Ты выжигаешь меня изнутри

      Тодороки ненавидел, сколько он себя помнил.       Ненавидел свой дом, отца, постоянные изнуряющие тренировки, после которых не было сил дышать, он ненавидел всю свою жизнь, которой ему приходилось жить по чьей-то указке.       Но больше всего Тодороки ненавидел себя.       Кажется, все полетело в тартарары еще задолго до его рождения, когда родители его матери решили насильно выдать ее замуж за подающего надежды наследника одной из крупнейших компаний в мире, занимающейся постройкой элитной недвижимости по всей Европе. Две совершенно разные семьи, словно лед и пламя, были объединены единственным, что связывало обе стороны по рукам и ногам: любовь к роскоши и вечные происки сомнительной выгоды.       Но тот, кто не рискует, тот и не пьет, так говорится.       И отец Тодороки, новоиспеченный владелец масштабного бизнеса и молодой семьянин по совместительству, рисковал как мог, ставя на кон все, что можно и что нельзя. Впрочем, весь имеющийся риск вскоре с головой окупил себя и стал очередной небывалой гордостью, как и рождение первого сына — Тодороки Тойи. Знаменательное и весьма долгожданное событие, как полагает Тодороки, не только для отца, но и для его матери: на всех фотографиях, что он видел с этого периода, она улыбалась. И эта неожиданная находка в старой запыленной шкатулке, случайно найденной в корзине с ненужными вещами «на выброс», потрясло шестилетнего Шото до глубины души.       Это был первый и последний раз, когда он увидел ее улыбку.       Тодороки помнил о маме лишь то, что она постоянно плакала. Она просыпалась очень рано, кажется, еще до восхода солнца, укутывалась в длинную вязаную вуаль из бежевого бархата, подаренную на годовщину свадьбы кем-то из многочисленных родственников, садилась в кресло у самого окна, закрывала глаза и плакала. Так беззвучно и мягко, словно ребенок, ее руки всегда были такими холодными, а лицо бледным и истощенным. Каждый раз, когда она случайно смотрела на него и, словно с опаской, быстро прятала глаза за широкими рукавами, Тодороки казалось, что она говорила.       Это твоя вина.       И Тодороки знал, что это правда.       Отец всегда любил его больше своих остальных троих детей, ведь Шото был для него особенным и достойным приемником, в отличии от других. Первый ребенок Тойя родился недоношенным и часто болел, не вылезая из больниц долгие месяцы. Казалось, он покинет этот свет прежде, чем успеет достичь нужного для наследника возраста, но даже этого ждать не пришлось. Второй сын Тодороки Нацуо, как однажды сказал отец, «не вышел ни умом, ни смекалкой, такому поручать важное дело все равно, что просить вырыть себе могилу». Впрочем, как оказалось, Нацуо и не был особо расстроен не сложившимися перспективами. В отличие от своего старшего брата, он оказался креп телом и духом и нашел свое призвание в бейсболе, чему ни отец, ни кто-либо еще не стал возражать.       — Он просто потраченная попытка. Мне нет до него никакого дела. Пускай делает, что хочет, — эти слова, сказанные так обыденно и просто о собственном сыне, заставляли Тодороки чувствовать свою вину не только перед братом, что был всегда очень добр и заботлив с ним, но и перед всеми остальными.       Родившаяся в семье девочка Фуюми и вовсе вскоре после своего пятилетия была сослана в элитный пансион для благородных девиц. Похоже, ее жизнь расценивалась даже ниже, чем все остальные. Но, возможно, думал Тодороки уже после, когда спустя десять лет она вдруг вернулась домой и с восхищением рассказывала о весело проведенном отпуске с семьей своей лучшей подруги, ей повезло куда больше нас.       Ведь жизнь Тодороки стала для него адом сразу же после того, как он появился на свет, так сказать, получив золотой билет по всем параметрам: его выдающиеся интеллектуальные способности и физические качества никак не могли быть не отмечены его отцом, который, можно сказать, сиял от счастья каждый раз, как видел своего умирающего от усталости сына, что продолжал выжимать непосильную для его возраста штангу в сотый поход, пока сораванные руки сами собой не опустятся, а ноги не занемеют, подарив измученному ребенку пару минут долгожданного обморока.       