***
Голова болит и кружится, все ещё темно, а ещё очень холодно и мокро. Он будто на дне морском, а песни напевает рядом с ним глазастая рыба. «Да, Момо и правда чем-то похожа на рыбу», — думает Джорджи, едва приоткрыв глаза. Она такая спокойная. «Значит, все прошло успешно», — парень улыбается уголками губ, на большее у него пока нет сил. Он в каюте отца. Значит, капитан все же проснулся. Сколько же Джорджи был в отключке? Спина чертовски ноет и болит, значит, не так уж и долго. Он прислушивается к ощущениям — пахнет солью и плесенью, старыми книгами, а ещё целебными травами. Он всегда ненавидел этот запах травяных настоек. Больная голова, большая температура, горькие настойки, а также обеспокоенные мама и сестра. Будто в детство вернулся. Этот запах его успокаивает, переносит хотя бы на секунду домой, в детство. «Это было так давно», — кряхтит он про себя, едва приподнимаясь. Он плотно перевязан бинтами. Косо и криво, но добротно. — Очнулся? — Улыбается Момо и, не дожидаясь ответа, садится с ним рядом, снимает бинты. — Ты так крепко спал, я уж думала, помер. — Не дождёшься, старуха, моей смерти. — Ойкает от боли. — Эй, можешь поаккуратней?! Я все-таки не кукла тебе! — Уж извини, — фыркает Момо, проходя по ране травяной настройкой. Визг Джорджи слышит весь корабль. — Будешь пререкаться — я и рот тебе завяжу. — Грозно смотрит, завязывая потуже бинты. — Будись плиликаца я и рот тибе завязу, — передразнивая её, ворчит он. «Старуха» явно не в восторге. — Тебе обязательно быть таким засранцем с самого пробуждения? — Она хватается за больную голову. От одного его голоса у неё гудят виски. — Я ему тут повязки меняю, ухаживаю, а он грубит! Мало били тебя в детстве! — Мяло били в детве, — снова передразнивает он, уворачиваясь от её подзатыльника. Рука у Момо горячая и тяжёлая, поэтому после её удара Джорджи растеряет остатки мозгов в черепушке. — Дурак! — Шлепает она его по голове, пока тот пытается отмахнуться или увернуться, но все без толку. — Дурак-дурак-дурак… — Её тон сменяется с сердитого на беспокойный, грустный, как у матерей, что злы на своего ребёнка за глупую, но тяжёлую ошибку, и так рады, что все закончилось хорошо. — Дурак! Что бы я делала, если бы ты умер?! — К глазам подкатывают слезы. — А что бы ты делала, если бы эти дети умерли?! — вскрикивает он, хватая её руки, что только секунду назад дубасили его по голове. — Ты сойдешь с ума, если их не станет. Сама оставила их без присмотра, оставила на верную погибель! — Он не хотел, чтобы его речь звучала как обвинения, в итоге эти слова и есть в чистом виде обвинение. Момо съеживается, опускает взгляд. Он её ударил по самому больному. Она снова совершает свои давние ошибки. — Я могла их защитить… Я спасла бы их! — Момо такая взрослая и все ещё такой ребёнок, пытается быть ответственной матерью, любить и защищать своих детей, но каждый раз все идёт по одному и тому же сценарию. — Нет, не спасла бы, ты бы не смогла это сделать физически. Ты была в небе далеко от них, а они были на палубе. — Он зол до трясучки, она его бесит до пара из ушей, его бесит этот взгляд, этот тон, бесит её поведение. — Хватит думать, что ты способна защитить весь мир, Момо! Себя сначала спаси! Момо оседает на стул рядом, утыкает лицо в ладони, локти упираются в колени. Сидит неподвижно, лишь спина изредка дёргается. Дрожит. Слезы подкатывают, заставляют задыхаться, рвано глотать воздух. Больно вспоминать прошлое, но оно так навязчиво преследует её. Мелкие солёные капли падают на пол. Шлеп, шлеп, шлеп. Очередной рваный вздох. Он погорячился? Да. Вина шкребется внутри, в горле заело слово «извини», поперхнулся им, либо выплюнуть его наружу, либо проглотить. Он проглатывает. Гордыня берет верх, он просто не может этого сказать. — Да что ты вообще понимаешь, — шепчет она в ладони, из-за чего её слова превращаются в неразборчивую кашу. — Что ты понимаешь о боли матери, потерявшей ребёнка? — Всхлипывает. — Я не смогла