Ты выжигаешь меня изнутри

      Мидория не знает, что он чувствует.       Застывшая на руках кровь кажется снежной скорлупой, доносящиеся отовсюду взволнованные голоса — глухими вибрациями, отбивающимися от надорванных собственным криком барабанных перепонок невнятными ритмами.       Мидория дышит через раз и не понимает, почему ему так критически не хватает кислорода, он смотрит прямо перед собой в широкую спину стоящего рядом полицейского, сидя на краю машины скорой помощи в пропахшем лекарствами колючем одеяле, и всеми силами старается не думать о том, кто лежит под непроницаемой простынью в соседней машине всего в нескольких метрах от него.       — У пацана шок, — констатирует чей-то слишком грубый для слуха голос, который кажется Мидории почему-то очень красивым, он цепляется за эту странную мысль, проталкивая ее насильно внутрь раскалывающейся черепной коробки и заставляя себя думать лишь об этом.       Лишь об этом, черт возьми.       — Ему уже дали успокоительное, но, видимо, этого недостаточно. Мне придется остаться здесь с группой Яойорозу, — говорит уже другой, более мягкий, но не менее успокаивающий. — Поезжай с ним, Бакуго. И смотри будь помягче.       — Сам знаю, — совсем несерьезно огрызается в ответ и медленно поворачивается к все это время наблюдавшему за ними Мидории.       — Эй, слышишь меня, пацан? — он опускается на одно колено, позволяя Мидории разглядеть его угловатое лицо и торчащие в разные стороны блондинистые волосы, их рефлекторно хочется потрогать, чтобы убедиться, такие ли они колючие, какими кажутся на первый взгляд.       Но Мидория не посмеет.       Руки Мидории сейчас грязные.       — Меня зовут Бакуго Кацуки. Зови меня офицер Бакуго. Сейчас ты поедешь в больницу вместе со мной, ты понял? — Мидория не знает, почему ему кажется, что каждое сказанное в глаза слово дается ему с трудом. — У тебя есть родственники, которые могут приехать за тобой?       — Мне не нужно в больницу, офицер. Это не моя кровь, я не ранен, — едва выдавливает из себя, не зная зачем вытягивает окровавленные ладони перед собой, от одного взгляда на них колотить начинает еще сильнее.       Мидория ранен.       И он не знает ни одного лекарства, которое смогло бы его вылечить.       — Подожди минуту, малой, — Бакуго, оторопев всего на секунду, вдруг поднимается и быстро куда-то уходит, где-то среди давно образовавшейся толпы из посторонних зевак Мидория слышит его полный негодования крик и тут же завязавшуюся ругань.       Кажется, у этого офицера очень скверный характер.       Он возвращается всего через пару минут, держа в руках начатую бутылку негазированной воды и варварски открытую пачку влажных салфеток.       — Замри, — звучит жестко, словно приказ, но Мидория и не собирался делать резких движений, вряд ли он сможет сейчас даже просто встать на ноги и пройтись уверенной походкой по ровной линии, из-за недавно вколотого успокоительного все чувства притуплены и кажутся лживыми, отчего создается впечатление, будто его ослабевшее тело и вовсе не принадлежит ему.       Багуко снова опускается на одно колено, откручивает пробку бутылки и, выбросив ее через спину к чертовой матери, осторожно поливает все так же вытянутые ладони Мидории, попутно стирая салфетками легко отстающую от кожи кровь.       Впервые за прошедшие полчаса Мидория чувствует свои занемевшие пальцы.       В больнице с ним долго не возятся, врач со смешным, слишком высоким колпаком на голове, не найдя никаких повреждений, предлагает поставить капельницу с успокоительным и остаться до утра, чему едва держащийся в сознании Изуку не хочет противиться.       Он отрубается сразу же, как только первая порция спасительного лекарства оказывается в его крови.       