Тодороки ненавидел.       Ненавидел боль, что постоянно чувствовал, ненавидел вечную усталость и недосыпы, что стали его верными спутника по жизни, ненавидел многомиллионную компанию своей семьи и все, что было связано с ней.       Каждый раз, ложась в свою неимоверно твердую и неуютную кровать поздней ночью, Тодороки представлял, как она горит синим пламенем, как взрываются окна многоэтажного офисного центра, и из них на перелом прыгают люди, не желающие сгорать заживо в набирающем обороты огне. Тодороки смотрел на каждого из них. И в каждом видел себя.       Наверное, все могло закончится именно так. Время шло и ничего не менялось: отец продолжал воспитывать свой идеал, с каждым годом добавляя все новые и новые тренировки и наказания за провинности, мама все так же плакала в своем изношенном платке и избегала любой возможности посмотреть в глаза собственному сыну, а Тодороки становился старше, и с каждым прожитым ненавистным днем, ему казалось, что жизнь покидает его тело. Он больше не мог искренне улыбаться или бояться хотя бы чего-то, казалось, любая боль или препятствие были не такими и непосильными.       Он чувствовал, как умирал, но, наверное, слишком привык к этой безоговорочной ненависти, чтобы когда-нибудь заменить ее чем-то другим.       Но все же это произошло.       Это случилось в один из таких же обычных, расписанных по минутам дней, когда Тодороки вернулся домой с тренировки позже обычного и, быстро приняв прохладный душ, решил выпить немного чаю перед сном. Пустой желудок ныл и просил сжалиться, но от одной мысли о еде воротить начинало только сильнее, каждое движение давалось с трудом, перегруженные мышцы ныли и противились таким непосильным для четырнадцатилетнего подростка нагрузкам. Но Шото игнорировал эту привычную боль, зная, что ему в любом случае придется ее перетерпеть.       «Нужно все-таки взять выходной на этой неделе. Иначе недавно сломанное ребро так никогда и не срастется», — подумал он, открыв скрипучую дверь кухни, и замер.       Его мама стояла спиной к нему, легкая белая ночнушка на ее плечах слегка вздрогнула от его внезапных шагов, но она не спешила обернуться, продолжая смотреть в одну точку прямо перед собой.       — Мама? — Тодороки сделал шаг вперед, и она резко дернулась, словно вдруг заметила паука на своем плече.       В дымчатой темноте ее крохотное, худощавое тело казалось почти прозрачным и невесомым. Она обернулась и посмотрела на него глазами, полными ужаса, и только тогда Тодороки заметил, что же она держит в своих костлявых ладонях — обычный стеклянный стакан с дымящимся кипятком. На ее обожжённых безжалостным паром пальцам уже успели образоваться огромные пузыри. Тодороки обомлел на секунду от увиденного, то тут же пришел в себя, ринувшись к ней навстречу.       — Тебе больно, мама? Пожалуйста, отдай это мне, — он протянул свою руку, желая забрать проклятый стакан, но не успел.       От резкой, разъедающей боли в левой глазу закружилась голова, он упал на колени, прижимая ладонь к опухающему от внезапного ожога лицу и посмотрел на нее, желая увидеть на ее лице хоть что-то, что могло объяснить ее ужасающие поступок.       Она стояла на том же месте и плакала. Все так же беззвучно плакала.       Опустевший стакан выскользнул из ее ослабевших пальцев и звонко разбился где-то в темноте, она упала на колени вместе с ним и вдруг посмотрела так осознанно, как никогда прежде.       — Прости меня, — ее первые и последние слова ему — самое искреннее сожаление и отчаянье, которое ему доводилось видеть. — Прости меня за то, что для меня ты лишь часть того монстра, что я ненавижу. Прости меня, сынок.       Тодороки замер, почувствовав слезы на опаленных щеках, ему показалось, что они способны разъесть его лицо до самых костей.       Он закричал.       Вся скопившаяся ненависть вдруг вырвалась наружу, и сразу стало ясно, что нужно, что надо сделать, чтобы это получить. Все оказалось таким простым и понятным, что Тодороки сам не мог объяснить, почему такое очевидное решение раньше не могло прийти в его голову.       С того самого дня он больше никогда не видел свою мать.       