Ты выжигаешь меня изнутри

      Мидория поморщился. От излишней теплоты кружилась голова, вспотевшая спина неприятно липла к одежде, и запах каких-то горчащих лекарств вызывал рефлекторную тошноту. Сон отступал медленно, но верно, и, когда Изуку, наконец, решился открыть глаза, он скажу же пожалел об этом. Боль в висках усилилась в несколько раз, а непонятный кашель, выворачивающий на изнанку, заставил резко согнуться в немом приступе, обронив нагретую повязку со лба на скомканную подушку. Мидория попытался оглядеть комнату, где он находился, она не была похожа на его дом или больницу, она была чужая, о чем свидетельствовал и посторонний запах бытовой химии в перемешку с чем-то варенным, от чего расстроенный желудок закрутило только сильнее. Мидория согнулся в три погибели, пытаюсь сдержать нахлынувший приступ рвоты, но она оказалась сильнее. Он отклонился в бок и, заметив предусмотрительно оставленный таз у самой кровати, с облечение позволил себе вытолкнуть из себя все посторонее.       Как ни странно, но стало намного легче.       Мидория огляделся. В комнате было довольно темно, но плотные шторы все равно были закрыты, единственное возможное освещение — едва приглушенный свет, исходящий из другой, открытой настеж комнаты, откуда вдруг послышался шум приближающихся шагов. Мидория замер и быстро напрягся. Непонятный страх сковал по рукам и ногам, показавшийся в проходе человек не казался ему знакомым.       — Вы кто? Что я тут делаю? — только и смог выдавить из себя, вцепившись взглядом в обнаженный торс стоящего напротив мужчины, и сгорая от непонятной неловкости, вспрочем, самого обладателя столь изящных рельефов явно не смущала нехватка кое-какой одежды.       — Болеешь, я так полагаю, — сухо ответит тот, подойдя ближе и забирая футболку со стоящей у стены сушилки. — Устрайвайся поудобней и не стесняйся. У меня в квартире больница «все всключено».       — Я не понимаю.       — Я тоже, — он подошел так близко, склоняясь над вдашившимся в стенку Мидорией, и прошептал с неким нескрываемым разочарованием в голосе. — Зачем ты пошел за мной, глупый ребенок?       Его пристальные глаза блиснули пламенным светом, и Мидория неосознанно вздрогнул от внезапного осознания, наконец, вспомнив, кто же это такой.       — Это вы. Вы спасли меня, — он посмотрел с такой надеждой и восхищением, что Тодороки мгновенно стало не по себе. — Но что я здесь делаю? Простите я… я совсем ничего не помню.       Мидория попробовал напрячь голову, вспоминаю отдельные отрезки последних воспоминаний. Он вспомнил хмурого Бакуго, бесконечную поездку в участок, хулиганов из академии, а потом… лишь эти глаза-льдинки, раскалывающие его напополам. Неужели, он пошел за ним?       — Тогда я напомню тебе, — вышло более мягко и как-то слишком спокойно, и Мидория позволил себе расслабить затекающую спину и слегка облокотиться о всторможенную подушку за собой. — Я шел домой и по дороге вытянул какого то сопляка-суицидника из-под грузавика. А когда утром решил сходить в магазин, увидел его на лавочке у своего подъезда с дикой лихорадкой.       — И вы принесли меня в свой дом?       — А что мне еще оставалось? Дать тебе замерзнуть насмерть?       — Вы могли вызвать скорую?       — Не мог.       — Почему?       Тодороки одним движением натянул футботку, черный цвет шел ему неимоверно, топорчащиеся складки быстро разгладились на выступающих мышцах, и Мидория сам не осознал, почему выдохнул с неким странным облегчением.       — Это не моя квартира. Я снимаю ее несовсем законно, визит скорой и возможно заглянувших по пути копов составило бы некие… трудности.       Тодороки не врал. Лишь о том, что этих трудностей могло бы быть намного больше.       — Извините, — внезапно все стало на свои места, и Мидория почувствовал, что подступившая в горлу досада и неоспоримая вина за происходящее ощутимо сдавила грудь. — Я доставил вам столько проблем. Я даже не понял, как это вышло, я просто хотел поблагодарить вас за спасение, просто хотел догнать. Не знаю, почему это было так важно. Я не знаю.       