его тогда защитить. Не смогла! — Устремляет заплаканные глаза на него. — Я больше не хочу повторить эту ошибку, Джорджи. Никогда и ни за что. Она медленно встаёт со стула, не поднимая головы. Волосы чёрной шторой облепляют её лицо, прилипают к мокрым щекам. Её шаги медленные, хромые. Она повредила ногу? Точно повредила. Он не может это так оставить. Точно не может. Не уснёт ведь, потом рвать волосы будет, придёт к ней ночью, когда она уже спит, прошепчет «извини» и уйдёт, а она не услышит. Он приподнимается с кровати, все ещё одной ногой стоит на матрасе с тугими пружинами, берет за руку. У нее ладони мягкие и нежные, что не хочется вырывать руку обратно. — Ты повредила ногу? — спрашивает он, сглатывая комок волнения. — Да ничего серьёзного, просто царапина. — Она утирает слезы, натягивая нелепую улыбку, будто говоря «все хорошо». — Я могу посмотреть? — спрашивает он, видя в ответ улыбку. Она присаживается на стул, вытягивая на кровати ногу. Следы укусов глубокие, до сих пор кровоточащие. «Рубцы точно останутся», — качает головой он. Магия проникает в настойку и следует тонкой струйкой к нему, а после опутывает ногу Момо кольцом вдоль раны. Руки все ближе и ближе к ноге, пока вовсе не прикасается, дабы удержать настойку подольше. Её кожа мягкая, едва желтоватая, как и у всех из Азии. Такая бледная. «Момо явно не любит солнце», — думает Джорджи, едва поглаживая кожу. Бинтами обматывает добросовестно и крепко. Момо не издала ни звука, даже когда настойка проникала в каждый уголок раны. Подобная боль пустяки, как укус комарика. — Эй, Момо, — он поднимает на неё глаза, завязывая уголки бинта бантиком, — прости, что накричал. — Эти слова ему даются слишком сложно, после них на языке горьковатый привкус. В ответ лишь смех. — И ты прости, — чешет затылок, — я тоже погорячилась. Ладно, раз ты встал, то идем ужинать. Мы остановились в довольно райском местечке. Закатные лучи солнца слепят его, такого по-пьяному расслабленного. Он чувствует себя здесь почти как дома, может быть, потому, что вокруг него так много воды. Нет, не тот страшный глубокий океан, а узкая река, возвышается над ней водопад. Водопад такой сказочно красивый, капли сыпятся драгоценными камнями, блестят и сверкают, что он на секунду замирает, изумленный. Мелкие ручьи, реки, озера и водопады напитывают его силой, как-никак он маг воды — вся морская жизнь, только в человеческом теле. Босиком ступает по сырой траве. Прохладно, темнеет, но тот даже не думает бежать за тёплым свитером. Зато Момо ежится и трясётся. Она мерзлячка та ещё, постоянно кончики пальцев ледяные, и зуб на зуб не попадает. Внезапно ту чуть ли не сбивает Банни, красный от слез с текущими соплями. Джорджи брезгливо отстраняется. — Что случилось, малыш? — заботливо спрашивает Момо. Её тон полностью меняется, она сейчас такая нежная, мягкая, как сладкие летние персики. Она улыбается, щеки розовеют. Джорджи изумленно стоит в сторонке. Банни не отвечает, утыкается ей в подол накидки, хныча. «Он соскучился», — губами проговаривает Момо, взяв мальчика на руки. «С этими детьми все хорошо», — вздыхает он и следует вперёд к остальным, что кругом расселись вокруг костра. Боб жарит рыбу, рассказывая очередную историю из своей долгой жизни. Капитан жмется к нему и дрожит от холода, выглядит болезненно. Гитта и Марипоса укутаны в одно одеяло, слушают Боба. Джорджи единственный, кому не холодно. Может, это из-за воды температура кажется ниже? Он встряхивает головой, отгоняя множество ненужных мыслей. Подходит к Марипосе, дергая за ткань платья, и одним взглядом указывает в сторонку, а после на капитана. Да, им надо поговорить. Марипоса выпутывается из крепких и сонных объятий Гитты, и та, даже не замечая этого, падает на бок, продолжая спать. Они отходят достаточно далеко, чтобы их не слышали, но не настолько, чтобы терять экипаж из виду. Скрываются в листве кустарников рядом. Марипосу в плечо больно толкают ветки, на что