Ее увезли из дома сразу же, как только нашли на кухне вместе с заходящимся в истерики Тодороки. Насколько он смог узнать, ее лечебница для душевнобольных находится где-то чуть дальше, чем на другом конце света, впрочем, увидеть ее еще раз он тоже не хотел, сказать что-то еще на прощанье — глупее и не придумаешь, они никогда и не были так близки, чтобы хотя бы скучать друг о друге.       И, наверное, ей и правда так будет лучше, думал Тодороки.       Ей лучше никогда не знать, что он собрался сделать.       Сразу же после недельного отдыха в больнице, его прежняя жизнь возобновилась и набрала новые крутые обороты, отец продолжал вести себя так, будто ничего и не произошло, оставленная шелковая вуаль все так же лежала в кресле у окна, и иногда бессонными ночами Тодороки казалось, что он правда может расслышать едва различимые всхлипы из опустевшей комнаты. Такие тихие и безголосые, словно плачь потерявшегося на улице ребенка. Ребенка, который просто хотел вернуться домой.       Тодороки казалось, что не проходящая боль от ожога уже давно разъела остатки его человечности.       Лежать в постели было невыносимо.       — Ты куда собрался на ночь глядя? — показавшийся в проеме двери отец, шмыргающий носом из-за недавно подхваченного насморка, перехватывает Тодороки у самого выхода, не позволяя больше сделать ни шагу.       — В магазин.       — Я скажу своему водителю, он купит все необходимо, — сказал, как отрезал, надо же.       — Я хочу сходить в магазин. Или на цепь меня посадишь?       Лишь хмыкает в ответ.       Верно, глупая дерзость. Тодороки знает, что она давно сдавливает его шею       — Чтобы через час был дома. Не позже.       — Само собой. Я понял, — Тодороки одним рывком застегнул молнию ветровки и натянул громоздкий капюшон потуже, чтобы скрыть чертовы бинты и свое внезапное раздражение. — Если не трудно, не кури на кухне. У меня от этого запаха рвотный рефлекс.       — Тебя забыл спросить, сопляк.       Тодороки уже знает, что его отец сделает первым делом, когда он захлопнет тяжелую дверь их дома и быстро сбежит по лестнице, игнорируя все способности высокоскоростного лифта, махнет головой озадаченному консьержу и, наконец, окажется на свежем воздухе.       Сжатые легкие будут колоться и печь от внезапной морозной прохлады, поступь неосознанно станет неуклюжей и изломанной, подрагивающие пальцы в широких карманах сожмутся в кулаки и больно вопьются в ладони. Тодороки покажется, что он окаменеет, покроется инеем и отморозит все свои имеющиеся эмоции, пока будет считать эти гребанные секунды и размашистые шаги, уносящие его все дальше и дальше от его дома, где этот заносчивый старикан, как и всегда, зайдет на кухню неспешной походкой и, опираясь на край стола, словно назло и вопреки своему вечно дерзящему засранцу, чиркнет своей эксклюзивной зажигалкой с именно гравюрой. Она не поддастся ему с первого раза, будет истошно выплевывать горящие искры, заставляя ругаться про себя самым отборным матом и слать проклятья на всех в этом мире. Но, когда она наконец сработает, когда маленький голубой огонек вспыхнет и сразу же разгорится буйствующим пожаром по всем комнате, наверное, он заметит все это время горящую конфорку на плите, наверное, он успеет подумать, какую отвратительную боль могут приносить ожоги, наверное, его тело загорится прежде, чем огонь выбьет стекла и разнесется коптистым дымом по всей округе. Тодороки ощутит его запах прежде, чем успеет услышать взрыв, неосознанно дернется и застынет посреди улицы. Он будет долго искать название этому странному чувству, этой внеземной эмоции, ударившей в виски вместе с закипевшей изнутри кровью.       И только, когда его ладони медленно разожмутся и кровь от впитых ногтей свернется на холоде, Тодороки поймёт, как сильно ему не хватало этого долгожданного.       Удовлетворения.       В этот день Тодороки выкурил свою первую сигарету, она оказалась такой же отвратной и горькой, какой он ее себе и представлял.       В этот день Тодороки впервые убил человека, но для него самого это не было убийством.       Это было освобождением.       