Ты выжигаешь меня изнутри

      О том, что предстоящий день окажется просто сумасшедшим, Мидория знал еще задолго до своего пробуждения, словно чувствовал всем своим естеством, что вариант просто не проснуться может оказаться самым благоприятным из всех возможных. Но такую внеземную роскошь, как выбирать, к сожалению, ему никто предоставлять не собирался, поэтому Изуку оставалось только порадоваться тому, что его температура уже заметно спала, уши перестало закладывать от собственного невнятного бормотания, а ускользнувший на кухню Тодороки так и не произнес ни слова о вчерашнем вечере, хотя произносить там было чего, Мидория это тоже чувствовал. Не уверен, что помнил во всех деталях, но точно чувствовал.       И это выбивало из колеи.       Приятно пахнущая свежестью и ненавязчивым порошком толстовка никак не хочет натягиваться на взлохмаченную голову, неуклюжие пальцы попадают мимо нужных кнопок на едва горящем дисплеи окончательно добитого телефона, а непонятная дрожь от каждого нечаянного вгляда между ним и все таким же невозмутимым Тодороки просто сводит с ума и заставляет каждый раз неосознанно дергаться, словно от внезапно оказавшегося под руками кипятка и страха свариться в нем заживо.       Черт бы побрал все это, думает Мидория, ополаскивая горящие огнем щеки под ледяной водой и ненароком вспоминая все происходящее несколькими часами ранее в этой самой ванной. Кто бы мог подумать, что он может так легко сорваться. Нет, подумать так, наверное, мог бы каждый, но Изуку хотелось верить, что он сильнее. Что он сможет продержаться еще хотя бы немного, хотя бы не перед ним разрыдаться, словно ребенок, наговорить столько несусветных глупостей, а после как ни в чем ни бывало уснуть на его руках и так же беззаботно проснуться, ощутив легкое прикосновение на своем постепенно остывающем лбу. От этих пускай и неясных воспоминаний сердце стучит в груди как бешенное и краска вновь и вновь приливает к щекам, заставляя который раз морозить под ледяной водой давно онемевшие пальцы и торчать в этой проклятой ванной подозрительно долго для обычного утреннего туалета. Тодороки может забеспокоиться. Конечно он забеспокоиться, он просидел над заходившимся в лихорадке Мидорией целую ночь напролет, и, что не следует забывать, уже не первую. Изуку знает лишь одного человека, который делал для него столько же, не требуя ничего взамен, и это сравнение, похоже, точно не самое лучшее.       Но и торчать в этой холодной ванной вечность, раз за разом находя новые причины никогда больше не выходить на божий свет, тоже такая себе перспектива.       Проклятье.       На данный момент Мидория чувствует лишь стыд за вчерашнее, что вообщем-то вполне логично и обоснованно. Это временное недоразумение, убеждает он себя. Тодороки явно не заостряет на этом столько внимания, поэтому и Мидории этого делать не стоит.       Но сделать это оказывается труднее, чем казалось бы, стрательно прятать глаза от маячавшего по кухне Тодороки, который пытается приготовить что-то наподобие сьедобного завтрака, становится все сложнее с каждой минутой их взаимного молчания. Тодороки не промолвил ни слова с момент его пробуждение, и это почему-то неимоверно тревожит.       — Спасибо, я не голоден, — самая неубедительная ложь в мире, тут же подкрепляющаяся диким урчанием пустого живота.       Приготовленный на скорую руку омлет пахнет слишком аппетитно.       — Я слышу, что ты врешь мне. У тебя есть еще одна попытка, — Тодороки демонстрационно накладывает смачный кусок дымящегося омлета в тарелку прямо перед носом Мидории, заставляя того громко сглотнуть и сделать свой потерянный взгляд еще более обреченным.       — Пожалуй, я попробую немного, — неуверенно пододвигает к себе тарелку, поймав еще один утвердительный кивок от слишкий добродушного хозяина этой захудалой квартиры. — Еще и кормите меня завтраком. Понятия не имею, как буду с вами расплачиваться.       Тодороки загадочно замолкает, соскребая остатки амлета со сковородки.       — Я рад, что тебе уже лучше, — он откладывает все кухонные принадлежности в сторону, садясь напротив Мидории в слишком расслабленной для такой напряженной обстановки позе и неспеша делает глоток из своей фарфоровой чашки с еще с утра как забытом на столе чаем.       Похоже, неловко здесь лишь одному Мидории.       Да и это ненадолго, ведь, когда первый долгожданный кусок ароматной пищи оказывается в его изнывающем желудке, Мидория понимает, насколько же он голоден. Он не ел, наверное, больше суток и, похоже, столько же еще не собирался, позабыв об этой простой человеческой потребности и о том, какое удовольствия она может приносить.       Омлет Тодороки очень вкусный. И его по-прежнему пристальный взгляд уже не кажется каким-то пугающим. На улице, как ни странно, светит солнце, а эта пустая монотонная кухня уже и не такая чужая и неуютная.       — Вы не будете завтракать? — едва произносит с набитым ртом, от прилива неожиданной энергии забывая об их неловком утреннем молчании, которое, казалось никогда не будет сглажено.       — Успел поесть пока готовил.       — Вы вкусно готовите, сэр. Это ваше хобби?       — Возможно. Как вариант, — Тодороки отставляет недопитую чашку в сторону, выдыхая в пустоту непонятное смятение от всего происходящего с ним в эту самую секунду.       Надо же, он завтракает с кем-то. Когда это было в последний раз? Наверное, слишком давно, чтобы так просто вспомнить. Бессонная ночь напоминает о себе непроходящем гулом в ушах и навязчивой слабостью в слишком расслабленном теле, хотя позволить себе расслабиться — последнее, что стоит сейчас делать.       — Вы, похоже, редко бываете дома, — вот и очередное довольно точное умозаключение от этого совсем /не/глупого ребенка с застрявшей петрушкой между передних зубов, которую он пытается как-нибудь незаметно выколупать, забавно дергая челюстью из стороны в сторону.       — Много работаю, — Тодороки старательно сдерживает срывающеюся насмешку на своем бесстрастном лице, что дается ему на отлично, не удивительно, скрывать свои настоящие эмоции всегда было его самым выдающимся хобби.       — Кем работаете? — вопрос без подвоха, совсем обычный и тут же ставящий в ступор, Тодороки не в первой приходится стакивается с ним, поэтому Мидория даже не замечает никакой фальши в его заранее заготовленных словах.       — Я частный детектив.       — Частный детектив?       — Да, — искренее удивление и детская заинтересованность моментально рождаются на лице так и проигравшего свой неравный бой с этой злощастной петрушкой Мидории, его неподдельным эмоция Тодороки может лишь позавидовать про себя и мысленно послать ему свои восхищенные аплодисменты. — Расскрываю преступления, до которых полиции нет дела, слежу за неверными супругами, накапывая компромат. Все по стандарту.       — Сейчас тоже ведете какое-то дело?       — Нет. Сейчас я в отпуске. Бессрочном. Нужно уладить кое-какие дела в этом городе.       Кое-какие дела, сидящие сейчас прямо напротив его и доедающие последний кусок им же приготовленного завтрака. Что же будет дальше, даже представить страшно.       — Верно, у вас есть свои дела. А тут вдруг я свалился на вашу голову ни с того ни с сего, — Мидория пытается улыбнуться, но выходит слишком наигранно и невесело, его неудачной попытке притвориться шутником от бога Тодороки ставит три из десять.       Хотя нет, четыре. За старание.       — И что ты собираешься делать дальше? Есть какие-нибудь планы? — самый очевидный и волнующий Тодороки вопрос, который, похоже, тут же остолбеневший Мидория старался игнорировать все это время, как и вспоминать о том, что эта такая вкусная и желанная секунду назад еда может так просто встать непроходимым комом в горле и безжалостно попроситься обратно, руки вновь занемеют совсем не от холода, а внутри все заколотится не от нового приступа лихорадки, а от поднаготного страха, тихого осознания всего происходящего с начала его пробуждения и до конца этого еще такого долгого дня.       Омлет Тодороки, и правда, был очень вкусным.       Слепящее из расшторенного окна солнце, и правда, так приятно пропечаталось на пригретой щеке, а сам Тодороки стал для него чуть ближе, чем на несколько сотен миль вечной мерзлоты его бездонных ледяных глаз, но пора возвращаться. Пора вспомнить о том, что точно похуже этих неловких воспоминаний о вчерашнем вечере и желании сиюминутно провалиться под землю.       — Яойорозу звонила сегодня утром. Сказала, что криминалисты уже закончили осматривать мою квартиру и я могу вернуться, чтобы забрать свои вещи и документы, — недоеденный кусок остывающего амлета так и замирает на недонесенной до рта вилке, отправляясь обратно в тарелку, вмомент потухший взгляд Мидории клонится вниз и застывает, вростая в его ощутимо подрагивающие колени невидимыми стальными нитями.       — Яойрозу это та следователь, что ведет твое дело? — не сдается Тодороки, чувствуя, что ходит по тонкому льду с давно проступившими широкими трещинами, но возращаться назад уже, к сожалению, слишком поздно.       — Да. Но я думал, что мое дело возьмет другой следователь. Хотя это неважно. Прошло больше суток, а они не нашли никак зацепок. Я думаю, что не нашли. Ведь если бы нашли, они бы мне сообщили, верно?       — Не думай об этом. Просто предоставь дело профессионалам, — Тодороки медленно встает из-за стола, забирая тарелку Мидории и так же неспешно относя ее в раковину. Мидория, кажется даже не замечает никаких изменений. — Так когда ты собираешься поехать в квартиру? Сегодня?       — Вероятно. Но… чуть позже. Если вы не против, — натянутая на ладони толстовка согревает не лучше вощенной бумаги, а стынувшее чувство внутри напоминает расколовшийся айсберг, разнесенный по набухающим венам обломившейся ледяной крошкой.       От мысли, что ему придется вернуться в это место, хочется переломать себе обе ноги, чтобы больше никогда не переступить порог этой страшной квартиры. Чтобы больше никогда не увидеть в ней то, что еще не скоро покинет его кошмары.       — Хочешь, я поеду туда с тобой? — неожиданный голос внезапно оказавшегося слишком близко Тодороки кажется единственной спасительной нитью, за которую отчаявшийся Мидория хватается со всех сил, вцепливаясь в него умоляющими глазами, кажется, даже не замечая, как они сами собой наполняются слезами и начинают сиять ярче, чем вдруг спрятавшееся за облаками солнце в этот необычайно ясный для поздней осени день.       — Разве у вас не было никаких планов на сегодня? Я и так занял слишком много вашего времени, — говорит вслух, а сам «не оставляй меня» просит всем своим видом, да так, что отказать просто невозможно, невозможно проигнорировать и так легко выкинуть из головы.       «Не бросай меня одного».       «Не заставляй меня бороться с этим в одиночку», — снова и снова звучит в голове этот надорванный крик, Тодороки лишь морщится, узнавая в нем свой собственный переломанный голос.       — Дела подождут. Сегодня я свободен, — нераспакованная пачка зубочисток лишь снова пару раз звянькнула в его руках, но так и осталась очередной бесполезностью, ведь Мидории сейчас вряд ли будет до нее. — Так что собирайся. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше. Не стоит тянуть до вечера и портить бессмысленным ожиданием целый день.       — Вы правы, — быстро кивает и, словно умолишенный, резко подрывается с места, забывая, что собирать ему здесь нужно лишь себя по осколкам.       И все равно не досчитаться нескольких дюжин.       О лучшем раскладе событий и мечтать было нельзя, думает Тодороки, сворачивая на главную полосу и искоса поглядывая на вжавшегося в сиденье и подозрительно затихшего Мидорию рядом с собой. Осмотреть место приступления самолично да еще и под таким ненавязчивым предлогом могло быть лишь пределом его мечтаний и то не самых красочных. Все сложилось хорошо и даже слишком, что не может не напрягать и заставлять снова сомневаться в своем черезчур рискованном решении, но в сравнении с его вновь проглотившим язык спутником эти переживания кажутся не такими и масштабными. Мидория нервничает. Нервничает так сильно, что вновь случайно отстегивает ремень безопастности прямо посреди дороги и уже в третий по счету раз спрашивает, чья это машина и как долго они будут еще ехать.       Тодороки может лишь уставше выдохнуть, сделав никак не разряжающую обстановку музыку слегка громче.       — Машина не моя, я взял ее в прокате. Приедем через минут пять, — повторяет так же спокойно, мысленно сетуя на внезапно перекрытое движение на главном проспекте.       — Точно. Я уже спрашивал. Извините, — снова натянуто усмехается, продолжая теребить и так расшатанную застежку ремня, всеми силами сосредотачиваясь на гудящим на весь салон радио.       Судя по акценту, играет что-то на испанский мотив, Мидория не знает ни слова на испанском, но внимательно вслушивается в каждую спетую строчку, будто лишь в них может найти ответы на все свои вопросы. Мелодия вдруг замолкает, звучит знакомое вступления утренних новостей и приятный голос молодой девушки вдруг произносит знакомое имя.       «Продолжается расследование по делу Мидории Инко, хладнокровно застрелянной прямо на глазах у своего единственного сына, оставшегося сиротой после жестокого убийства своей матери. Как полагает следствие, убийство было тшательно спланированно и…»       — Прости, — Тодороки быстро выключает надоедающее радио, тут же останавливая машину прямо около нужного подъезда. Стоянка, как ни странно, совсем не занята.       — Все в порядке. Наверно, я должен привыкнуть. Сейчас все только об этом и говорят, — Мидория делает протяжный вздох и, словно наперекор самому себе, отпускает всю дорогу страдавший от безрезультатных терзаний ремень, позволяя ему больно впиться в напряженные плечи. Отстегивать его именно сейчас почему-то совсем не хочется.       — Это пройдет. Еще немного времени — и никто и не вспомнит об этом случае. Я тебя уверяю, — убедительным голосом внушает ему Тодороки, зная наверняка, что ни один из них двоих никогда не забудет об этом. — Мы приехали.       — Да, я вижу. Так быстро, — онемевшее тело не двигается с места, пальцы кажутся застывшими обескровленными льдинками — не пошевелить, не почувствовать их заинелую боль, лишь беспомощно сжать со всех сил, пока кости не треснут, не выступят наружу заостренными обломками.       К счастью, долго ждать не приходится.       — Я пойду один. Ты останешься в машине, — констатирует, словно неоспоримый факт, Тодороки, быстро отстегивая свой ремень и доставая звенящие ключи из зажигания. — Дашь мне ключи и скажешь, где лежит все необходимое.       — Нет, подождите! Это неправильно. Я сам должен туда пойти.       — Ты не должен. Ты не должен заставлять себя это делать, — горячая, словно раскаленный огонек, ладонь, кажется, оставляет глубокие ожоги на его оголенной кисти, перехватывая ее на полпути от необратимого шага прямиком к очередному нервному срыву, который, похоже, может оказаться большой завершающей точкой в этом заранее обреченном бою с самим собой.       Мидория проигрывает.       И, кажется, совсем не сожалеет об этом.       — Мы ведь уже приехали. Я пойду.       — Ты пожалеешь об этом. Тебе станет только хуже.       — Откуда вы можете знать? Я должен посмотреть своему страху в лицо и победить его.       Тодороки вздыхает. Он знает, что Мидория еще не готов на этот болезненный шаг. Хотя бы потому что даже смотреть в лицо сидящему рядом Тодороки для него уже целое испытание.       — Дай себе немного времени, Мидория. Время — это единственное, что тебе сейчас нужно.       — Мне нужно, чтобы полиция нашла этого ублюдка, — произносит одними губами, от неожиданно серьзного взгляда этого подбитого ребенка почему-то становится не по себе. — Это все, чего я хочу, вы понимаете?       — Я понимаю. Но послушай меня, — Тодороки поворачивается к нему всем корпусом, все еще держа его обессиленную руку в своей, достаточно сильной для того, чтобы переломать эти хрупкие кости одним резким движением. Багровеющие с позавчерашнего вечера синяки быстро темнеют под неосознанно грубыми пальцами. — Тебе не стоит идти туда сейчас. Это плохая идея. Я удивляюсь, как эта недогадливая следователь разрешила тебе приехать сюда одному.       — Она предлагала пойти со мной. Но я отказался.       — Да уж, это не лучше, — Тодороки склоняется еще ниже над буквально беспокощно зажатым в углу Мидорией, который только и может, что бегать растерянными глазами по слишком близкому лицу перед собой и просто задыхаться от едва уловимого запаха сигарет от его кожанной куртки. Неужели, Шото курит? Мидория не видел ни раз, как тот выходил на балкон. Хотя много он там успел увидеть, целый день валяясь в его кровати в полуобморочном состоянии. — Я пойду туда один и все принесу. Я не раз бывал на местах приступления и знаю, как там нужно себя вести. Положись на меня.       Под таким напором сложно оставаться при своем, тем более и сам Мидория лишь счастлив оказаться подальше от этого страшного места.       — Ладно, — единственное, что может сказать, сразу же ощутив заметное облегчение и ослабившуюся хватку на своем побледневшем запястье.       Очередной неравный бой с собственными страхами закончился его негласным поражением.       Мидория говорит слишком быстро и немного скомканно, пытаясь в деталях объяснить, где лежит все необходимое, хотя слишком частые «ну где-то там» и «где-то хер-пойми-где» дают Тодороки понять, что он и сам не особо-то помнит, где что лежит, или просто не может на ходу сформулировать и так просто вспомнить все слишком важные сейчас детали. Во всяком случае, это не имеет значения, только получив ключи от квартиры и все /не/обходимые напуствия, Тодороки спешит скорее взяться за дело и сосредоточиться на том, что действительно важно, ведь действовать сейчас нужно осторожно и очень внимательно. Настолько, чтобы больше никогда не пришлось снова возвращаться в это место.       Только выйдя из непривычно душной машины, он незаметно щелкает замок на дверях на всякий случай — вдруг у нестабильно эмоционального Мидории что-то вдруг переклинет в голове и он решит, что ему просто необходимо сиюминутно выйти и подняться наверх или снова броситься под колеса мимо проезжающего троллейбуса, — такой расклад событий тоже исключать нельзя, как и то, что Тодороки может встретить кого-нибудь в это безлюднее утреннее время. Поэтому, подойдя к нужному подъезду, он натягивает свой привычный громоздкий капюшон и незаметно надевает резиновые перчатки, лучшую защиту от нечаянных отпечатков, быстро поднявшись на нужный этаж и, к счастью, так никого и не встретив по пути, беззвучно открывает квартиру и ныряет внутрь, замыкая себя изнутри.       Тодороки находит все вещи Мидории меньше, чем за десять минут, аккуратно складывая все в забитый в самую глубь шкафа чемодан, про который взволнованный Изуку упомянул в первую очередь и что значительно облегчает жизнь. От запаха химикатов по всей квартире немного кружится голова и дурные воспоминания бьют ключом от каждого нечаянно глубоко вдоха, заставляя больно кашлять в кулак от фантомной гари и отвлекаться на что-то вовсе несуществующее, но такое по-своему реальное и ощутимое. Тодороки со всех сил гонит от себя это непонятное наваждение, сосредотачиваясь на каждом своем движении и аккуратном шаге по этой вылизанной до блеска квартире, в которой, кажется, каждый сантиметр был тщательно изучен на наличие подозрительных отпечатков и незаметных с первого взгляда улик. Даже кровь, некогда стремительно расползающаяся по новехенькому голубоватому ковру посреди комнаты больше не тревожит замыленный таким зрелищем глаз, — похоже, его в первую очередь запаковали в стерильный пакет и унесли в лабораторию, пол выдраили до скрипоты как раз к приезду теперь уже бывшего хозяина, чтобы не терзать его открытую раны еще сильнее, хотя куда уж сильнее, наверное.       Да уж, вздыхает Тодороки, заворачивая на совсем пустую кухню без каких либо особых надежд, уже слишком поздно искать здесь что-то ценное после такой-то нехилой встряски. Нужно скорее возращаться, пока Мидория не сошел с ума от вынужденной клаустрофобии, а кто-нибудь из проворливых соседей не заметил краем глаза подозрительного незнакомца как раз у квартиры недавнего громкого преступления. Но все становится иначе ровно в тот момент, когда Тодороки вновь делает поспешные выводы раньше времени, поднимает измученные недосыпом глаза и от неожиданности застывает на полпути от давно размороженного холодильника с едва держащейся на почти отклеющемся скотче запиской, на которой он снова видит лишь то, что давно мечтает забыть.       Свое имя. Это отвратительное, проклятое имя.       