Тодороки посмотрел на его и вздохнул, сказав как-то слишком отрешенно:       — Все в порядке, — подошел к складному камоду у кровати и взял в руки все это время лежащий на нем предмет тире упущенную всеми причину всего этого немыслимого недоразумения. — Тем более, ты вернул мне мой кошелек. В нем было не так много денег, чтобы ради него просидеть всю ночь под подъездом в надежде получить степень обморожения. В следующий раз, если такое с тобой случится, просто иди домой или сдай пропажу в ближайшее бюро потерянных вещей.       Мидория дернулся в сторону и ошарашенно уставился на протянутый в его сторону кошелек, словно видел его первый раз в жизни. Кажется, это явно была не самая веская причина его столько непредсказуемого поступка.       — Точно. Я хотел вернуть его, поэтому и пошел за вами. Все сложилось, — он улыбнулся как-то натянуто и, когда Тодороки сделал шаг назад и повернулся к нему спиной, бессознательно уставился на свои подрагивающие ладони, чувствую новый подступающий к горлу приступ непрекращающейся тошноты.       Нет, это никогда не было причиной.       Это было лишь предлогом, в котором так хотелось себя убедить, чтобы идти куда угодно за человеком, что в тот момент казался единственным спасением из всех возможных, чтобы идти куда угодно, но только не туда. Не к себе домой. Это место больше не его дом, Мидория знает, теперь оно пустое и тихое, оно никогда не примет его обратно таким, какой он сейчас. Особенно таким. Разбитым и сломанным, словно растрескавшаяся стеклянная игрушка, с этими сияющими на щеках ссадинами и зияющей дырой вместо сердца. Мидория даже не чувствует, как боль пробирается по его туго перетянутым ребрам, когда он спешит так неосторожно выпрямиться и вдохнуть полной грудью, Мидория не чувствует, как пристальный взгляд ледяных глаз дырявит его из-за плеча, прослеживая малейшее изменения и, кажется, видя насквозь всю ту мерзкую жалость, которую так сильно хочется сдержать.       — Я наблювал в ваш таз, сэр. Извините, кажется, сейчас я сделаю это снова.       — Я видел. Уберешь его сам, как закончишь. Главное, не промахнись.       В повисшей на мгновение тишине, кажется, разрывают метеориты, сбитые каметы врезаются в стены и сыплятся на голову изумрудным свечением. Мидория закрывает глаза, прогоняя неясное наваждения, его руки начинают дрожать сильнее, а размытый силуэт Тодороки перед лицом сливается воедино с брызжещими на сетчатке фейерверками. Так красиво и завораживающе, что даже не хочется закрывать свои глаза и снова видеть то, чего не существует, но что до сих пор каждую секунду следует по пятам.       — Снова горишь, словно расскаленная печка, — констатирует Тодороки, незаметно прислоняя ладонь к пылающему лбу Мидории, она кажется просто ледяной и от этого очень приятной. — Я купил кое-какие лекарства. Сейчас принесу их.       — Не нужно, сэр, — глупое сопротивление и слепая надежда в прищуренных глазах, таких туманных и влажных, как и с момента их неожиданной встречи — прошли почти сутки, но ничего так и не сдвинулось с места. — Я сейчас же уйду, чтобы не доставлять вам еще больше проблем. Вам не нужно больше возиться со мной.       Одна неуклюжая попытка встать с кровати не обвенчалась успехом, сил не хватило даже на то, чтобы просто сдвинуться с места, крепкие руки, одним движением уложившие обратно на подушку, оказались более чем убедительным доводом не придпринимать больше ничего и послушно подчиниться их воле.       — Без разговоров. Уйдешь сразу же, как только сможешь стоять на ногах и выпишешь мне чек за все вынужденные траты. Не волнуйся, держать тебя здесь против твоей воли никто не собирается. Но и снова отскребать примерзшего к лавочке тоже.       Мидория кивает, принимая каждое его слово, словно неоспоримую истину. Один его вид почему-то внушает неоспоримое доверие, словно все под контролем и слишком просто, что-то обсуждать и противиться. Как и его следующий внезапный вопрос, произнесенный лишь потому, что ответ ему давно как известен:       — Или ты хочешь, чтобы я позвонил кому-нибудь и попросил приехать за тобой? — Мидория рефлекторно дергается, словно испугавшись того, что Тодороки сейчас же откроет входную дверь и впустит толпу его сочувствующих знакомых, оставив его наедине с их бесконечными соболезнованиями и тяжелыми жалостливыми взглядами. Нет, такого он бы точно не выдержал.       