Вскоре после случившейся трагедии должность главы компании пришлось в срочном порядке занять старшему сыну Тодороки Нацуо, но эта идея не обвенчалась успехом. Вести дела отца оказалось не так просто, конкуренты, прознав про внезапную смерть их главного соперника в результате несчастного случая, быстро взяли все в свои руки, и уже спустя год от прославленного семейного бизнеса не осталось ничего, кроме нескончаемых долгов и прожжённого пепелища на месте их сгоревшего дома.       И даже это было слишком много.       Как только Тодороки исполнилось шестнадцать и стал выбор о престижной старшей школы, он собрал самое необходимое, сел на ближайший поезд и уехал первым же рейсом неизвестно куда, оставив краткую записку своей неожиданно объявившейся сестре «у меня своя жизнь. не ищи». Он не чувствовал потребность в дальнейшем обучении, он считал, что получил все знания и навыки, которые ему были нужны, и хотел начать с чистого листа, хотел сбежать подальше от тени прошлого, все это время следующей за ним по пятам.       Как ни странно, никто его и не искал.       Первое настоящее дело попало в его руки совершенно случайно.       Связаться с плохой компанией и найти проблемы на свою пятую точку оказалась не так-то и трудно. Кто ищет, тот найдет, а Тодороки искал и был в себе уверен, ему нужна была репутация и имя, поэтому он не боялся играть по грязному и пачкать руки. Единственное условие, которому постоянно приходилось заставлять себя следовать — никаких боссов, он хотел работать лишь на себя и быть независимым лицом, к которому хотелось обратиться и который не станет задавать лишних вопросов. Это работало, не всегда гладко, но все равно. Тодороки жил той жизнью, которую он сам себе выбрал, и она его вполне устраивала, и ни в чем другом представить себя он не мог. Он убивал быстро, аккуратно и без улик. Его жертвы были для него всегда не более, чем целью на спусковом крючке, очередной ступенькой вверх, и куда его вела эта незримая лестница, Тодороки не знал: то ли к вершине всего сущего, то ли к собственной петле под потолком.       На самом деле, это не важно.       Даже если смерть настигнет его быстрее собственной пули, ничего в сущности и не изменится: его семья прекрасно обходится без него, а он не вспомнит лица ни одного из них, даже свое, ведь смотреть в собственное отражение по утрам или поздней ночью перед сном никогда не было его привычкой. Иногда ему и вовсе хотелось забыть свою внешность, не потому что он считал ее отвратительной или был обделен внимание противоположного пола, даже наоборот, его бывало слишком много, слишком много подвыпивших женщин вешались на него в каком-нибудь всеми забытом баре на окраине города и клялись в вечной любви, чей смысл ему так и не был понятен, как и то, что же они все видят в нем такое, раз позволяют вытворять со своим телом все эти пошлые скверности.       Тодороки пустышка.       Он выжженная до основания свеча на запыленном столе в старой библиотеке. Он опустевшая чашка только что кем-то нечаянно опрокинутого чая, все еще обжигающе теплая, но такая пустая и все равно бесполезная.       Тодороки чувствует боль так же, как и прежде, но больше ее не боится. Он знает, что может вынести что угодно, он может намного больше, чем думает сам. И это вселяет уверенность. Уверенность в том, что все его проблемы решаемы и завтра все равно наступит.       И его переломанная жизнь все равно продолжится.       Но где-то произошел сбой.       Все пошло наперекосяк ровно с того момента, когда Тодороки дал свое согласие на это подозрительное дело. Зачем? — он спрашивал себя каждым своим движением, пока пытался выбраться незамеченным из этого чертового района, заполоненного сбежавшимися копами и громко сигналящими машинами скорой помощи. Так рисковать ему не приходилось еще никогда.       Наверное, захотелось потешить свое взыгравшее самолюбие и не ударить в грязь лицом перед важными заказчиками своим радикальным отказом. Или попытаться разгадать покрытую сумраком тайну загадочного мальчишки который-не-так-прост. Ничего так и не вышло, да еще Тодороки едва не схлопотал пулю под бок, благо всегда надетый бронежилет все равно сделал бы свое дело, но все же.       Проигрывать не хотелось.       Но умирать от руки безымянного киллера не хотелось еще сильнее. Поэтому, чудом выбравшись целым и незамеченным из самого эпицентра места преступления, Тодороки сразу же поспешил на вокзал, не удосужившись даже заглянуть в квартиру и собрать свою вещи в чемодан.       «К черту эти тряпки», — слишком привычный расклад, от чего даже о какой-то маломальской привязанности не может идти и речи.       Он уже почти успел сесть на отправляющийся с минуты на минуту поезд, быстро шагая по асфальтированной платформе среди таких же спешащих на своей рейс зевак, ежесекундно надрывающийся телефон действовал на нервы, Тодороки поспешил скорее от него избавиться от греха подальше, но не успел. Сработал автоответчик и Тодороки услышал имя. Свое настоящее имя.       Трубка мгновенно была снята.       — Кто вы такой и откуда вам известно мое имя? — произнес на одном дыхании, внезапное напряжение больно сдавило виски.       — Я много чего знаю о тебе, Тодороки Шото, — прошептал с насмешкой измененный в программе голос, но даже так было вполне понятно, насколько он уверен в своих словах. — Но обо всем по порядку. Для начала тебе лучше поспешить к кассам и сдать свой билет. Он тебе пока что не понадобится.       — Что еще за детские игры? Я не сдвинусь с места, пока не получу ответы на свои вопросы.       — Кажется, ты еще не понял, что не в том положении, чтобы ставить свои условия, — голос в трубке вдруг стал более жестким, былая притворная насмешка исчезла, и на ее место пришло нарастающее раздражение от происходящего. — Ты ведь уже успел познакомиться с моим напарником, там, на крыше? Тебе стоит поблагодарить его за излишнее сердабольство, ведь я выступал за то, чтобы все же оставить в твоем теле пару свинцовых предупреждений. Наверное, это было бы более действенным способом, нежели все эти анонимный разговоры.       — Хватит трепаться попусту. Что вам нужно от меня? Что за хрень здесь происходит? — набирающий разгон электропоезд быстро пронесся перед глазами, оставив после себя летающие в воздухе клубы пыли и тихую досаду.       — Все просто. Возвращайся в город и продолжай следить за мальчишкой, но уже не для кого-то, а для меня. А мне он нужен живым. Можно и не совсем невредимым. Это не принципиально.       — Вы что-то спутали. Я не предоставляю услуги телохранителя. И с чего это я должен следовать вашим указкам?       — Знаешь ли, Тодороки Шото, — кажется, так часто свое имя Тодороки не слышал уже несколько лет подряд, и это немного нервирует. — Жизнь этого мальчишки стоит больше, чем все жизни какого-то провинциального городка, понимаешь? Она имеет большую ценность, и многие охотятся за ней и считают одно его существование главным яблоком раздора всего преступного мира. Но мне нужно это яблоко. И мне нужно, чтобы ты защищал его от кого-то, вроде тебя.       Снова эти чертовы тайны.       — Да и выбора у тебя особо и нет, — продолжает голос в ответ на угрюмое и настойчивое молчание Тодороки. — И ты сам это уже понимаешь, верно?       — А если я не послушаюсь? Что вы сделаете? Пристрелите прямо здесь? На вокзале под объективом кишащих на каждом шагу камер? Как рискованно.       — Ну для начала передам привет сынишке твоей милой сестрицы. Здоровый малый, кажется, скоро в школу пойдет.       Тодороки сглотнул. Он понятия не имел, что у ее сестры есть ребенок. А этот ублюдок в трубке знал. Он знал абсолютно все.       — Если ты знаешь такие детали, то тебе должно быть известно и то, что мне нет дела до моей прежней семьи. И не видел их более десяти лет и еще столько не планирую.       — Правда? Ну тогда осмелишься взять за себя ответственность и за их жизни, а, Шото? Тебе ведь это не в первой.       Ублюдок.       Звонок сразу же был сброшен. И Тодороки понял, что влип по полной программе.       Нужно было что-то решать и срочно придумать план дальнейших действий, но в голову упорно ничего не лезло. Ударившие с размаху воспоминания, словно внезапно разошедшийся шов на давно сросшейся ране, неприятно потянули в груди болезненной судорогой.       Нет.       Нельзя поддаваться этому нелепому шантажу и позволять обыгрывать себя, ведь решение всех проблем лежит на ладони, оно прямо здесь, так близко. И Тодороки уже знает его. Так же, как и всегда.       