А когда снова открывает глаза в едва зашторенное редкими жалюзьми окно уже светит яркое дневное солнце, нахмуренный Бакуго все так же сидит на шатком раскладном стуле неподалеку у самой стены, попивая купленное в ближайшей автомате кофе и быстро листая ленту в своем телефоне. Вообще Мидория любит запах кофе, но почему-то сейчас от него неимоверно начинает тошнить.       — Пришел, наконец, в себя. Ну и долго же ты дрыхнешь, спящая красавица, — знакомый, наполненный будничным раздражением голос возвращает Мидорию с неба на землю, заставляя мгновенно выпасть из сладкого сна и такого желанного сейчас неведенья.       Нет, не показалось.       Нет, не приснилось.       Этот кошмар наяву еще только начинает набирать свои обороты.       — Прошу прощения, — Мидория не знает, за что он точно извиняется, кажется, Бакуго и вовсе плевать на его слова с высокой колокольни.       Так даже лучше.       Изуку неспеша приподнимается, опираясь спиной о спинку неудобной и слишком твердой больничной койки, и опускает налитую свинцом голову вниз, — нет, его любимой испорченной пижамы больше нет, вместо нее на нем обычная картонная одежда, что выдается в больницах перед операцией или вроде того. Она кажется слишком белой и чистой, как и его безвольно сжатые в кулаке пальцы, такие же почти что прозрачные и поэтому на вид совсем неживые.       На них больше нет крови. Ни одного красного пятна.       Мидория закрывает глаза и чувствует, как его кожа неприятно стягивается под ней, и мысленно начинает задыхаться.       — Ты так и не ответил мне, есть ли у тебя еще родственники в городе? — продолжает как ни в чем небывало Бакуго, делая очередной глоток из потёртого стаканчика и все так же неприязненно морщась. — Я не нашел в твоем телефоне ни одного нужного номера.       — Все верно. Больше никого, — он рылся в моем телефоне? — Мидория недовольно хмурится, как будто его и правда сейчас волнует сохранность имеющихся четырех контактов.       — Я так и подумал. В четырех номерах сложно было заблудиться. Ну и скучна же твоя жизнь, пацан, — он залпом допивает свой отвратительный кофе и, сжав в руке хрустящий стаканчик, метко бросает его в стоящую в противоположном конце комнаты урну, попадая прямо в цель. — Мне пришлось съездить в твой дом и привезти тебе сменную одежду, и, чтоб ты знал, я ненавижу, когда меня гоняют, словно собачку, по таким пустякам, — достает скрученный пакет откуда-то из-под стула и небрежно бросает его Мидории, заставляя словить налету. — Так что скажи спасибо, сопляк, что я сегодня такой добрый.       — Спасибо большое, — выходит слишком сухо и как-то безэмоционально, но, наверное, и так сойдет.       — Мне нужны твои показания, — а вот и главная причина такой его небывалой щедрости. — Ты в состоянии дать их сейчас?       — Думаю, да, — Мидория пытается представить себе, что все, что он говорит далее, отвечая на иногда слишком прямые и бесцеремонные вопросы Бакуго, происходило и вовсе не с ним, как будто он рассказывает о каком-то давнем знакомом, случайно встретившемся на днях, или вспоминает о запавшей в душу трагичной сцене из любимого фильма.       Поджатые губы Бакуго становятся все тоньше, брови хмурятся все сильнее, а задумчивый взгляд уплывает в сторону, упираясь в стену и, наверное, желая проломить ее одним только своим убийственным негодованием. Все же, Мидории особо нечего ему рассказать и дать весомую подсказку, которая сможет натолкнуть на крутящуюся перед носом разгадку, ничего из того, что он знает, не кажется ему подходящим.        — Ты точно ничего не видел? — спрашивает с некой наивной надеждой в голосе, когда Мидория неожиданно затихает, и, получив отрицательный кивок в ответ, громко цокает себе под нос. — Может быть, слышал? Любую мелочь: кашель, чих, ругань, шмырганья носом?       — Кроме своего крика ничего. Он заглушил все, — раздражающий шелест пакета действует на нервы им обоим, но Мидория все равно продолжает теребить его, пытаясь хоть как-то заглушить нагнетающую тишину и стук собственного разрывающегося от напряжения сердца.       Бакуго молчит. Смотрит на Изуки и молчит, словно на его лбу написаны все интересующие его ответы.       И вдруг неожиданно подрывается с места, опрокидывая свой кряхтящий стул, и направляется к выходу, бросая отрешенно:       — Переодевайся и спускайся вниз, понял? Мидория выдыхает.       — Вы ведь поймаете его, правда? — звучит так тихо и сдавленно, что Мидория сам не может разобрать свой охрипший шепот, но Бакуго слышит, слышит и останавливается у самой двери, игнорируя умоляющий взгляд, что по-прежнему так же ощутимо дырявит его спину.       — Обещаю, пацан. Я не я, если не разгребу это дерьмо по полочкам, — самодовольная улыбка из-за плеча — самое что ни на есть убедительное доказательство его громких слов, которым почему-то так сильно хочется верить.       Бакуго уходит. И Мидория верит ему, как никому прежде.       — Хей, Бакуго, ну что, он пришел в себя? Сумел собрать горяченькую информацию из первых уст? — воодушевлённо кричит Киришима своему только что вышедшему из больничной палаты напарнику, сразу же получая рассерженный «тшш» от проходящей мимо медсестры.       — Черт бы тебя побрал, дермоголовый, харэ орать. Я всю ночь не спал, чтоб ты знал, — орет Бакуго еще громче, провожая злобным взглядом каждого смотрящего на него искоса медработника.       — Я вообще-то тоже. Так что?       — Ничего, — слишком разочарованно, видно, не ради этого он просидел здесь все утро без продыху. — Вы успели проверить место преступления?       — Да. И кажется, это очередной глухарь. Наши ребята проверили все ближайшими крыши, откуда мог быть совершен выстрел, и ничего. Вообще ничего. Ни одного отпечатка, ни волосинки. Явно работа профессионала, — Киришима чешет затылок, стараясь игнорировать испепеляющий взгляд напротив, как будто это он виноват во всем этом, в самом деле. — И зачем какому-то профи понадобилось убивать эту женщину?       — А может хотели убить не женщину, — в прищуренных глазах Кацуки загораются огоньки животного азарта, и жутковатая ухмылка предвкушения разрезает щеки.       — Думаешь, промазал? Или мать успела заметить прицел на сыне и вовремя среагировала?       — Что за бред, ты труп вообще видел? Ее убили намеренно, точным выстрелом в сочленение головы и шеи. Кажется, это дело интересней, чем кажется.       — Возможно. Но ты губу не раскатывай, — на всякий случай отступает на два шага, зная излишнюю вспыльчивость своего товарища. — Дело уже забрала себе Яойорозу. Приказ сверху.       — Дело мое. Передай ей, что может идти нахер.       — Ты можешь и лично ей передать. Она как раз здесь. Сказала, что сама отвезет мальца.       — Как хочет, но дело мое. Пускай заканчивает лизать задницу начальству.       Киришима хмыкает.       — Ну знаешь, если бы это ты был сыном губернатора и обладал такими выдающимися знаниями и кххм формами, не то, чтобы они в моем вкусе, но... — он начинает приводить свои бессмысленные и еще больше раздражающие Бакуго доводы, но, вдруг повернув голову в сторону и заметив одним глазом медленно приближающийся предмет их обсуждения, сразу же дает заднюю. — Да и вообще, зачем тебе это дело? Что тебя в нем зацепило?       — Я чувствую, что здесь что-то неладно, — Бакуго смеривает презрительным взглядом остановившуюся возле них Яойорозу и добавляет: — И это по силам лишь мне.       