Не сейчас. И, кажется, никогда после.       — Нет. Если вы не против, то нет, — сказать о том, что звонить особо некому, как-то слишком печально.       Урарака и Иида, наверняка, простят ему это внезапное бегство, они точно поймут его и не осудят за несвоевременный звонок, Яойорозу обещала позвонить сразу же, как только появятся какие-нибудь новости, и навестить на днях, его куратору из академии сейчас явно не до его проблем, как впрочем было и всегда. А больше звонить и некому. Лишь жалкие четыре номера в записной книжке. И на один из них уже никогда не придется звонить.       — Я не против, — Тодороки опускается на край кровати, по-хозяйски поправляя сбившийся матрас под вдруг притихшим Мидорией, безмолвно разглядывающим каждый предмет в чужой комнате своим потухающим взглядом.       — Вы странный, — неожиданное умозаключение, хотя вполне обоснованное, заставляет Тодороки замереть на секунду и оторваться от своего столь важного занятия. — Впустили меня в свой дом без каких-либо вопросов и разрешаете остаться. Купили мне лекарства и… вы постирали мою одежду?       От последней внезапной новости внутри все горит пуще прежнего, ведь Мидория и правда до сих пор не придавал значение тому, что на нем уже не измазанные грязью и его собственной кровью тряпки, и лишь заметив краем глаза болтающиеся на сушилке знакомые одеяния, смог в это поверить. Краска мгновенно прилила к щекам.       — Она примерзла к твоему телу и была слишком грязная. Это отвечая на твой последний вопрос. А насчет того, что я впустил тебя без вопросов: я видел утренний выпуск новостей. Там только про тебя и говорят. И советую все-таки связаться с кем-нибудь из знакомых, чтобы меня потом не приписали к числу твоих похитителей.       Все вопросы сразу же отпадают.       Мидория поднимает свой опущенный взгляд, уже готовясь принять очередной поток бесконечной жалости и сочувствия, следующий сразу после этих разоблачающих его слов. Но Тодороки смотрит на него так же, как прежде, так же спокойно и холодно, словно понимая без слов все недосказанное и принимая это так же просто, как и произнося вслух эти такие страшные и явно хорошо обдуманные слова.       — Если я отпущу тебя сейчас и ты убьешь себя, вина за это ляжет и на меня.       — Я не убью себя, нет, я никогда бы…       — А выглядишь так, будто только этого и желаешь.       Кажется, отрицать бессполезно. Но Мидория все равно пытается.       — Я никогда бы так не поступил. Тот случай был случайностью, — занемевшие пальцы зарываются в курдрявые волосы и больно стягивают на затылке. Этот разговор напоминает пытку. — Мама… она бы не простила меня, если бы я так поступил.       Тодороки молчит. И от этого напряженного молчания набирающие оборот сомнения в собственных словах поедают заживо оставшиеся нервные клетки.       — Это хорошая мотивация. Надеюсь, ты никогда не забудешь о ней, — наконец произносит хоть что-то, вставая с кровати и принося подрапанную куртку, которую и сам Мидория с трудом узнает. — Тогда звони. И говори, что ты живой.       Как кажется им обоим, слишком сомнительный и поспешный вывод.       Но все равно неизбежный.       Тодороки выходит в другую комнату, дабы не мешать взволнованному Мидории набирать знакомые цифры, не с первого раза попадая по растрескавшемуся экрану. Похоже, телефон выпадал из кармана несколько сотен раз, но все равно настойчиво был возвращен обратно. Сам Изуку совсем не помнил этого, кажется, это уже не имело никакого значения. Как и полсотни непринятых вчера вечером и сегодня утром номеров, все еще светившихся на главном меню укоричненным напоминаем о собственной трусости. Извиняться придется долго, очень долго.       И на это совсем нет сил.       