Тот, кто стрелял, видел Тодороки и точно знал, что на дело он пойдет именно в этот день. Значит, за Тодороки следят и очень долго. Знают его настоящее имя, данные о семье и даже то, что не знает никто. И то, что его не убили значит лишь, что это все часть какого-то плана, и Тодороки еще предстоит сыграть в нем отведённую ему роль, какую? — остается только догадываться. И это плохо. Тодороки не заметил слежки, значит, работает такой же профи, как и он, наверное, даже более опытный. Не исключено, что их несколько. Не исключено, что один из них не следит за ним прямо сейчас.       Тодороки застывает. На вокзале пусто, как и в его душе, маячившие перед глазами пассажиры с тяжелеными сумками и трещащими по швам чемоданами уже успели сесть на свой поезд и благополучно уехать из этого странного города, скомканный в кармане билет превратился в бесполезный клочок бумаги. Уже начинает светать. Вероятнее всего, мальчишку уже допросили и отвезли в ближайшую больницу, наверное, у него что-то типа шока или болезненного отрицания происходящего. Следить за ним сейчас крайне опасно. Нужно срочно найти новую одежду и заблокировать сим-карту. Нужно проверить наверняка, так ли правдивы те страшные слова в трубке или же это все просто банальные угрозы. Нужно быть наготове. Всегда. И нельзя отступать назад.       Ведь Тодороки не может позволить себе бояться неизвестного голоса в трубке, засвеченной метки прицела на груди или этого загадочного ребенка.       Глупости.       Какие это все глупости.       Поэтому остается только одно: убить обоих. Для начала чертового стрелка тире преследователя, узнать, сколько всего у него сообщников, и плавно подобраться к безымянного боссу. Спешить некуда, к тому же есть еще кое-что, что не может остаться без внимания.       Этот ребенок. Мидория Изуку.       Тодороки обязан узнать его секрет и настоящую цену его жизни, чтобы после вернуть ее себе в несколько раз дороже. Возможно, все эти усилия и правда будут стоять того. Возможно, этот смертельный риск еще как сможет оправдает себя.       «Вот черт, — потраченный билет отправился в ближайшую урну вместе с вырубленным телефоном и непроходящим чувством досады. — Я думаю прям как этот чертов старикан».       Я и правда.       Стал таким же монстром.

***

      Тодороки опирается локтями о скользкий кафель и медленно запускает пальцы в вспененные волосы, зачесывая их назад. В ванной прохладно и слишком скользко, ледяная вода успокаивает и обезболивает все горящее внутри, забирая растекающуюся по пылающим вискам боль в нестерпимые морозные мурашки. Голова раскалывается, и несколько часов неспокойного сна не смогли притупить эту раздражающую боль, сердце ноет от терзающих противоречий, а все еще спутанные мысли не хотят складываться воедино, хотя пора бы. Пора бы обдумать все произошедшее как следует.       Прошли ровно сутки с тех пор, как Тодороки решил вернуться и закончить начатое дело, не по чьей-то указке, конечно же, пустыми угрозами его не запугать, но и нарываться и дразнить бессмысленными фактами из прошлого тоже не стоит. Прошли ровно сутки, но все так и осталось стоять на месте: вчерашняя, пускай и слишком рискованная слежка, прошла успешно, но не дала никаких результатов: узнав обходными путями адрес больницы, где прибывал Мидория, и проводив его от самых входных ворот до ожидаемого нервного срыва, ничего так и не удалось обнаружить, ни подозрительных личностей, ошивающихся рядом, ни какой-либо дополнительной слежки. Но Тодороки уже знает, что она точно была, что не все так просто, все стало именно так с того момента, как он вновь увидел сияющую метку прицела на своей же груди. Он был уверен, он чувствовал ее так же ясно в тот момент, когда его рука едва не потянулась за треклятым капюшоном, она уже была на месте, она все это время была там и исчезла только, когда он прислонил к себе мальчишку, подставив его собственную грудь под удар.       От этих мыслей хочется биться головой об истрескавшуюся плитку до грязных кровавых разводов, пока все расшатанные шестеренки вновь не встанут на свои места.       «Жизнь этого мальчишки ценнее сотни жизней целого города, так ведь он сказал? Кто же ты такой, черт возьми? Сколько еще проблем ты мне принесешь?" — искаженное отражение в запотевшем зеркале слишком замыленного, Тодороки щурится, прогоняя белесый туман перед глазами.       