та ворчит. — Капитан проснулся, — констатирует Джорджи, глядя на старика, как тот неловко теряется в пространстве. Конечно, это место ведь ему не корабль, тут его фокусы с магией не работают. — Что-нибудь нового разнюхала? — Пока нет. — Качает головой она, прячет холодные ладони под мышки и шмыгает носом, насупившись. — Он разорвал связь с кораблём, поэтому найти что-либо будет легче. — Я собираюсь допросить для начала Момо. — Он смотрит на девушку, она аккуратно ухаживает за каждым ребёнком, кормит с ложечки. Его тошнит от такого, она слишком сильно их любит. — Момо? — удивлённо спрашивает Марипоса, склоняя голову. — Да, — кивает, — мне кажется, она как-то связана с капитаном. Подумай, по её указке мы следуем на восток. Раз капитан следует за ней, то доверяет, а раз доверяет, то может и доверить свои секреты. — По такой же логике заодно с ним может быть и Боб, ему он тоже доверяет. — Снова шмыгает носом она, глядя то на парня, то на стариков. — Боба он слишком любит, чтобы ввязывать в неприятности. — А с чего ты взял, что вообще будут неприятности? — Она не понимает его от слова совсем, он кажется ей пришельцем, который говорит на другом языке. — Ну подумай. — Он вздыхает и трёт виски, его эта девчонка бесит, она бесит его с самого появления на корабле. — Мы напали именно на ту академию, где училась ты. После нападения на корабле появились две лишние ноги, новые шаги, незнакомые ему. Он знал, что у нас здесь один лишний, но не знал, кто это. Кто-нибудь до того, как тебя раскрыли, кроме Гитты, знал о твоём присутствии? — Джорджи говорит тихо, размеренно, но так же чётко, чтобы Марипоса точно услышала каждое слово. — Момо... — тихо произносит Марипоса, хватаясь за голову. Ей тяжело дышать после осознания того, что даже среди близких могут оказаться предатели. Так гадко на душе, мерзко, отвратительно. Капитан... Момо... Они ведь такие добрые... Она таких никогда раньше не встречала, а они, оказывается... Она хлопает себя по щекам. Ещё рано делать выводы, ещё ничего не ясно. Вполне возможно, что Джорджи ошибается и сам все себе придумал. Конечно, хотелось бы в это верить. — Надо спросить Гитту обо всем. — Марипоса хочет уйти, подойти к спящей Гитте и расспросить её обо всем, но её хватает за плечо грубая большая рука, срывает с места. — Совсем с ума сошла? — гаркает он. Марипоса удивлённо хлопает глазками. — Гитта не умеет держать язык за зубами, ей все происходящее кажется просто игрой. Она не сможет отнестись к этой ситуации серьёзно, она нас запросто выдаст капитану. — Убирает волосы с лица. — Ладно... Спокойно... Надо потихоньку выпытывать из каждого все, что они знают. Ненавязчиво и незаметно. Пока ясно только одно, — смотрит на Марипосу, — капитану зачем-то нужна ты. Ваша встреча с Гиттой не была случайностью, рано или поздно ты бы все равно попала на этот корабль, если мои догадки верны.Арка 6. Глава 16
27 апреля 2021 г. в 14:10
Дыхание пляшет в горле, сворачивается в комочек колючек, царапающих склизкие стенки горла. Чешется. Больно! Страх определённо любит розы, выращивает их в лёгких, а шипы больно колятся. «Розы всегда к беде!» — это поняла большая часть корабля.
И у этих существ кожа розоватая. Чешуйки светятся, будто на них выросли сияющие кристаллы. Красивы до безумия, безумны до ужаса. Их когти крепкие, прочные, царапающие корабль, пытаясь забраться выше и выше, распахивая большой рот не с одним рядом зубов.
«Черт!» — только может и повторять про себя Джорджи. «Черт-черт-черт». Его ноги коченеют от страха. Снова. Страх оседает в нем тяжестью, что не пошевелиться. Жалкий мелкий трус, просто идиот! Пока остальные отбивают корабль от чешуйчатых тварей, он стоит как вкопанный, прирос к полу.
«Ну же, давай! Давай!» — кричит он сам на себя, хочет вырвать себе все волосы, но руки такие неподъёмные. «Я не хочу, чтобы они все умерли», — в надрывном крике звучит его голос в голове, он заливается слезами, умоляет тело поддаться разуму.