Мидория, кажется, говорит бесконечно, где-то около получаса, а может и дольше, заставляя Тодороки бездумно наматывать круги по неосвещенной кухне и ненарочно подслушивать каждое с трудом проглоченное слово и очередное нелепое оправдание и извинение, от которых у Мидории голос дрожит так ощутимо, что это чувствуется сквозь стены и несколько разделяющих метров между ними. Первым делом Мидория набирает ревущую в трубку Урараку, от ее больше всего пропущенных и больше всего приходится потратить сил, чтобы ее успокоить и уверить в том, что он почти в порядке, почти здоров и находится почти дома. Она готова по первому же зову сорваться с места и приехать где бы он ни был, чтобы убедиться в его словах лично и окончательно, но вынести эту внезапную встречу сейчас Мидория вряд ли сможет. На удивление, Урарака понимает. Понимает больше, чем он мог бы подумать.       С Иидой все оказывается куда проще: он говорит слишком громко, так, что Тодороки даже слух напрягать не нужно, а Мидории приходится снова и снова в срочном порядке отнимать телефон от переодически закладывающего уха. Но, услышав уставшее извинение и надорванный смешок, Иида успокаивается и сразу же выключает негласного старосту. Лишь предлагает пожить у себя на неопределенный срок, родители точно не против, а может и нет, Мидория отказывается быстрее, чем он успевает договорить и так же обходительно принять его решение, ведь Мидории, наверное, виднее. Мидории, наверное, хочется побыть не в его доме. И, скорее всего, не с ним.       На последнем, вбитом накануне впопыхах в телефонную книжку номере Яойорозу Тодороки не выдерживает, выходит подышать на балкон — напряжение исходит от Мидории крутыми волнами и проламывается сквозь черепушку, каждое его слово и вымученная улыбка тяжелее гранита прибивает к плинтусу и заставляет неосознанно поддаваться этим хлещущим из него эмоциям. Эмоциям, от которых мурашки бегут по спине, столько только взглянуть в эти сияющие от застывшего ужаса глаза.       В эти до сих пор сияющие от ужаса глаза.       И, когда Тодороки, уловив повисшую в квартире тишину и выждав минуту-две для приличия, возвращается в комнату и снова смотрит в них, он видит только то, что этот заледенелый ужас лишь увеличивается в геометрической прогрессии вместе с расширившимися до предела зрачками и неживой бледность на окаменевшем лице.       Мидория словно умер уже сотню раз. И сейчас, кажется, решится на сто первый.       — Похороны. Послезавтра будут похороны, — единственное, что может сказать, отрешенно уставившись в все еще горячий экран телефона.       Яойорозу позаботилась обо всем, связалась с нужным ритульным агенством и договорилась о погребении. Она сделала это за него, хотя, возможно, это входит в ее обязанности, Мидория безмерно благодарен ей. Ведь сам он за все это время только и смог, что добить свой организм и упасть на чужие руки совсем незнакомого человека, принявшего его в свой дом без лишних вопросов. И как теперь ему расплачиваться с ними за все это?       — Я весь мокрый. Хочу принять душ, если можно, — Тодороки лишь кивает в нужную сторону и сует в руки чистое полотенце и его уже достаточно высохшие вещи с опустевшей сушилки.       — Только без глупостей. Не выйдешь через полчаса, вломлюсь без предупреждения. Потом не жалуйся.       — Все в порядке. Это точно не потребуется, — голос предательски дрожит и каменеет, Мидории кажется, что еще секунда под этим проницательным взглядом — и он просто раскрошится от скребущихся изнутри противоречий.       И только оказавшись за плотно закрытой дверью в настылой ванной, он позволяет себе дышать. Дышать, и все так же не чувствовать себя живым.       Оставшись, наконец, наедине со своими мыслями, Тодороки так же позволяет себе расслабиться и немного подумать. Все происходящее до сих пор не укладывается в голове и кажется неким несмешным розыгрышем, ведь представить то, что его неуловимая цель так просто сама придет в его руки и вцепится мертвой хваткой, было бы чем-то слишком фантастическим и нереальным. Но это вполне реально, да, Мидория Изуку, тот самый Мидория Изуку, из-за которого у Тодороки тысяча и одна свалившихся на голову проблем и противоречий, сейчас здесь, плещется в его собственной ванной и, кажется, совсем не хочет уходить. Но, даже если захотел бы, Тодороки точно не собирается отпускать его так просто, ведь лучше возможно найти нужный подход и ненавязчиво сблизиться и представить нельзя, все произошло спонтанно и с инициацитивы самого Мидории, прикапаться не к чему, как и найти некий подвох в его намереньях тоже.       Мидория сломан.       Разбит внезапной утратой и потерян на перепутье своего надорванного жизненного пути. Он ребенок, которого только что стукнули по голове арматурой и сказали, что теперь так будет всегда и с каждым днем только сильнее. Ему нужно спасение, ему нужен тот, кто сможет спасти его от его же самого, и взамен от не побоится отдать все, что у него осталось. И Тодороки готов сыграть эту роль. Ухватить его руку в ответ и сжать так крепко, как только умеет, ведь отпускать этого ребенка и правда нельзя. Только не сейчас, когда эта незримая связь между ними еще такая хрупкая, а нервы Мидории натянуты до предела, так туго, что от каждой проведенной в бесконечном ожидании минуты у Тодороки все внутри нервно вздрагивает и желание наплевать на свои же слова и сиюминутно ворваться в до сих пор неоткрывшуюся ванную каждый раз оказывается выше собственной гордости. Нет, волноваться точно не о чем, все лезвия и острые предметы Тодороки уже успел убрать подальше и спрятать, Мидория точно не додумается повеситься на шланге от дождика или перерезать себе вены колпачком от геля для душа. Тодороки точно не придется снова приводить его в чувства и спасать уже в третий по счету раз от собственной неисчерпаемой глупости. Так или иначе, шум воды до сих пор не утихает, а время уже неспешно переваливает за полчаса, а, значит, уже пора. Пора убедиться, что все его догадки в корне не верны и сделать очередной шаг навстречу.       Ведь ударить сблизи будет проще всего.       В ванной слишком холодно, чем, наверное, должно быть после получаса неприрывно включенного душа, неиспарившиеся капли образововшейся влаги неспешно стекают по запотевшему кафелю и неприятно оседают на легких едва ощутимым удушьем. До сих пор невыключенная вода бьет неиссякаемым потоком по опущенной макушке замершего в одной скрюченной позе Мидории и, кажется, простреливает его голову тысячу раз, прежде чем Тодороки, наконец, выключает ее, плотно завинчивая разболтавшийся кран. Изуку сидит на полу около стены, прижав колени к животу и обхватив их руками, похоже, он замечает чужое присутвие только, когда шум воды утихает и перестает закладывать уши, перебивая его собственные поедающие изнутри мысли.       — Уже прошло полчаса? Поверить не могу, что потерял счет времени. Извините за вынужденное беспокойство, сэр, — он до сих пор не дергается и едва подает голос, это уже хорошо, думает Тодороки, опускаясь на корточки рядом с ним. Нагое избитое тело Мидории выглядит словно потрепанный манекен после неудавшихся анатомических экспериментов.       — Другого я не ожидал, так что можешь не извиняться. Тем более я не постучался, как и обещал, — похоже, собственная нагота и удручающий внешний вид волнует его сейчас меньше всего на свете. Его голова все еще опущена, а отбивающие о плитку редкие капли с промокших насквозь волос и наверняка таких же слезящихся глаз говорят лишь о том, что все почти что критически плохо. — Если будешь и дальше так сидеть, то температура вновь поднимется. Так что вставай и одевайся, Мидория.       От этого внезапно и впервые произнесенного имени, его собственного имени, которое кажется почему-то совсем чужим и незнакомым, у Изуку мурашки бегут по спине и растрескавшиеся ребра сворачиваются в тугую спираль.       — Вы знаете мое имя, — конечно же, знает, Тодороки ведь уже говорил, что видел выпуск утренних новостей, также наверняка проверил карманы на наличие удостоверяющих документов и нашел его смятый студенческий. Но не это сейчас важно. — А я о вашем даже не удосужился поинтересоваться. Вот же дурак.       И правда дурак, думает Тодороки, на секунду задумываясь над своим дальнейшим ответом, словно забывая, что следует сейчас сказать.       — Шото. Можешь звать меня просто Шото. Или вовсе никак. Это не принципиально, — придумывать различные прозвища и поддельные имена никогда не было его привычкой, а назвать свою настоящую фамилию не хотелось вдвойне.       — Просто Шото? Вот так сразу, по имени?       — Да. Мне так удобно.       Мидория, наконец, поднимает голову, поддавшись внезапному откровению, и сразу же жалеет об этом, но опустить глаза вновь и перестать смотреть уже не может, изумленно разглядывая выступающий шрам на слишком близком лице Тодороки, словно видя его в первый раз или только-только заметив: в том оседающем на веках мраке он не казался настолько видимым, и Мидория совсем не придал ему значения. Что и сейчас впринципе делать не стоит, это как минимум неприлично так откровенно пялится, но оторваться почему-то не просто сложно — практически невозможно.       — Вам больно? — первый вопрос, рефлекторно всплывающий в голове быстрее чего-то более адекватного, ведь это и правда выглядит больно, намного больнее, чем Мидория может представить и подсознательно ощущить на себе.       — Давно нет. Это старая рана, — откровенная ложь, сразу же отдающая болезненной судорогой по вискам — эту боль забыть невозможно, ее невозможно с чем-то сравнить, она проявляется каждый раз, как Тодороки смотрит в зеркало и видит свое лицо.       Лицо, чьи черты служат ему вечным напоминанием об этой неиссякаемой боли.       Мидория вдруг дергается, быстро смотрит в сторону, словно извиняясь за свой неуместный вопрос и глупое поведение. Тодороки, вероятно, неприятно вспоминать об этом, думает он, тревожить чужие раны грешное дело, тем более он так много сделал для него, впустил в свой дом и позволил остаться, покупал лекарства и даже постирал его одежду. Эта забота так похожа на ту, которой ему уже никогда не получить, эта беспричинная забота почему-то ранит только сильнее, заставляя чувствовать себя виноватым и ничтожным ребенком, которому никогда не расплатиться за свою низменную слабость.       — Простите меня. За этот глупый вопрос и за то, что я появился в вашей жизни. Я хочу уйти. Я так сильно хочу уйти. Но я не знаю куда. Ведь мой дом больше не место, куда я хочу возвращаться. Там так пусто. И я боюсь, что это добьет меня, — опущенная голова клонится на прижатые к животу колени, внезапный холод крадется по щиколоткам в самую глубь, разрастаясь бездонной постушью под побелевшей кожей.       Мидория закрывает глаза, позволяя себе раствориться без остатка в разьедающей пропасти этого как и всегда пронзительного ледяного взгляда, все еще неумолимо следящего за каждым его движением. Нет, он не спасет его. Даже если спас однажды, теперь уже точно. Ведь его жалость — последнее, что хочется чувствовать, ведь его жалость самая ядовитая из всех, и именно за нее хочется себя ненавидеть.       — Это неправда, — от этого непривычного черезчур мягкого и снисходительного для Тодороки голоса у Мидории кружится голова и темнеет в глазах, но еще сильнее от того, когда он чувствует, как осторожно и трепетно все такие же ледяные пальцы вдруг зарываются в его влажные кудрявые волосы, легонько взлохмачивая открытую макушку.       От этого прикосновения у Мидории мурашки по коже, от этого внезапного прикосновения, кажется, все внутри замирает и сжимается в ком подступающих к векам слез, которые сдержать просто невозможно, просто невозможно задушить и вытерпеть.       — Ты можешь идти куда угодно, ты можешь найти свой дом где угодно, ведь ты все еще жив. Это все, что тебе нужно. И все, что нужно, чтобы твоя мать была счастлива, — такие простые и в то же время просто невероятные слова, произнесенные на одном дыхании так уверенно и безукоризненно, что сомнений в них не остается никаких, как и сил сдерживать скребущиеся в горле рыдания.       