Быстро выбравшись из-под неприятно холодного больничного одеяла, Мидория, как и велел Бакуго, переодевается в принесенную им одежду. Ей оказываются старые черные джинсы, серая толстовка с непонятной перевернутой надписью какой-то рок группы и тонкая джинсовка, неношеная уже несколько месяцев, кажется, с момента переезда на съемную квартиру. В принципе, это первое, что валялось на кровати в поле зрения и не было запихано в шкаф неразрывным комом, настолько можно вспомнить.       Переодеваясь, Мидория старается не думать ни о чем, полностью сосредотачиваясь на тех действиях, что он делает в данный момент. После разговора с Бакуго тошнота не ушла, а стала только сильнее, вездесущий запах кофе уже успел куда-то выветриться и перестал раздражать, а засохшая кровь на руках стала липкой, настолько отчетливой, что желание ополоснуть ладони под краном усиливалось с каждой секундой.       В этой палате нет крана. Так же, как на ладонях Мидории нет никакой крови.       Мидория смотрит на свои едва подрагивающие пальцы и видит, что они чистые. Он закрывает глаза и чувствует, что они неизменно грязные.       Он выходит из палаты даже не дотрагиваясь до ручки двери и сразу же почти что впечатывается в стоящую в проеме молодую девушку в полицейской форме, настолько внезапно, что даже забывает извиниться. Бакуго не видно, как и других полицейских. Видимо, его показания ему больше не нужны.       — Здравствуй, Мидория. Меня зовут Яойорозу Момо. Я буду вести твое дело, — разве не Бакуго собирался забрать его? Тогда зачем он все это время ждал, пока он проснётся? — у Мидории в голове какой-то непонятная каша, из нее вряд ли можно собрать хоть что-то адекватное. — На время расследования твоя квартира будет опечатана, поэтому тебе стоит подумать, где ты хочешь пожить это время. Сейчас мы поедем в участок, где немного поговорим и заполним необходимые документы, если ты не против? Я понимаю, тебе сейчас очень трудно говорить о случившему, но ты должен знать, что я очень хочу помочь тебе. Любая зацепка сейчас очень важна.       — Да, конечно. Все в порядке, — у Мидории нет сил объяснять ей, что он уже рассказал Бакуго все, что знал, поэтому он просто кивает и идет вслед за ней.       В полицейской машине немного прохладно, слишком туго затянутый ремень безопасности больно впивается в бок, но Мидория не хочет его поправлять, безвольно таращась в окно и изредка отвечая на вдруг всплывающие вопросы Яойорозу, которая она по собственной рассеяности забыла задать в участке. Ее заносчивость и, наверное, излишняя серьёзность немного напрягают, но Изуку совсем не хочется сопротивляться, он думает лишь о том, что он сделает, когда машина в конце концов остановится и придет время подняться наверх, нажать кнопку звонка и… Черт, «нажать кнопку звонка»? И от кого же он ожидает услышать ответ?       — Мидория, ты точно уверен, что хочешь вернуться в свою прежнюю квартиру? Может, мне лучше отвезти тебя к твоему другу или подруге матери? У нее ведь были подруги? — Яойорозу водит плавно, мягко, словно совсем не спешит или нарочно хочет потянуть время.       — Нет, все в порядке. Спасибо, что согласились подвезти меня, — звонить Ииде и напрашиваться пожить как-то не очень-то хочется, не то, чтобы они были не настолько близки или Мидория боялся, что его друг может отказать ему, нет, они ведь уже как-то ночевали вместе, правда, дома у Изуку, устроив марафон ужастиков. Кажется, это было еще в старших классах.       «Наверное, Иида все еще отходит после вчерашнего. Надеюсь, его родители не заметили, как поздно он вернулся домой. Мне вот не повезло», — воспоминания о вчерашнем походе в караоке отдают болезненной радостью где-то внутри, и у Мидории даже получается натянуто улыбнуться своему угрюмому отражению в натертом до блеска окне.       Нет, Ииде он звонить не станет. Как и Урараке. Можно выслушать их соболезнования и позже, так ведь? Просто не сегодня.       Пожалуйста, только не сегодня.       