Расправляй же крылья, Валькирия

      Джорджи нервно сглатывает. Его тонкие пальцы подобны лапкам паука, дрожат то ли от холода, то ли от страха. Кожа покрывается багряным румянцем. Это не тот румянец, что от смеха, смущения и ярких чувств. Этот румянец от холода, когда зубы дрожат, по телу скользит мелкая дрожь, хочется сжаться в один маленький комочек. Он всегда хочет сжаться в комочек, чтобы он один в маленьком тёмном углу и более никого. Он защищён, обнимает колени, утонув в теплом свитере. Ему хорошо одному. Так ли хорошо на самом деле?       Он приподнимается со скрипучих досок, взгляд мечется от Боба к Момо, а две девочки сидят рядом с носом корабля, в унисон по ним пробегает дрожь, и они синхронно дергаются, будто по команде. А после он видит взгляд Момо.       Этот взгляд не предвещает ничего хорошего. Тонкий кошачий зрачок смотрит на обломок мачты, на Боба, на Банни и на девочек. Взгляд медленный, вдумчивый, она обдумывает все, что видит перед собой. Момо не испытывает ярких эмоций никогда, не хохочет в голос до боли в животе, никогда не бьётся в истерике на полу, никогда не злится настолько, что кулаки чешутся. Это так Джорджи только кажется, он видит её такой, с глупой наигранной улыбкой, которая перекрывает спутанную паутинку чувств внутри неё. Новые нити вьются, лопаются, липнут к другим. Она уже не понимает, что чувствует, поэтому так страшно видеть её такой напуганной. Кошка, что выгибает спину, и шерсть дыбом.       — Девочки, присмотрите за Банни и Кики, пожалуйста. — Момо мягко подталкивает мальчика к двум нахохлившимся девочкам, те кивают взъерошенными головами и уходят к каюте. Дверь со скрипом закрывается. — Джентльмены, пора за работу.       Они читают по её глазам инструкцию к действиям. Смотрит на обломок мачты, а после на Джорджи. Лёгкий кивок. Кивок в ответ.       Вода из бочек ледяная, уже покрывшаяся тонкой корочкой льда, которая трескается, когда Джорджи манит пальцем воду к себе. Та в воздухе переливается всеми формами, булькает и журчит. Крепкая верёвка льда окутывает толстое дерево мачты, впивается своими иголками, а после Джорджи краем глаза замечает Момо. Она, обратившись гориллой, хватает второй конец мачты, и на счёт три они поднимают её в воздух.       Джорджи тяжело пыхтит, скользит по мокрой палубе, пытаясь вытолкнуть мачту за борт. Боб с опозданием прибегает и становится посередине. Тот доставал из уголков каюты все свои растения, и они, разрастаясь могучим деревом с крепкими ветками, что трещат при движении, окутывают мачту.       А после следует облегчение. Проходит несколько секунд, и откуда-то снизу раздаётся громкий-громкий всплеск. Значит, они успели опуститься. У них есть час, чтобы опустить корабль, когда же время кончится — они со стремительной скоростью упадут в объятия океана, корабль станет ломаными досками, а доски станут щепками, экипаж станет лепешками, кровавым месивом, красным пятном на глади воды. Джорджи пробирает дрожь.       Умирать, да и тем более на этом корабле, он не собирается и не горит желанием, чтобы остальных коснулась эта участь. На нем маска бунтаря, которую он не снимает почти год, лишь изредка стягивает её с себя, как вторую кожу, потому что понимает — сейчас не тот момент, когда стоит проявлять характер, следовать своему образу, не подчиняться правилам корабля, потому что зол на отца. Даже Джорджи не способен на такую глупость.       — Вы в порядке? — Интересуется он, тяжело дыша. Воздух холодный, царапает изнутри, шкребется в горле, вдохи тяжёлые.       — Да, пока что. — После каждого слова Момо делает вдох. Даже для такой сильной ведьмы, как она, выкинуть несколько тонн за борт — это нечто за гранью.       Тучи сгущаются над их головами, становятся все дальше и дальше, собирается дождь, буря. Океан скоро вспенится, укроет волнами. У них мало времени.       — Итак, — говорит Джорджи, распрямляя спину, — я делаю водяной купол вокруг корабля, Боб покрывает купол сеткой веток. Момо, ты становишься птицей и, ухватившись за ветки, медленно опускаешь корабль. Возражения?       