Мидория сам не понимает, как повисает на чужих плечах, замерзший и мокрый, жмется к принимающему это внезапное обьятье Тодороки, продолжая снова и снова безвольно всхлипывать в точеные ключицы и комкать его постепенно намокающую футболку на выступающих лопатках. Так низко и жалко со стороны, так по-детстки, но так нужно сейчас. Именно сейчас. Именно в эту минуту. И Тодороки, кажется, понимает, прощает ему это вынужденное вторжение в личное пространство, секундную слабость, которая, наверное, еще выйдет боком им обоим, но пока что точно не до этого. Пока тело Мидории снова горит и плавится в нахлынувшей истерике и обострившейся лихорадки, пока он так близко, что убить его можно лишь одним резким ударом по открытой со всех сторон шее. Это неважно. Ничего не важно.       И ничего не приходит в голову.       Тодороки не в первой утешать кого-то, говорить что-то настолько бессмысленное, насколько и важное одновременно. Но это совсем не похоже ни на что, что ему доводилось видеть и чувствовать раньше, это так не похоже на тот пьяный бред, что несли его пропащие спутницы, так же страдальчески всхлипывая и вытирая притворные слезы неисчерпаемой жалости к себе о его испачканную потекшей тушью одежду. А после, словно в отмеску всем своим бедам и надуманным грестям, позволяли утешать себя до утра такой же ненастоящей и вымученной лаской. Тодороки видел так много слез, что уже не мог верить ни одним из них. Тодороки не помнил, когда позволял себе плакать так же на чьих-то руках. Слезы ассоциировались лишь со слабостью, с той раной, которую никогда не хотелось тревожить, но игнорировать все равно не получалось. Ведь она всегда была здесь. Даже, когда он думал, что она давно затянулась и исчезла. Она была здесь. И сейчас, ощущая в полной мере, как беспорядочно и рвано колотится это хрупкое безщащитное тело под его прижатыми к оголенным плечам ладонями, Тодороки чувствует.       Чувствует, как же сильно она болит от каждого вдоха. От каждого непосильного вдоха этого сломанного ребенка.       Он поднимает его на руки с холодной плитки, Мидория оказывается намного легче, чем это может показаться, его тело кажется истощенным и слабым не только из-за терзающей уже несколько дней подряд болезни — моральное истощение и неотступающая сборбь делают свое дело получше любой заразы, это хуже дрянного паразита, поселившегося в затравленном мозге, это выедает и обессиливает, это отбирает все желание жить. И Тодороки видит именно это, именно эта мысль сияет неоновой меткой на этом потерянном лице: Мидория, кажется, замерзает в своем же неисчерпаемом холоде, Мидория, кажется, умирает прямо на его руках, прижавшись в груди пылающим ухом, он слушает биение сердца и тихие вздохи, чтобы не слышать, как он сам медленно перестает дышать.       И это пугает. Тодороки не знает, почему его так сильно это пугает.       Он закутывает его так крепко в собственное одеяло, оставляя лишь одно лицо торчать из ватного кокона. Мидория смотрит куда-то в пустоту, словно сквозь его, он все еще плачет, но уже не так надрывисто — слишком тихо и пугающе, так знакомо.       Просто невыносимо знакомо.       — Мидория, ты слышишь меня? — Тодороки зовет его по имени, щупая горящий огнем лоб и покрасневшие от жара щеки.       Эти прикосновения напоминают ему ожоги, самые страшные и неизлечимые ожоги.       — Мне холодно, — вдруг доносится из едва приоткрытого рта, мутнеющий взгляд на секунду просветляется и становится почти кристальным, словно выточенным изо льда. В его застывшем изумруде Тодороки впервые видит неподдельным ужас на своем собственном побелевшем лице.       — У тебя поднялась температура. Не стоило сидеть так долго на полу в холодной ванной и ждать нового приступа, — хочется наругать его за такое глупую безалаберность к собственному здоровью и чужим потраченным нервам, но делать это так же тяжело, как обвинять умирающего в его же неизлечимой болезни. — Я принесу лекарство.       — Нет. Пожалуйста, не уходи, — просит так умоляюще, пытаясь всеми силами выпутаться из слишком крепких оков и все сильнее закутывающих в бесполезные одеяла рук, чтобы вновь обнять и прижаться, чтобы вновь почувствовать это испепеляющее тепло. Живое. Оно такое живое. И только, когда оно вновь просачивается сквозь одежду и толстые слои бесконечных одеял, сквозь кожу в самую поднаготную под надавливающими сверху ладонями, Мидория оттаивает. Хотя бы немного, но оттаивает. — Если ты уйдешь я замерзну еще сильнее.       