Кажется, бедняжке Мидории придется подождать его чуть дольше.       Ожидание, и правда, давалось Мидории с трудом.       Неугомонные ерзанья по скользкому кожанному сиденью никак не успокаивали зараждающеюся в теле дрожь, почти пустой бардачок и отсутствие каких-либо занимающих внимание вещей в машине, даже самой элементарной карты, значительно растягивали и без того бесконечно бегущее время. Заходить в интернет Мидория боялся, пару раз порывался нажать на знакомое меню и открыть любимые соцсети, но тут же отдергивал руку в сторону, быстро включая режим блокировки, словно знал, что первая же всплывшая на растрескавшемся экране новость заставит его так же неизбежно расколоться напополам и определенно пожалеть о своем поспешном решении. Тодороки прав, Мидории хотелось бы сбежать от своей боли на другую планету, закрыть глаза и представить, что все это происходит не с ним, точно не с ним, — это ведь правда когда-то пройдет и станет не таким и страшным кошмаром, эта открытая, зияющая изнутри рана когда-нибудь станет огромным сросшимся рубцом на его разорванной на части душе, — ему просто нужно еще немного времени на ее исцеление, еще немного времени, чтобы почувствовать и в полной мере осознать, что жизнь продолжается, хочет он этого или нет.       Она продолжается.       Даже сейчас, когда все кажется с точностью наоборот: он проснулся сегодня утром так же, как и всегда, как и миллиарды людей на всем земном шаре, умылся и вкусно позавтракал, поговорил со своим новым… знакомым? другом? — и теперь дожидается его сотню лет, чтобы потом поехать куда-то еще от этого места, ведь крест не сошелся на нем, ведь он правда может уйти и больше никогда не появляться в этом райне до тех пор, пока сам этого не захочет. Ведь он правда все еще жив, поэтому эта боль настолько сильная и настоящая. Все потому что он все еще жив. Как же можно продолжать внушать себе, что это не так?       — Эй, ты че оглох? — резкий настойчивый стук замерзающих костяшек по дрожащему от приложенной силы стеклу, словно грозовая молния, пронзает все тело внезапным испугом, Мидория инстинктивно оборачивается в сторону неожиданного источника шума, вырывая свое сознание из вороха поглотивших с концами мыслей. — Я ведь тебя зову, ты что не слышишь?       Мидория и правда совсем ничего не слышал, хотя разгневанный таким неуважительным отношением Бакуго звал довольно громко, так, что услышала его половина района так точно, но только не летающий в своих мыслях Изуку.       — Ой, это вы, сэр, сейчас открою, подождите, — он дергает ручку раз десять прежде, чем понимает, что машина закрыта и точно не откроется одним его усилием, Тодороки замкнул его и это, наверное, было правильным решением, но все равно довольно странным. Вдруг Мидории стало бы плохо и срочно понадобилось глотнуть свежего воздуха или поговорить с кем-нибудь из проходящих мимо знакомых, как, например, сейчас. Вряд ли уже порядком закипающий Бакуго захочет слушать его объяснения. — Кажется, машина закрыта. И окно опустить никак. Простите.       Похоже, данный рассклад событий нахмуренного Бакуго совсем не устраивает.       — Что за хрень? Ты заперт в чьей-то машине рядом со своим же подьездом? И что черт возьми с твоим лицом? Тебя избили и насильно держат в плену? В таком случае стоит активнее просить о помощи, бестолочь, — слишком серьезный взгляд офицера в перевес с его как всегда неуместно грубыми замечаниями дают понять, что он ни капельки не шутит и уже готовится выбивать стекло с локтя одним резким ударом, благо Мидория успевают вовремя осознать все складывающееся перспективы и заорать со всей мочи, заставив оторопевшего от такого неожиданного напора Бакуго все же сделать шаг назад.       — Нет, конечно, нет! — Мидория махает рукой в сторону своего подъезда, наблюдая за тем, как растегнутое нараспашку пальто Бакуго развевается на довольно порывстой и наверняка очень холодном ветру. Этот бардовый цвет, определенно, очень ему идет. — Я приехал сюда с одним человеком и просто жду его. Все в порядке. Я немного подрался пару дней назад, но ничего страшного, не волнуйтесь. Все в порядке.       Все в порядке, повторяет в который раз, а у самого просто на лбу написано, что это не так, растерянные глаза бегают по сосредоточенному лицу внезапно замолчавшего Бакуго и не могут найти себе место. Тодороки нет слишком долго и это напрягает сильнее, чем что-либо, Тодороки нет, словно его никогда и не было, словно Мидория просто придумал его и заставил себя поверить в свою же иллюзия — тот самый обман, на который идет наш мозг, чтобы защитить нас от нас же самих, переключать наше внимание на что-то нереальное, отгорождая от самого главного. От того, например, что никакого чудесного спасения никогда и не было — никто не протянул свою руку, чтобы вытащить Мидорию из-под летевшего на всей скорости грузовика, никто не нес его на этих же самых руках на хрен-пойми-какой этаж и не откачивал сутки напролет, ежеминутно сменяя очередную горящую огнем марлю на его раскаленном лбу на более прохладную. Мидория умер. Умер в тот самый вечер, так и не дойдя до собственного дома, растекся кровавыми брызгами на грязном придорожном снегу, — эта внезапная догадка кажется реальнее, чем все происходящее эти пару суток, реальнее, чем громкий писк открывающейся машины и едва уловимые шаги приближающегося человека с громоздким чемоданом, набитым до отказа аккуратно сложенными вещами.       