Когда машина, наконец, останавливается, Мидория чувствует, как его тело врастает намертво в чертово кожаное сиденье.       — Хочешь, я провожу тебя до квартиры? — предлагает Яойорозу, уже готовясь расстегнуть свой ремень и достать ключи их зажигания.       — Нет, не нужно, — совсем невеселая улыбка на его лице, словно безмолвная мольба не делать все только хуже. — Спасибо, что позаботились обо мне, мэм.       Яойорозу улыбается, не так, как он — очень ласково и трепетно, кажется, она и правда очень беспокоиться за него.       — Все будет хорошо, — она произносит одними губами, и Мидория повторяет за ней, прокручивая эту заезженную фразу по сотому кругу в своей голове.       Все будет хорошо.       Все будет хорошо, Мидория.       Наконец, взяв себя в руки, он делает первый шаг, ноги не гнутся, а пальцы предательски не хотят справляться с заедающим ремнем, но настойчивый взгляд, полный не наигранного волнения и сочувствия, не дает медлить.       Мидория замирает у домофона и ждет, когда раздастся шум колес и машина скроется за переулком, благо, это происходит сразу же, как только он открывает дверь своим ключом и почти что ныряет в темноту знакомого подъезда. Но, только услышав долгожданный звук мотора, быстро выныривает обратно, позволяя тяжелой двери громко захлопнуться перед самым носом.       Нет, это все-таки слишком.       Ком в горле становится все туже, а липкое ощущение на руках непременно обжигает, словно закипающий кипяток. Мидория кладет ключи обратно в карман, разворачивается и уходит.       Он не знает, куда именно он идет, но с каждым шагом, уносящим его все дальше и дальше от до боли знакомого подъезда, становится намного легче.       Мидория понимает, что не сможет туда вернуться. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, никогда, — думает он. Это невозможно, — убеждает себя, — возвращаться туда, где тебя никто больше не ждет.       Мидория до сих пор не знает, что он чувствует.       Он идет и вкладывает в каждый шаг все свои мысли, всю силу подрагивающего изнутри тела, словно намотает он еще километров десять, да хоть сотню, — он вернется, и все окажется одним кошмарным сном, странным наваждением, он снова позвонит в домофон и услышит на том конце этот вечно уставший и такой родной голос, так было неделю назад, вчера, так было всегда и так будет…       «Она умерла, Мидория. Она умерла на твоих руках».       Шаг становится неуверенней и вдруг замедляется, сдвинуться с места почему-то уже не получается.       Изуку поднимает опущенную голову и читает давно выученную наизусть надпись перед собой, что он видел каждый день уже третий по счету месяц.       «И зачем ты пришел в академию, идиот?»       Сегодня же суббота.       Занятий нет, но в здании все равно слишком шумно, наверное, группа поддержки спортивных команд репетирует открывающий танец в холле или воодушевлённые волонтеры-первогодки обклеивают стены картинами юных дарований из художественного кружка в честь какого-то всеми забытого праздника. Они продолжают жить так же, как и прежде, их жизнь не заканчивается, нет, почему же она должна вдруг закончиться, Мидория не понимает, ведь прошел всего один день, одна проклятая ночь, он был так счастлив вчера: Урарака пела ужасно, и Иида в порыве страсти и своего звездного триумфа опрокинул два стакана с недешёвым напитком, не заметив выступающий край подноса. Сначала было так стыдно петь во весь голос у всех на глазах, но алкоголь сделал свое, хотя Мидория явно не любитель пить и горлопанить весь вечер напролет, ему правда было весело петь эти дурацкий песни про несчастную любовь и кричать на припеве что есть мочи.       И кричать.       