Если ты уйдешь я просто исчезну, хочет сказать, рассыплюсь крохкими снежинками по заиневшим простыням.       Звучит так глупо, но Мидория правда в это верит. Глядя в его молящие о спасении глаза, верит и Тодороки.       Вот же ребячество.       На ум не приходит ничего другого, как снова собрать в охапку постоянно извивающийся кокон и крепко обнять, усадив к себе на колени на краю кровати. Мидория все еще неощутимо легкий, а руки Тодороки по-прежнему слишком сильные, чтобы так легко вырваться и снова играть в безрезультатные сопротивления. Но это, кажется, уже и не нужно.       — Никуда я не уйду, только перестань брыкаться. Так ты сделаешь только хуже, — голова расскалывается от внезапно накатившей усталости и излишней теплоты этого горящего огнем тела, дрожащего от невыносимого озноба в непроходящем приступе мнимого холода. — Это всего лишь озноб. Ты не умираешь.       — А чувство такое, будто я уже несколько суток как мертв, — выдыхает в его плече, и от этих страшных слов, кажется, чувствует облегчение. Сказать это оказалось легче, чем тысячи и тысячи раз прокручивать у себя в голове.       — Ты привыкнешь, — слишком убедительно, чтобы не верить.       И Мидория старается изо всех сил.       Он засыпает быстрее, чем мог бы подумать, в окутавшем на мгновение тепле чужого тела слишком спокойно и уютно, чтобы и дальше продолжать мучить себя. Холод медленно отступает, и лихорадка набирает новые обороты, на оказавшемся подмышкой градуснике маячат страшные цифры, новая порция горьких таблеток с трудом проглатывается, а Тодороки все еще так близко, что его сердцебиение кажется реальней собственного. Мидории кажется, что он знает его сотню лет, а не всего лишь эти прошедшие двое суток. Мидории кажется, он знал его всегда. Всегда ждал.       И, наконец, может успокоиться.       Тодороки выдыхает и осторожно привстает с прогвнувшейся под его весом кровати, проверяя на наличие ответной реакции, — Мидория спит достаточно крепко, чтобы снова сорваться с места и вцепиться в его мертвой хваткой. Его лоб уже не горит так сильно, а расслабившееся тело не колотится, словно в агонии. Ему уже лучше. Значит, можно расслабиться. Можно отойти достаточно далеко и ощутить себя отдельной частью от этого неугомонного мальчишки — за прошедший час Тодороки, кажется успел забыть об этом. Он успел забыть о слишком многом. Как и о том, как именно он собирался его убить.       Голова расскалывалась сильнее, чем когда-либо, усталость сбивала с ног, Тодороки опустился в кресло напротив собственной теперь уже занятой кровати, еще раз взглянув на негласную причину всех своих бед. Он спал так же беспамятно, не шевелясь и дыша через раз, завернутый угол перекрученного сотни раз одеяла выбился из-под его спины, оголив обнаженное плече с проступающими яркими царапинами на болезненно-бледной коже. Они заживут уже к следующему утру и не оставят видимых шрамов снаружи. Но слишком ощутимо залягут глубоко внутри.       Тодороки поморщился от резких воспоминаний, почувствовав такие же незримые метки на своих же плечах.       «Все же мы похоже намного больше, чем я мог подумать. Поэтому мне так просто тебя использовать», — все-таки заставляет себя встать и заткнуть раздражающий край одеяла под оголенную спину от греха подальше, тут же получая ответный вздох и тихие ворочанья впридачу.       Мидория закутывается сильнее в предоставленную ему роскошь, открывает залепленные глаза на секунду и смотрит как-то иначе, произнося едва слышно слова, что преднозначены точно не Тодороки, точно не для него:       — Спасибо, мама, — и снова продаливается внебытье, так далеко, что до него больше не дотянуться, не разбудить и пулеметных выстрелом у самого уха.       Тодороки вдыхает слишком болезненно, чем расчитывал, идет в прихожую и достает отсыревшую пачку сигарет из кармана все еще пропахшей дымом куртки. Сегодня он не убил никого, но чувство и правда совсем иное.       Закурить сейчас просто необходимо.