Он вернулся.       Тодороки, наконец, вернулся.       Значит, наверное, можно снова заставить себя дышать и верить, что все это неправда, глупая ложь разгулявшегося воображения.       — В чем дело? — но этот холодящий все внезапно взрогнувшее нутро голос, уже такой по-своему привычный и знакомый, заставляет лишь сильнее напрячься и рефлекторно сжаться, опустив так и замершую руку над уже несколько секунд как открытой дверной ручкой обратно к себе на колени.       Тодороки делает несколько шагов вперед к так и замершему на одном месте Бакуго, тяжеленный чемодан в его руке, кажется, не весит ни грамма.       — Это мой вопрос. Ты кто такой? — огненный искры, блискающие из настороженный глаз офицера, кажется, могут оставить глубокие порезы на незакрытых щеках если подойти еще хоть на чуточку ближе, но Тодороки этих фантомных травм, похоже, совсем не боится, делает еще один шаг навстречу, смотрит неоткрывно, словно хищник, медленно подбирающийся к своей загнанной в угол добыче.       — С какой стати я должен отвечать на вопросы незнакомца? Это моя машина, так что прошу, отойдите от нее и займитесь своими делами, — от его взгляда у Мидории мурашки бегут по спине, от этого незнакомого взгляда почему-то становится страшно и не по себе, такого Шото Мидория точно не знает.       Такой Шото, кажется, способен на что-то ужасное.       Он делает еще несколько быстрых шагов, оставляя мешающийся под руками чемодан неподалеку от себя, словно нарочно, подходит к заметно напрягшемуся Бакуго вплотную и становится как раз между ним и разтерянным Мидорией, забившимся за то и дело запотевающим от неестественно тяжелого дыхания стеклом. И только, когда Изуку начинает видеть лишь одну знакомую спину в черной, как смерть, кожанной куртке, он понимает. Понимает, и сразу же облегченно выдыхает, прогоняя из груди непонятное чувство тревоги и инстинктивного страха.       Тодороки пытается защитить его.       Спрятать за собой и прогнать внезапного навязчивого незнакомца, который решил ни с того прицепиться и влезть в душу со своими глупыми расспросами, он ведь не знает, что Бакуго вовсе не незнакомец, и расспросы его могут быть очень важными, хотя и встретить его именно здесь в такое раннее время еще и в гражданской одежды та еще неожиданность. Но вдруг у него есть какая-нибудь ценная информация о расследовании, какие-то мысли или догадки, не мог же он так просто, лишь из беспокойства и собственной доброты, прийти сюда именно сегодня и вновь заговорить с Мидорией. Не мог же? Верно. Это совсем не в его духе.       — Слышь, ты хоть знаешь, с кем разговариваешь? — но, похоже, терпение и так довольно не сдержанного в своих выражениях офицера подходит к концу и его формальная недовежливость сменяется ответным нападением, блискающее в руках удостоверение, чуть ли не впечатывающееся прямо в лицо все так же непоколебимого в своих действиях Тодороки, оказываясь главным и решающим из всех козырей, быстро ставящим все на свои места. Но застывшее в воздухе напряжение между ними двоими, кажется, чисто физически не может быть преодолено и так просто сглажено.       — Предъявите свои документы, уважаемый, и потрудитесь объяснить, что вы делаете вместе с главным свидетелем около места преступления. Что-то я не запомнил вашу физиономию, пока изучал ближайшее окружение своего подопечного, — самодовольным негодованием Бакуго, кажется, можно забить до смерти кого угодно и даже не замараться.       — Документы забыл дома, я не обязан их везде носить с собой. И, насколько мне известно, дело Мидории ведет другой следователь, — но сдаваться так просто Тодороки явно не собирается, хотя и понимает, что дело хуже некуда, неожиданная встреча с полицеским, да еще и такая конфликтная, не принесет ему ничего хорошего. Но отступать уже слишком поздно. Остается только играть на опережение.       Но обыграть Бакуго хотя бы в словесной перепалке та еще непосильная задача.       — Знаете такую поговорку: преступника всегда тянет на место его преступления, словно клешнями. А вы, к слову, на вид вылитый преступник, — выдает на одном дыхании, даже не давая опомниться, словно это надменно покачивающаяся корочка в его руке делает его заведомо оправданным по тем же критериям.       — То же самое можно сказать и о вас. Как ни странно, но вы тоже здесь, — лишь кидает вдогонку Тодороки, не сдерживается, приподнимая одну бровь в ожидании очевидной реакции.       Бакуго лишь громко цыкает в ответ, стискивая скрепящие зубы и всеми силами удерживая себя от того, чтобы не скрутить этого нахального самозванца по рукам и ногам прямо на месте.       Он опасен.       Это ощущается инстинтивно, где-то на уровне первородных рефлексов и до предела обостренного подсознания, каждой клеточкой напряженного тела, каждой мускулой на застывшем от напряжения лице.       