Продолжать слежку сейчас слишком опасно. Нужно выждать кое-какое время и сменить тактику, подключить свои связи с полицией и узнать, что они успели найти из улик. Нужно купить новый телефон, оружие, одежду и желательно что-нибудь съестное к обеду. В холодильнике пусто, а думать на голодный желудок еще сложнее. Пожалуй, это самая неприятная задача на сегодня. Ходить в магазины днем и тем более ранним утром то еще скверное занятие, Тодороки не любит то, как на него смотрят, даже когда он максимально пытается замаскировать свою левую стороны, но все равно.       Этот шрам слишком выделяется.       Не спасают никакие косметические замазки, а постоянно стягивающие голову бинты мешают и бросаются в глаза только сильнее. Лишь под покровом ночи и наедине с собой в пустой квартире можно оставить все так, как есть, даже снять капюшон и дать сбившимся волосам немного свободы.       Тодороки любит ночь.       Ночью все кажется прекрасней, чем есть на самом деле, ведь в этом бесконечном мраке не видно так много той грязи, на которую никому не хочется смотреть. Ночью чувство свободы сдавливает грудь и запылённый воздух кажется куда чище без людей и, кажется, без себя самого.       Тодороки щурится от стекающих с концов волос капель, что отбивают неровный ритм по его покрасневшим щекам, набрасывает махровое полотенце на бедра и мысленно пытается настроить себя на вынужденный поход за продуктами. Зеркало он так и не вытирает.

В подъезде ужасно накурено, так, что глаза выедает. Тодороки морщится и спешит скорее спустить вниз, по дороге думая, что неплохо было бы в скором времени сменить квартиру и перебраться в другой район на всякий случай. Обычно он делает это каждый месяц, но сейчас ситуация нестандартная и нужно быть предельно осторожным, поменьше светиться и вообще показываться на людях в дневное время. Пожалуй, стоит закупиться на неделю и подождать, когда все уладиться, шумиха с только что прогремевшим заказным убийством поутихнет, и сам Мидория придет в себя и отлежится в теплой кроватке под присмотром своих друзей. Там ему безопасней всего, да и кто-то из безымянных охотников за его головой вряд ли пойдет на такой риск, как в общем-то и Тодороки.       «Где же этот чертов кошелёк, неужели выпал где-то в комнате? Только не говорите, что мне сейчас придется снова поднимать наверх», — мысленно проклиная себя за то, что не заметил внезапную пропажу раньше, Тодороки, только выйдя из прокуренного к чертям подъезда на чистый воздух, сразу же замирает на ступеньках, не в силах сделать шаг ни вперед, ни назад. Лишь продолжает ошеломленно пялиться на небольшую облезшую скамейку, где скрутившись калачиком в почти что акробатической позе тихо сопит его вчерашнее разочарование.       «Какого черта он тут забыл?»       Секундный шок проходит, и Тодороки решает подойти поближе, дабы убедиться, что ему не мерещится и это не просто какой-то юный алкоголик, слишком уж явно похожий на окоченевшего Мидорию, намертво прилипшего к заинелым доскам, словно так он сможет хоть как-то согреться. Но стоит ему только приблизиться, как тот сразу же дергается, хватаясь за край его куртки посиневшими пальцами, и держит так крепко, что вырваться получиться явно лишь с его рукой в придачу. Его слипшиеся глаза мутные и красные от не проходящих слез, они дрожат и смотрят так пронзающее, словно хотят прострелить своим удивленно-восторженным взглядом насквозь и сразу же обратно. Тодороки не может оторваться от них, не может унять непонятную дрожь, когда видит, как занемевшие губ пытаются прошептать ему что-то настолько невнятно, что приходится читать по одним их рваным движениям эти сломанные слова.       — Слава богу, я нашел вас, — Тодороки неосознанно выдыхает, его горячее дыхание, кажется, обжигает эти обмороженные щеки, поэтому они так болезненно краснеет и трескаются от прилива внезапной теплоты. — Там… в кармане.       Тодороки кидает взгляд на его куртку, слишком тонкую для такую ужасной непогоды, и замечает свой собственный потерянный кошелек и то, как схватившая его мёртвой хваткой рука постепенно расслабляется и безвольно падает вниз.       «Твою ж мать».