В ответ лишь кивок. Тут долго соображать не надо, все просто, как дважды два. Момо лишь удивлённо вздергивает брови, будто видит перед собой другого человека, не напыщенного болвана, а парня, у которого есть хотя бы намёк на наличие мозга.       Джорджи прекрасно знает, что Момо может обратиться в большую птицу, но он и представить не мог, что эта птица может стать настолько огромной. Размахом крыла та могла укрыть половину корабля. У Джорджи дрожат коленки. «Отставить панику», — хлопает себя по щекам он.       Ему нужно больше воды, намного больше, вытянуть влагу из всего, что его окружает. Ему это под силу? Определённо, нет. Он трясётся от страха, эмоции дают силу, магия более податлива, пластична, как мягкая глина. Вода плывёт за ним, следует хвостиком. Он проводит рукой, будто сачком, даже самые ничтожные капли, что ему удаётся собрать, важны.       А после тот, крепко встав, хлопает в ладоши. Вода, парящая между ладоней, разлетается на тысячу капель-комет, искрящихся на свету, смыкаются вместе в плотный крепкий круг, сверху обрастает корочка льда.       Теперь очередь Боба. Джорджи почти не видит, что тот делает, парня тянет вниз, опускается на пол. Дыхание тяжёлое, прерывистое, в глазах мутный туман. Магия раздирает изнутри артерии энергии, вот-вот, и одна из них порвется, как струна. Больно, что у него вырывается жалобный стон боли, шипит через зубы. Дыхание на морозе становится белым облаком вокруг. Он никогда не делал такой большой купол, никогда не держал в воздухе с сотню тонн. У него идет кровь из мелких ран на ладонях, значит, магия порезала его сильнее обычного, выходит рваными кусками, а не мягким потоком, что сильно калечит.       У Боба все так же плачевно. Он пусть и маг с опытом, но уже не молодой. Как справляется Момо, Джорджи не представляет. Возможно, когда они отпустят корабль, Момо лишится и второго глаза за то, что использовала больше, чем имеет. Ужасные законы магии, и магия тоже ужасна. Джорджи, наверно, все отдал бы за жизнь, где о магии нет и слова.       Лёгкой вибрацией разносится рябь по кораблю — взмахи больших крыльев все ниже и ниже, ниже и ниже, и когда кажется, что остаётся ещё чуть-чуть, силы на исходе, каждый вздох труднее предыдущего, что-то с треском лопается. Корабль летит к чертям, к своей погибели, прямо в солёные грубые волны, что разрубят корабль напополам, как кусок масла ножом.       Тело Боба плюхается на пол, трещащий от парящей энергии. Джорджи кричит, раздирая связки, кричит громко, оглушив всю рыбу в километре от них, но быстро соображает, что делать. Остатки сил тратит на мягкое приземление, упрашивает воду быть милостивей. Брызги дождем накрывают с головой. Когда бешенство внизу успокаивается, когда плеск и шум утихает, Джорджи облегчённо вздыхает, лишь на секунду даёт себе расслабиться, а после на трясущихся ногах подбегает к Бобу.       — Старик, ты как? — Трясёт его. — Старик!       Боб едва приоткрывает глаза, расплываясь в улыбке, будто увидел ангела. Джорджи не ангел, а полная его противоположность, он сгусток всего самого мерзкого на свете. Парнишка кривится.       — Изабелла, ты так прекрасна! — Боб все ещё улыбается. Когда солнце так слепит, а тело истощено, выжато до последней капли, и не такое почудится.       — Все плохо, — констатирует Джорджи, смотря, как громадная птица становится меньше и меньше, пока вовсе не приобретает черты знакомой девушки. Момо хватается за борт корабля, рухнув на колени. — Очень плохо.       Джорджи так же падает, больно ударившись копчиком, но даже не дёргается, прислоняется затылком к влажному борту, подставив лицо под просачивающиеся лучи сквозь тучи. Здесь так мирно и тихо, лёгкое покачивание внизу, морской бриз, холод, терзающий покрасневшие руки. Он понятия не имеет, что будет дальше, что делать дальше, они посреди океана с тремя пострадавшими и кучкой бесполезных детей, что лишь мешают под ногами, крикливые и противные. Джорджи морщится.       