Он опасен и точно не тот, кем хочет казаться. Нельзя его так просто отпускать. Нельзя его оставлять наедине с Мидорией. Нельзя. Но и повязать прямо сейчас нет никаких весомых оснований, Бакуго в данный момент даже не при исполнении и у него, черт бы побрал это бестолковое начальство, нет больше никакого права вмешиваться в расследование этого пропащего дела. Только если…       — Постойте! — внезапный нерешительный голос в повисшей на мгновение тишине, резко открывающаяся дверь, слегка ударяющая в спину на секунду дернувшегося Тодороки, и оказавшийся прямо между ними двоими вылетевший из машины Изуку, становящийся спиной именно к этому самому подозрительному типу, которого когда-либо доводилось видеть Бакуго за свою недолгую, но довольно насыщенную событиями службу, — ты ведь не ведаешь, что творишь, да, глупый ребенок?       Ты точно когда-нибудь пожалеешь об этом.       — Вы не правильно все поняли, офицер! Шото не сделал ничего дурного, он лишь помогает мне забрать мои вещи, потому что я… не смог не приехать сюда один, — эти до сих пор наполненные ошеломляющим ужасом глаза становятся еще пасмурней, эти детские, блестящие на свету всеми оттенками цветущей зелени глаза быстро потухают и опускаются вниз, вцепливаясь всеми силами в темно-бардовый воротник слишком изысканного пальто Бакуго, словно видят в этом насыщенном и пугающем цвете нечто иное, чем просто ворсистую и довольно теплую ткань. — Простите, я должен был объяснить все сразу, чтобы не допустить недоразумений. Простите, я немного задумался и растерялся. Шото очень помог мне и не только сегодня, он…       Оборачивается несмело, заметно расслабившийся взгляд Тодороки скользит солнечными зайчиками по саднящим щекам и все равно непременно обмораживает, холодит все внутри от одного единственного касания.       Шото. Кто он ему теперь? Приятель, вынужденный сожитель на неопределеннре время? Новый друг? Нет, это точно вряд ли, они не знают друг о друге ровном счетом ничего существенного, ничего из прошлого и почти ничего из настоящего, кроме нескольких сухих фактов и тысячи и одна самых неловких в жизни Мидории событий, которые, похоже, для самого Шото не значат и сотой доли от всей их приувеличенной важности. Или же все-таки нет? В его всегда таком безразличном и спокойном взгляде так сложно распознать что-то похожее на искренние и неподдельные эмоции, в его ледяных, словно расколотых по прищуренным векам осколках-льдинках, глазах — тем более, даже сейчас он смотрит так же пугающе холодно, незаметно цепляет выступающий край толстовки Мидории и слегка тянет на себя, словно готовится в любую минуту запихать его обратно в машину и снова закрыть собой от всех свалившихся на его голову бед. Снова схватить за руку и удержать в шаге от разрастающеся под ногами пропасти, снова спасти от себя же самого, так просто и легко, без лишних слов и нареканий. Словно так и должно быть, словно жизнь Мидории и правда такая ценная. Разве можно этому не верить?       Разве можно?       — Повторяю в последний раз: либо я сейчас же получаю ваши документы, удостоверяющие личность, и права на машину, либо я вызываю подмогу и тогда пускай сами здесь разбираются, — но вот у Бакуго, похоже, совсем нет причин доверять словам ни одного из них, ему нужны неоспоримые факты, четкие и ясные, ему просто необходимо развеять все свои сомнения или тут же подтвердить их и действовать дальше, Тодороки понимает, что его проигрыш в этой неравной схватке был заведомо определен, лишние проблемы с полицией — последнее, что ему нужно сейчас. Особенно, черт возьми, здесь и сейчас.       Поэтому он лишь безмолвно кивает уже предкусившему свою негласную победу Бакуго, игнорируя его несдержанную самодовольную ухмылку и окончательно потерянного между ними двоими Мидорию, уже готовящегося вновь возражать и оправдываться, возвращается к машине, долго роется в бардачке в поиске водительского удостоверения, затолканного в самый дальний угол, и, наконец, возвращается обратно       — Как я уже сказал, документы забыл дома. Есть только это, — протягивает неспешно лицевой стороной вниз маленькую бумажку в поблескивающей прозрачной обложке, от его черезчур спокойного и безразличного к происходящему голоса ликующее настроение Бакуго вмиг сменяется еще большей настороженностью. — Надеюсь, этого достаточно, офицер.       Специально выделяет последнее слово, уголки его губ дергаются непроизвольно, почти незаметно, и Бакуго уже понимает.       Кто здесь проиграл.       Очевидно, что у Тодороки все происчитано заранее и даже на такой крайний случай. Очевидно, что в документах нет его настоящей фамилии или каких-либо компраметирующих фактов. И подтвердить ты это не сможешь никак, офицер. Так что можешь любоваться на здоровье.       И Бакуго любуется, внимательно так, заучивая наизусть каждую строчку, вновь недоверчиво оглядывает безучастно скрестившего руки на груди Тодороки и совсем затихнего рядом с ними Мидорию, топчащегося на месте в ожидании, чем же все это закончится. Похоже, малец и правда доверяет этому странному типу, держится рядом, не отступая ни на шаг.       — Можно поинтересоваться, Такуми Шото, — читает нарочно с неправильным ударением, но сам Такуми Шото даже бровью не ведет. Как же бесит. — Где вы были ночью два дня назад во время произошедшего убийства? У вас есть алиби, кто-нибудь может подтвердить ваши слова?       Нехотя протягивает документы обратно, пристально наблюдая за ни на секунду не дрогнувшей мимикой своего оппонента.       Ждал ли он этот вопрос?       Конечно.       — Вот, — лишь быстро достает из заднего кармана сложенную напополам визитку, от его железной уверенности Бакуго аж передергивает несколько раз. — Я был в баре. Он находится за городом в сотне киллометром езды отсюда, поэтому я чисто физически не мог находится здесь. Спросите любого, кто работал в ту смену, они подтвердят.       Они и правда подтвердят. Каждое слово вплоть до малейших деталей. Они его железное алиби на любой случай. И никто не сможет его оспорить.       — Обязательно, — едва цыкнув себе под нос, Бакуго мигом кладет в карман визитку и резким шагом уже собирается уходить, как и обычно, не попрощавшись, но вдруг сбавляет свои обороты, останавливаясь у копошащегося около своего чемодана Мидории. — Слышь, пацан, — тот почему-то снова не реагирует, приходится разок слегка пнуть его величайшее достояние и сразу же поймать еще один затравленный взгляд. Черт. — Дай-ка свой телефон на секунду.       — А? Телефон? Зачем он вам? — неосознанно ударяет несколько раз по карманам, взгляд непроизвольно падает на его перебитые пальцы с ярко-бардовыми отметинами на треснувших костяшках.       Подрался, так он сказал? Смог ли он нанести хоть один ответный удар для столь громкого заявления? Судя по этим расцветающим всеми цветами радуги синякам это точно вряд ли.       — Не тормози. Делай, что говорю, — раздраженно рычит Бакуго, почти силой вырывая показавшийся телефон из обессиленных рук, заходит в контакты и быстро вбивает свой номер. На всякий случай.       Который, как он в тайне надеется, все же никогда не произойдет.       Мидория лишь едва успевает поймать свой и так отдающий последние коньки смартфон, когда Бакуго, закончив свои сомнительные манипуляции с ним, подбрасывает его в воздухе и лишь едва слышно добавляет «в любое время, понял?», еще один раз злобно оборачивается на все это время наблюдающим за ним Тодороки и быстро уходит, оставляя за собой густые клубы пыли от своих кожаных берцев. Что значат его слова Мидория не понимает, наверно, думает он, для Бакуго свойственно подозревать всех и каждого особенно в такой-то ситуации. Но все равно на душе становится тошно.       — Мидория? — а поднять взгляд на вдруг оказавшегося совсем рядом Тодороки почему-то до сих пор неимоверно страшно, вновь почувствовать этот чужой, холодящий нутро взгляд на своем лице — что такое с ним произошло, что заставило вдруг стать таким пугающим? Он не любит полицию? Не удивительно, частные детективы и полицейские часто не ладят между собой. — Мидория, ты в порядке?       Но тот едва трогает за плече, заставляя сразу же рефлекторно дернуться и поднять опущенную голову — нет, он снова смотрит так же, как и прежде, можно сказать, даже более обеспокоенно. Показалось, что ли?       — Да, все хорошо. Извините за все это. Бакуго он... своеобразный. Но он очень помог мне в свое время.       Неосознанно вспоминает те страшные минуты в машине скорой помощи и свои окровавшенные ладони, что пытался оттереть подручными средствами этот самый «своеобразный» офицер. От всплывающий в голове картинок и фантомного чувства липкости на пальцах бросает в дрожь и руки непроизвольно сжимаются в кулаки, ногти болезненно впиваются в и без того изстерзанные ладони, и это тихое жжение от новоиспеченных царапин, как ни странно, помогает. Но точно ненадолго.       — Я заметил, — Тодороки пожимает плечами и, едва улавливая краем глаза нарастающее напряжение в лице Мидории, легко подхватывает до сих пор стоящий на земле чемодан и дергает Изуку за широкий рукав, нарочно вырывая из своей собственной засасывающей с концами реальности. — Пойдем. Нам пора возвращаться.       Пора возращаться. Но только куда до сих пор остается загадкой.       — Снова к вам домой?       — У тебя есть другие варианты?       Мидория лишь пожимает плечами, растерянно бегая глазами из стороны в сторону и ненароком косясь на свой бывший подъезд и уходящие ввысь окна. Краем глаза замечает — форточка до сих открыта нараспашку. До сих пор.       — Не особо. Если вы не против.       — Я не против, — повторяет в который раз Тодороки, направляясь в сторону багажника. — Садись в машину.       Но Мидория все равно не шевелится, стоит как вкопанный, смотря вверх опустевшим взглядом. Кажется, хочет что-то сказать, но никак не может решиться, его сжатые до посинения пальцы становятся почти прозрачными и обескровленными.       — Ничего, если мы заедем кое-куда? — наконец, произносит совсем тихо, едва заметно дергаясь от шума закрывающегося багажника.       — Ничего. Тебе что-то нужно?       Сглатывает дважды прежде, чем отвечает.       — Да. Черный костюм. На завтра. Вдруг вспомнил, что у меня его нет.       Тодороки лишь молча кивает.       О том, что ждет их двоих уже на следующее утро даже подумать страшно. Но еще страшнее то, что этот ужасный день все-таки придется пережить.