И только когда Гитту, которую не успела загородить щитом из досок палубы Марипоса, откидывает назад прямо к одной из этих водных чудовищ, ноги поддаются его воле. «Их нельзя кормить страхом. Нельзя!» — твердит он себе, пытается отделаться от дрожащего страха под селезенкой. Мягкий водный пузырь оплетает тело девочки, которая в страхе съеживается в комочек, завидев зубастую пасть над собой, хуже акулы, хуже рук бандитов. Она не может раскрыть глаза, пока не опускается на землю, смотрит на брата. Его лицо совсем другое, он напряжен, напуган, но не сломлен. Она искренне рада. Он растёт и выпрямляет спину.
Вокруг корабля песня вьется колючей лозой, трясущиеся голоса сирен похожи на скрип мокрых бокалов, если провести по горлышку пальцем, на звон колокольчика, на тревожные воспоминания из детства. Вой похож на песню одиночества, когда стоишь в грозу в поле совсем один, ни дерева, ни куста, лишь высокая трава и хмурое небо. Совсем один. Кричи в небо в унисон с этой песней.
Вокруг Джорджи целый океан, которого он боится, сейчас все его воды подвластны ему. Пластичная жидкость разливается под его ладонями, бурей волны охватывают каждую сирену, впиваясь ледяными сосульками в хвосты, а после выкидывает за борт, что лишь красные разводы остаются на глади воды. Он может даже закрыть глаза, течь вместе с водой, скрыться тихим ручьем, а после вырасти до огромной волны с большим всепоглощающим ртом, что сожрёт корабль целиком. Он чувствует каждый изгиб и пузырёк, слышит, как океан с ним разговаривает, и движется вперёд так же, как океан. Отдался чувствам и инстинктам, своим эмоциям. Мысли здесь не нужны, они лишь сбивают полный симбиоз со своей стихией, ставшей вторым я.
Он плавно обходит членов экипажа, будто в танце. Лёгкий, пластичный. Прыжки высокие, удары колючие, режущие. Мягкий, как вода, твёрдый, как лёд, и обжигающий, как кипяток. Сирены умирают, истекая кровью, от пронзивших их сосулек, умирают с последней песней, что хрипом срывается с тонкого серого языка, плавятся от кипятка, что сияющая чешуйчатая кожа слезает с тела тонкими пластами. Он как мясник, как палач, отключил голову, и вот результат. Всегда он отключал голову невовремя, и вот ведь, угадал с нужным моментом, когда мысли не преследуют, поверить в себя легче, не поддаться страху проще. Почти неуязвим. Почти.
В поле зрения попадают эти двое. Кики и Банни обратились волчатами, грызут и нападают. Такие маленькие и такие жестокие. Они насмотрелись на кровожадные убийства, на убийство их родителей, а сами же зеркально повторяют каждое действие, каждое движение, каждый крик, заливаясь слезами. Сердце ведь у них доброе, детское.
Вот они и попадаются одной из сирен. Рот у неё все же огромный, разом может сожрать этих волчат, не жуя, проглотить. Тонкие пальчики с когтями все ближе и ближе, а они не замечают. Глаза хаотично бегают в разные стороны, никто им не поможет, все заняты спасением своей шкуры.
Момо в небе когтями режет врагов, срывает кожу, вырывает глаза. Боб лишь защищается, не атакует, он почти всегда выбирает защиту, а не нападение. Марипоса и Гитта — дружный дуэт. Марипоса — мозг, Гитта — сила. Марипоса — щит, Гитта — меч. Спина к спине, рука в руке, голоса в унисон, едины и неразделимы.
У него мало времени, так мало, ещё секунда и все пропало. Мир в такие секунды становится слишком медленным, будто он в бреду глядит на все. А сирена медленно-медленно тянется к малышам, будто издевается, будто понимает, что он не сможет ничего сделать. Сможет. Ещё как!
Последние силы, последнюю вспышку энергии он тратит на спасение. Он буквально становится водой. Волна следует по палубе, заключая детей в маленький купол. Прикрыл своей спиной, превратившись в воду. Он пострадает, но это ничего. Они могли бы пострадать — это гораздо хуже.
И острые зубы впиваются в воду, его спина покрывается царапинами, укусами. Чертовски больно, когда сирена срывает кусок кожи со спины. Вот так просто. С треском и криком, что водяной купол окрашивается красным, оседая на пол.
И мир за секунду гаснет.