Он краем глаза замечает, как Момо после недолгой одышки, дрожи в коленках и плечах, приподнимается и лезет за борт. Чокнутая! Вот и Джорджи так думает, кричит сам себе: «чокнутая-чокнутая-чокнутая». Несётся к ней огромными громкими шагами, хватая за руку.       — Совсем сбрендила, дура? — Встряхивает её. — Ты утонешь!       Момо долго не отвечает, в уставших глазах читается ответ. Солнце отражается в черноте, но более живым взгляд не кажется, напротив, она выглядит, как люди с тяжёлой ангиной, температурой под сорок, больным горлом и без сил. Момо настолько истощена, что едва стоит. Сейчас упадёт на Джорджи. Вот сейчас.       — А что я могу поделать? — Мотает головой, хватаясь за лоб, звон в ушах, колючки в висках, давящая боль, желающая расколоть её голову, как арбуз, чтобы брызги крови повсюду и побольше. — Нам нужно выбираться.       — Это подождёт, — фыркает и ворчит под нос он, но все равно ведёт её за плечи в сторону кают. — Не пытайся умереть раньше времени, ещё успеешь, — гадко хмыкает он, а Момо лишь прикрывает глаза.       Дверь со скрипом распахивается, и Джорджи глядит на четверых малявок. Глаза у четвёрки совсем одинаковые, удивленные, напуганные. Усаживает девушку на гамак, и та сразу погружается в сон, не успев лечь.       — Малышня, смотрите за ней, чтоб не смела вставать отсюда. — Джорджи окидывает её взглядом. Даже если бы не сказал этого, она бы все равно не смогла встать. — Гитта, ты со мной.       Девочка следует за ним, её шаги быстрые, торопливые, тяжёлые, она трясётся. «Страшно», — понимает Джорджи. Ему тоже страшно, настолько, что готов закричать, и волки за тысячи километров, услышав, ответили бы на его вой. Еле держит себя в руках. Кто, если не он? Кто? Он может заткнуть в себе трусливого дурачка, но тот все равно рано или поздно начнёт кричать противно и громко, и крик этот выходит гнилью, срывающейся с языка, стекающей с пальцев. Он отвратителен сам себе. Глупый, трусливый мальчишка.       Благодаря Гитте Боба удаётся перетащить на гамак, и Джорджи понимает, что больше не может держаться на ногах, падает в глубокий тревожный сон.

***

      Сны у него странные, не имеющие форму, как вода. Ни о чем и ни про что. Просто пугающая пустота, он и звезды. Звезды сверкают, ослепляют, ведь глаза уже привыкли к темноте. Вокруг него всегда пустота, лишь звезды над головой. И вдруг через тишину прорывается голос, он тянется к нему тонкой нитью, опутывает и резко вырывает. У этой пустоты, оказывается, есть стены, в которые он врезается, ломает, проделывает дыру.       Распахивает глаза. Пол холодный, пахнущий плесенью, а туфли у Момо дурацкие, прямо перед его носом. Он поднимает глаза. Она такая странная в его глазах.       Момо для него девушка-улыбка, острые клыки, тысяча и одна одежка, вечный мороз по коже, забота. Да, Момо — это синоним слова «забота». А ещё синоним слова «раздражитель». Он не может терпеть её и секунды, потому что она постоянно выводит его из себя, каждое движение, каждое слово и взгляд. Ужасная девушка, проще говоря. Она зовёт его уже на протяжении пяти минут, оттягивает его щеки, которых почти нет, а после зажимает нос, отчего тот сразу подскакивает, чуть не столкнувшись с ней лбом.       — Сколько я спал? — Он тревожно оглядывается. Ночь, зажжённые свечи. Уже так поздно? Зарывается тонкими пальцами в волосы.       — Не знаю, сама недавно проснулась, а вот капитан все ещё спит. — Момо садится по-турецки, качается взад-вперёд. — Все уже спят. Почти все. Боб роется на камбузе. — Она долго смотрит на уставшего парня, что, уткнувшись лбом в колени, падает на бок, пытаясь снова погрузиться в сон. — Что будем делать? — спрашивает она, оттянув его ухо, за что получает по руке. Его невозможно не потрогать, уж слишком смешно он бесится.       — Дай мне карту. — Он поднимает на неё взгляд, застав её такую удивленную, с высоко задранной бровью. — В сундуке есть, поищи.       