Ты выжигаешь меня изнутри

      — Бакуго, ты что, был на похоронах? — первое, что выдает Киришима, заметив краем глаза застрявшего в проеме двери Кацуки.       — Получше ничего спросить не мог? Например, как день или хочешь ли трахнуться прям ту... — закашливается на полуслове, невольно выпуская звенящие ключи из внезапно ослабевших пальцев и снова смеривая оценивающим взглядом этот знакомым фартук на голое, мать его, тело. Самое прекрасное тело.       Ты, засранец, издеваешься.       — Нуу, ответ на второй вопрос ты уже знаешь, — льнет, зараза, так завораживающе и тепло, не разрывая пристального взгляда из-под длиннющих, слегка подрагивающих ресниц, скользит горящей ладонью по замерзшей от ночного холодного ветра щеке, едва целуя, словно хищник, принюхиваясь. — От тебя пахнет могильными плитами и тонной выжранного спиртного. Фу, Кацуки. Без душа ко мне не подходи, понял?       — Не дразни зверя, если не в состоянии убежать от него. Понял? — тот лишь нагло фыркает, резко подхватывая под упругие ягодицы и прижимая к себе, Эйджиро пахнет, наоборот, слишком приятно и остро. Этим его охренительным гелем для душа, запеченной в духовке лазаньей и домом. Его домом.       — Ну серьезно, сейчас все сгорит к чертовой матери! — пытается вырваться, наивный, но сильные руки не такие и сильные сейчас, а желание остаться несмотря ни на что оказывается весомей страха неминуемого пожара и неизгладимого ущерба в этой совсем недавно снятой квартире.       Бакуго выдыхает в открытую шею томно, скользит разгоряченными ладонями по рельефной спине, прощупывая каждую выступающую мышцу, и только, когда его голова безвольно падает на подрагивающее от внезапного поцелуя плече, Киришима понимает, что ему сейчас нужно. И тут же обнимает в ответ, так же крепко и пламенно, позволяя почти что повиснуть на себе и наслаждаться неисчерпаемым теплом своего почти оголенного тела.       — Устал, да? — оглаживает взъерошенные жесткие волосы, такие по-привычке колючие и родные, целует нежно в пылающий висок и улыбается совсем беззаботно, словно и не ждал возвращения этого пропащего забулдыги целый день, изводя себя все новыми и новыми страшными предположениями о его позднем отсутствии. — Как все прошло? Как он?       — Как дерьмо, — отвечая разом на все вопросы, и не поспоришь ведь, остается лишь молча кивнуть и принять его такого — пьяного почти до отключки и невероятно задолбанного и без их горячей долбежки прямо в проеме входной двери.       «Ну за что ты так с собой, Бакуго, а?» — хочет сказать, взять на руки это неподъёмное и почти обесчувственное от усталости тело и унести в спальню, чтобы там заобнимать до смерти и вернуть его потерянному разуму былой покой и удовлетворение.       Но не тут-то было, черт возьми. Не все, к сожалению, так просто.       — Он был там. Я и не сомневался, — хрипловатый голос Бакуго тяжелеет с каждым произнесенным слогом, словно его голосовые связки наливаются свинцом и вот-вот разорвут хрупкую гортань к чертовой матери, Киришима чувствует вполне физически, как это секунду назад расслабленное на нем тело напрягается мгновенно, становясь не проломным камнем, тяжеленым грузом на его опущенных плечах.       — Ты снова об этом типе? Слушай, Ка-чан, — Ка-чан напрягается только сильнее, ведь Киришима зовут его так только в двух случаях: когда выдыхает его имя в захлестывающем возбуждении, не в силах произнести его полностью, либо когда хочет сказать что-то неприятное и пытается как-то мягко подвести к этому. Как видно из ситуации, сейчас они не трахаются. А лучше бы да, чем это. — Может, стоит оставить это дело? Начальство ясно дало понять, что нам тут ничего не светит, даже если ты что-то нароешь на этого, — как его, Такуми Шото? — ничего в сущности не изменится. Я понимаю, что ты обещал пацану помочь, но… мы не всесильны, понимаешь? Мы не боги и можем не все.       — В таком случае я — самый настоящий бог, — резкий укус в шею и непременно багровеющий засос дают понять, что пора бы заткнуться и остановиться, довериться безотлагательно и сдаться. В очередной раз, сдаться. — Я снова был там, в этом чертовом баре. И узнал кое-что очень интересное. Тебе понравится.       — Да неужели? Ну снова за старое, — лишь тихо вздыхает и снисходительно хлопает по плечу и так почти что опустившегося на колени Кацуки, одним рывком возвращая его в исходную позицию. — Ну ладно, ладно, сейчас все расскажешь. Давай сначала отмоем тебя и накормим.       — И отсосешь мне.       — И отсосу… так, стоп! Едва на ногах стоишь ведь. Что ты за гад ума не приложу, — Бакуго и сам не знает, что он за черт такой, но так, наверное, даже и лучше.       Ведь он знает точно, что вся затеянная им игра точно не закончится чем-то хорошем.       Как много нужно для того, чтобы полюбить кого-то?       Сколько должно пройти времени, чтобы это понять? Месяцы, годы? Или дни и даже секунды, нечитаемые мгновения упрямого осознания, колющего настойчиво где-то в подреберье. Как много нужно узнать о человеке, чтобы захотеть разделить с ним свою жизнь?       Как много?       Мидория не знает ответ ни на один из этих вопросов, Мидория не знает ничего кроме того, что он любит. Так просто. Любит. Впервые в жизни.       Он любит.       И кажется, так было всегда. С того самого мгновения, когда его глаза впервые нашли эти застывшие льдинки напротив — разве можно в здравом уме влюбиться в их холод и так трепетно подчиниться ему, разве можно принять его безоговорочно и наслаждаться его обжигающей колкость каждый раз, когда этот пронзающий взгляд мимолетно скользит по щеке, непременно оставляя рубцы неизлечимого равнодушия, такого привычного, что даже почти не обидно.       «Ты смотришь на всех так же, верно, Шото? На тех, кого ненавидишь, на тех, на кого тебе все равно. Ты ведь ненавидишь кого-то? А любишь, ты кого-нибудь любишь? Так хочу знать. Я все хочу о тебе знать. Боже.»       Когда я успел так сильно полюбить тебя?       На самом деле это уже и не важно. