы, вот-вот её разорвёт. Что делать? Энергия мчится вниз с бешеной скоростью, рвёт её изнутри. Ужасно больно, но иначе никак. Магия впивается в дерево, что как мягкая глина поддаётся ей. Палуба становится капюшоном, прячет их.       Она не выдержит такого груза, их раздавит, но слышится лишь стук, звук удара по воде, а после брызги, накрывающие троих дождём. Мачта мягко опускается на деревянный капюшон, скатываясь вниз. Они спасены? Неужели.       Только сейчас Марипоса замечает лицо Гитты, благодарность сразу видно в её взгляде, рука на сердце, дрожь по всему телу. Она упадёт, точно упадёт. Марипоса срывает магию, палуба обратно распознаётся ровным пластом. Марипоса падает в её объятия, у Марипосы потные ладони, прерывисто дыхание и полные слез глаза. Свалились на пол обе в объятиях друг друга и обе плачут навзрыд. Ещё бы секунда...       Ослабевший Джорджи сваливается на пол. Спас их... Он их спас... Зрачки бегают влево-вправо, неверящим взглядом смотрит на свои грубые ладони, а после взгляд бросается к Момо. Та уже крепко обнимает Банни, который пускает слезы и сопли в её накидку. Так крепко держит, будто не отпустит, хватается, как за самое дорогое.       У Марипосы взгляд такой же, как у него — восторженно-встревоженный. Чуть не умерла от страха, прыгнула выше головы, смогла сделать то, что не могла никогда. Что это было? Магия земли? Вряд ли, обычная трансформация. Маги земли живут природой, чувствуют её сердцебиение, настроение, шёпот на ухо в тишине. Марипоса этого не чувствует совсем, и её восторг смывает большой солёной волной моря. Это была лишь очередная трансформация, очередное подобие чего-то живого, что имело бы душу.       Маги четырёх стихий живут своим даром, становятся его вторым лицом, Марипоса пародирует их, как обезьянка в цирке. Она так не умеет. Трансформирует все, что подвластно ей, на секунду представляет, что она стихийный маг, тот самый, которого любят везде и всюду. «Я просто ещё не обрела себя», — успокаивает Марипоса саму себя, вспоминая слова Ричарда.       По сердцу проходит колючая дрожь, сжимающая боль, удушающее волнение, ведь Боб с громким топотом врывается на палубу. Только-только зашёл в каюту капитана и сразу обратно. В глазах пляшет испуг, такой же, как у всех на этой палубе. Страх разрастается большой тенью, укутывает своим ядовитым туманом корабль, отравляет своими острыми корнями. Он глотает горький комок в горле и хрипловато шепчет:       — Дело дрянь. Корабль рушится. Капитан... — Стирает пот со лба рукавом. — Он больше так не протянет, нужно сажать корабль.