Момо поднимается, рыщет по сундуку, пока Джорджи лежит на полу в позе звезды. Сейчас опять уснёт. А после слышит шелест. Карты так не шелестят. Это то, о чем он думает? О боже!       Он вскакивает быстрее, чем успевает что-то сообразить. Рефлекс, как одёрнуть руку от горячего, так и одернуть Момо от этих бумаг. Она лиса, у неё любопытный нос, пытающийся разнюхать все. Он забирает бумаги, комкая, и закидывает в ящик, достав карту. Момо смотрит жалобно, виновато, не так, как обычно. Обычно это ехидный, вредный взгляд, смеющийся над ним. Почему сейчас такая реакция?       Он расправляет карту на полу, долго смотрит, мозг кипит. Где они?       — Где мы? — устало спрашивает он.       — У берегов царства огня. — Указывает на карту. — Вот. Мы были здесь совсем недавно, значит, далеко мы не могли улететь. — Карандаш находится с трудом. Момо чиркает крестик.       — Ты не такая уж глупая, — фыркает он, развернув карту к себе и всматриваясь в каждую извилину ландшафта.       — Поумнее некоторых.       Далее тишина, штрихи карандашом и тяжкое пыхтение Джорджи. Момо лишь напряжённо наблюдает, время от времени закатывая глаза.       — Ну что? Вид у тебя, как будто сейчас родишь. — Она опускается на гамак, уперев руки в колени.       — Я пытаюсь родить план. — Он кривится, смотря на неё, она отвечает тем же.       — План чего? — Вздергивает бровь.       — Как проплыть, точнее, где. Нам нужен путь, где не будут ходить торговые и транспортные суда, чтобы нас не засекли. — Он вздыхает и сворачивает карту. — Выхода нет, придётся плыть по запретному пути.       — Там, где сирены водятся? — Она горбится, её лицо перекашивает.       — Именно. — Кивает.       — Смерти нашей хочешь?       — Выхода нет, либо несколько десятков сирен, желающих нас сожрать, либо одно судно, и вот уже весь континент знает, где мы.       По каюте ходит ветер, насвистывает свои песни, заполняя душную тишину вокруг них. Момо едва-едва расслабляется, глядит на Джорджи. Он растёт прямо на её глазах, чему она умиляется.       Джорджи же раздувает ноздри, напряжённо смотрит то на дверь, то на неё. Он понятия не имеет, как управлять кораблём, к тому же одна мачта свалилась, примяв доски на палубе. До чёртиков напугав весь экипаж, капитан полумертв, все настолько плохо, что даже смешно. Уголки губ Джорджи дёргаются, выпирающие костяшки на руках краснеют от холода. Ему страшно. Очень.       Момо чувствует его напряжение, гладит по спине, что он вытягивается стрункой, и она приобнимает его за плечи. Момо тёплая, пахнет сладко, почему-то ему так комфортно в её объятиях, будто он не в океане в шторм застрял, а дома когда, все было так хорошо, когда солнце светило в тысячу раз ярче, мамины оладьи были вкуснее, а воздух пропах весенней малиной. Он прикрывает глаза, длинные ресницы дрожат.       — Так ты пишешь песни, — ни с того, ни с сего произносит Момо, что заставляет парня вздрогнуть, громко вдохнув воздух. Выпучил глаза и не дышит, ждёт последующей реакции. Момо смеётся, видя его таким. — Я бы никогда не подумала, что ты, да такая романтичная натура, — хохочет.       — Да иди ты, — фыркает, стряхивая с плеч её руки, все ещё слыша за спиной тоненький смех. Он собирается уйти.       — Мне нравится. — Улыбается уголками губ она. Джорджи не двигается, оледенел от шока, и медленно-медленно голова поворачивается к ней. — Мне нравятся твои песни, — ухмыляется, — по крайней мере, та пара строчек, что я успела прочитать. Оказывается, вы с капитаном кое-чем похожи.       — Это меня и раздражает. — Закатывает глаза он, а рука трясётся на ручке двери, не желая дёрнуть.       Почему-то здесь, в этой каюте, вместе с наглой кошкой ему уютно, снаружи начинается буря, пенящиеся волны, желающие сожрать корабль с двух сторон, а здесь она хвалит его песни, едко смеётся. Все более чем хорошо.       Момо разворачивается на носках, будто в танце. Привычка быть легче, чем перо, и мягче, чем пух, у неё не пропала за столько лет. Она достаёт из сундука скомканные песни Джорджи. Он в рифмах так глупо и романтично описывает любовь, что Момо хихикает себе под нос. Он умеет любить? Безумие. Почерк у него ужасный, рваный и косой, одна буква похожа на другую. Как Момо вообще что-то разобрала? Касается подтекших чернил на бумаге, а после поворачивается к настороженному парню, улыбается.       — Мне нравится, — мягко произносит она. — Я бы хотела это спеть, но...       — Больше ты не поёшь, — заканчивает он за неё. Момо способна на все, но петь она больше не может, не хочет. Как только слова песней вылетают из рта, становится не по себе, горло сдавливает тревога, которая когтистыми лапами заключает её в свои жуткие объятия.       Момо не отвечает, лишь кивает, складывает песни обратно и выходит наружу. Снаружи и правда настоящий ад, ещё чуть-чуть — и вторая мачта полетит вниз за первой, окончательно проломив палубу. Джорджи сжимает карту, ладошки потеют, оставляя на пожелтевшей бумаге мокрые следы. Холодно, боязно и противно. Остатки воли собирает в кулачок и дрожащими голосом говорит:       — Расправить паруса, мы следуем на запад.       — Слушаюсь, капитан. — Хохочет в голос Момо, срывая верёвки, и чёрные паруса отдаются ветру.       Штурвал в руках Джорджи пляшет, не желает поддаваться. Тяжело. Его щупленькие ручки не могут совладать с штурвалом. Вдруг выныривает с камбуза Боб, тот спокоен, даже слишком. Трубка с табаком в зубах и шаткая походка с прихрамыванием. Он забирает штурвал у Джорджи, хватаясь крепкими руками за дерево.       — Следуем на запад, а компас и не взяли, хи-хи-хи. — Он гогочет, как гусь, выдыхая дым из носа. — Беги за компасом, бестолочь, об остальном я позабочусь.       Джорджи озаряет улыбка. Кажется, Момо впервые видит его улыбку, как у него сияют глаза. И юноша бежит в каюту.

***

      Дорога долгая, нудная, одни и те же волны, на которых корабль чуть ли не подлетает. Тучи, что темнее ночи, а впереди маячит Момо, она летит разведать обстановку. Утро наступило слишком неожиданно.       Маленькие круглые мордашки детей высунулись из-за дверей с первыми лучами, пробивающимися через плотную пелену туч. Они взъерошенные и сонные, оставшиеся без завтрака. Момо в полете, Боб за штурвалом, Джорджи лучше и близко не подпускать к камбузу, иначе кораблю настанет конец. Будучи магом воды, тот сумеет в считанные секунды все спалить. Лишь капитан неизменно спит, ровно дышит, иногда кряхтит, будто видит кошмары.       Марипоса кладёт голову на плечо Гитты, обе в унисон зевают. У Марипосы морская болезнь, её качает вместе с волнами, а тошнота засела в горле, от чего она тихо воет.       Банни и Кики свесились за борт, удивлённый детские глаза глядят на волны, которые плюются, облив их с головой, тянут руки. Ещё чуть-чуть, и свалились, если бы не Гитта, что рывком оттащила их за воротник.       Пока старшие заняты, Гитта за главную. Она самая старшая из четвёрки, старается быть хорошей нянькой, но не может ей стать даже для самой себя.       Корабль идёт по волнам лазурита, сияющего на солнце. Волны поднимаются и брыкаются, океан недоволен, что корабль идёт по этому пути. Очень недоволен. Чем дальше, тем вода чернее, не видно даже руки, опущенной в воду. Тина стелется на поверхности воды, собирается комками на стенках корабля, от чего Джорджи брезгливо морщится.       Хоть Джорджи и маг воды, но необъятный пугающий океан ему отвратителен, он не знает, что ждёт его там, в темноте морской глубины. Он не утонет. Нет. Вода не может утонуть в воде. Он боится этой тьмы на дне, морская живность и растительность его тоже пугает, пугают и объёмы этого водоёма. Огромная солёная лужа, а он боится. От собственных фантазий его передернуло.       Вскочив с места, тот направляется к дремлющей в уголке Марипосе. Она укуталась в свитер Гитты, заползла туда с ногами и головой, превратившись в маленький кокон. Впадает в спячку, а весной станет прекрасной бабочкой. «Либо отвратительной молью», — хихикает Джорджи, встряхнув её за плечо. Мордашка Марипосы выныривает почти сразу. Глаза припухшие, красные. Она щурится, смотря на него, потирает лицо маленькими ладошками.       — Эй, в твоей книжке что-то сказано о сиренах? — Джорджи нервно сглатывает.       — Наверно. — Марипоса зевает, широко распахнув рот. — А почему ты спрашиваешь? — Глаза слипаются, еле-еле борется с желанием поспать ещё часок. Хотя бы пять минуточек.       — Корабль идёт по пути, где обитают сирены, — спокойно поясняет он, когда в голове звучит собственный отчаянный, испуганный крик.       — Что?! — Она подпрыгивает на месте, громко вскрикнув, что трое детей рядом с ней синхронно поворачивают голову в её сторону.       — Не вопи. — Чешет ухо мизинцем. — Другого выхода нет, только глянь на корабль. Он словно сейчас рассыплется на щепки. — Пинает ногой хлипкую древесину. — В общедоступные безопасные воды корабль не сможет пойти, нас заметят, схватят, а после будет заголовок в газете, что найдены преступники с «Валькирии», — он едва разборчиво бормочет свои опасения, хватаясь за лицо, оттягивая кожу вниз. Марипоса кивает.       Девочка поднимается и шагает в каюту, схватив Джорджи за край рукава, тот, на удивление, её руки не убирает, пусть и терпеть не может прикосновения к себе. Либо он слишком брезглив, либо ему отвратительны дети, а может, все вместе.       Марипоса едва ли не с головой ныряет в огромный сундук, стоящий в уголке их с Гиттой каюты. Пока та утонула в небольшой кучке одежды и книг, Джорджи, морща нос, глядит по сторонам. Он здесь бывает так редко, что уже забыл о существовании этой каюты. В отличие от его комнатушки, которую он делит с Бобом, здесь слишком пусто, как в тюремной камере. Гамак и сундук. Все. Ничего лишнего. Поэтому здесь крайне неуютно, холод ползает по телу, щекочет, когда стоишь посреди этих четырёх стен, а вокруг пустота.       Наконец голова Марипосы выныривает из сундука, вылезать девочка не спешит, лишь листает страницы гримуара, бегло скользя по закорючкам букв. Почерк Ричарда отвратительный. Наконец взгляд цепляется за заголовок «сирены».       — Сирены — это вид монстров, появившихся в результате ненависти, обуявшей душу утопленника. — Марипоса вчитывается несколько раз, чтобы понять, какое слово здесь написано. — Главное оружие сирены — гмх... Грп... Голос! Как курица лапой, — фыркает Марипоса. — Главное оружие сирены — голос. Поскольку сирены питаются людским страхом, песня сирен способна вызвать у человека панику и тревогу. Сирены также питаются людским мясом, но подобное явление случается не у каждой особи.       — Ох, Господь, надо было старику именно сейчас заболеть! — сердится Джорджи, плюхается на гамак, а Марипоса испуганно прерывается. — Из-за него весь корабль на грани разрушения.       — Из-за него? — переспрашивает Марипоса, хлопая круглыми глазками несколько раз.       — Да... А ты не в курсе? — удивлённо спрашивает он, таращась на неё. — Корабль привязан магией к капитану, корабль для него глаза, уши, ноги и руки. Видит все, что вокруг корабля, благодаря этой связи, а так же чувствует все, что внутри корабля.       — Подожди! Видит и слышит все, что происходит внутри корабля? — испуганно спрашивает Марипоса.       — Нет, лишь чувствует шаги. — Джорджи удивленно вскидывает бровь, его голос кажется другим, не таким гадким и склизким.       — Значит, он с самого начала знал, что я есть на корабле. — Марипоса пристально смотрит в пол, глаза все шире и шире, сохнут, а после слезятся.       — А ведь точно. — Джорджи с минуту неподвижно сидит, а после нервно чешет затылок.       — Что-то на этом корабле нечисто. — мотает головой Марипоса, вновь утыкая глаза в книгу, дабы отвлечься от навязчивых мыслей, танцующих хоровод в её голове.       Дочитать она не успевает, корабль встряхивает, проходит вибрация по полу, будто что-то пихает корабль с двух сторон, пытается раздавить, опрокинуть. Марипоса испуганно бросает книгу и выбегает на палубу. Корабль вошёл в запретные воды.