Кричать, кричать, кричать…       — Эй, че встал как вкопанный? Не видишь, что проход загораживаешь, мудила? — резкий толчок в спину и знакомый запах дешевого курева из орущего прямо перед лицом рта. — Ты че, дохера борзый стал? Я не слышу твоих извинений?       Мидория вдыхает медленно, кажется, почти насильно. Только, когда грубые пальцы бесцеремонно сжимают его толстовку на груди, пытаясь поднять вверх, он наконец-то чувствует.       Чувствует, как разбитое изнутри стекло протыкается наружу сквозь кожу и крошится.       — Да пошел ты, — на одном дыхании, как просто, однако, сказать нечто подобное, на что раньше не хватало мужества.       Было страшно почувствовать боль? Это правда был твой самый ужасный страх?       — Ах ты ушлепок, решил обнажить свои зубки в коль-то веке? Сейчас я тебе покажу, как это больно, когда их вырывают, — все это время стоящие поодаль двое шестерок набрасываются со спины, зажимая рот и заламывая руки, третий и самый главный хватает за ноги, отрывая от земли, Мидория пытается воспротивиться, но сил не хватает даже на то, чтобы просто двинуться.       Они уносят его подальше от главного входа окольными путями за их излюбленное место — старую пристройку с осенним инвентарем, которым давно уже никто не пользуется и заглядывает туда только, чтобы покурить или забить очередную стрелку. Значит, помощи ждать бессмысленно.       Держащие мертвой хваткой руки вдруг разжимаются, и Мидория безвольно падает на землю, быстро отползая в сторону и прижимаясь спиной к кирпичной стене. Отступать уже поздно, да и некуда, их трое, по одному с каждой стороны, каждый сильнее его и раза в два больше, каждого Мидория знает еще со школы и ненавидит.       «Ненавидит?»       Эта внезапное, несвойственное ему слово кажется слишком резким. Мидория никогда прежде не употреблял его к кому-то из людей, нет, конечно же, он всегда старался обходить стороной эту проблемную компанию, даже, когда они отбирали его карманные деньги или, словно в шутку, толкали в лужу, заставляя все пары просиживать в мокрых штанах, Мидория не думал, что именно ненавидит.       Недолюбливает, презирает, боится, но ненавидит так сильно, что кровь закипает в жилах и кулаки сжимаются сами собой, нет.       Так странно, но нет.       — Ненавижу, — повторяет уже вслух и тихо процеживает сквозь сжатые зубы, обрывая свой голос на сжёванном крике. — Как же я ненавижу вас всех!       Он бросается вперед первым, нацеливаясь кулаком в челюсть стоящего перед ним противника, но сразу же промахивается, получая свой первый удар в живот и сразу же сворачиваясь калачиком от резкой, разрывающей изнутри боли, прокатывающей по всему телу вибрирующей огненной волной. Не давая прийти в себя, его обходят сзади и зажимают руки за спиной, подставляя для нового удара, на этот раз по лицу. От привкуса крови во рту начинает кружиться голова, он зажмуривается глаза так сильно, как только может, но все равно продолжает видеть этот въевшийся в память цвет на своих же выкрученных за спиной ладонях.       «Как же оно могло так получиться?»       Очередной удар под ребра кажется беззвучным хлопком в пустоте, той самой, что смотрела на него из открытого окна в ту самую секунду и пожирала, обгладывала по кусочку от его разбитой вдребезги души.       — Что-то он притих. Ты что, перестарался? — слезы, стекающие по щекам бездонными реками, такие соленые, они режут каждую открытую ранку на избитых щеках, стекая на подкошенные колени вместе со стремительно льющейся из разбитого носа кровью.       Мидории больно. Так сильно, что хочется закричать. Но этот крик стынет в горле, он опускается все ниже и ниже, разрываясь пусковым динамитом на стыке опущенной диафрагмы.       Мидории больно. И он хочет этой боли как никогда прежде. Но даже она не может перекрыть собой его глубочайшее сожаление.       — Все, хорош с ним возиться. Думаю, он усвоил свой урок, — жестокие руки, все это время держащие его тело на весу, разжимаются, и Мидория вновь оказывается на земле, отчетливо чувствуя, как перебитые ребра хрустят под весом его собственного тела.       Мидории кажется, что его сейчас просто вывернет наизнанку.       Мидории кажется, что он никогда прежде не чувствовал себя настолько мертвым.       Он перекатывается на бок, прижимаясь лбом к согнутым коленям, и наконец позволяет себе заплакать.       — Мама, мамочка, неужели я больше никогда не увижу тебя? — одними разбитыми в кровь губами спрашивает самого себя, зная, что ответ на его следующий вопрос ранит только сильнее.       — Неужели, мне придется научиться жить без тебя?       «Неужели, это все моя вина?» — внезапно блискает в голове, и руки вдруг находят силы, чтобы приподняться и посмотреть перед собой: на улице уже начинает темнеть, а холод, исходящий из промёрзлой сырой земли, так прочно впитывается в тело, что оно становится неощутимо легким, словно Мидория до сих пор лежит обколотый этими несчастными успокоительными и до сих пор верит, что все это просто один кошмарный сон.       «Надо вернуться».       Нельзя здесь больше сидеть, надо вернуться, думает Мидория, поднимаясь на ноги, от каждого движения боль в ребрах становится только сильнее, а собравшаяся кровь во рту медленно стекает по подбородку, собираясь большим расплывающимся пятном на испачканной в земле толстовке, — придется долго застирывать и полоскать в холодной воде, если мама узнает, что это была его кровь.       Она расстроится.       Будет смотреть так жалостливо и виновато, выпытывая у Мидории, кто обижает его, пока тот без тени сомнения в голосе будет доказывать, что он просто проехался лицом по тротуару или не заметил последнюю ступеньку на слишком крутой лестнице.       Это будет неправдой, но мама все равно поверит ему. Мама все равно простит ему эту невинную ложь.       «Ведь я должен быть сильным для тебя, мама».       Я всегда должен быть сильным.       Игнорировать постоянно задирающих ни за что хулиганов, игнорировать полные отвращения и ужаса взгляды прохожих на своем избитом лице, игнорировать эту скверную боль в груди и даже то, что идти больше некуда и, на самом деле, больше никуда и не хочется.       Только в пропасть, думает Мидория, когда видит перед собой слишком громко сигналящие фары стремительно приближающегося грузовика, так ярко, что хочется закрыть глаза и со всех сил зажмуриться.       Мидория опускает зудящие веки и улыбается. Он больше не видит кровь.       Он больше не видит ничего.       Резкий рывок назад и тихое удушье от до предела натянутого на шее ворота толстовки, крепкие руки, обхватывающие саднящие плечи в неразрывное кольцо, настолько сильные и непоколебимые, что у Мидории получается даже удержаться на ногах, рефлекторно вцепившись в чужую кисть, открыть глаза и посмотреть в лицо самой настоящей бездне, уходящей глубоко вовнутрь расширенных до предела зрачков.       — Сдохнуть, значит, хочешь? — голос из пустоты жесткий и пугающе холодный, проникающий в самое нутро крошащимися ледяными осколками. — Тебе пока рано.       Он отпускает его так же неожиданно и небрежно, как и поймал, и просто уходит, уходит в темноту, не оставляя после себя ничего, лишь трепыхающийся внутри холод внезапного равнодушия.       — Подожди, — Мидория зовет его, протягивает обессиленную руку, пытаясь дотянуться.       Но незнакомец больше не слышит его или просто не хочет слышать, просто не хочет еще раз смотреть в глаза отвратительному мальчишке, чью жизнь он только что спас и одновременно добил окончательно.       Мидория делает неосознанный шаг вперед.       Мидория чувствует, как дыра в его сердце перерастает его самого.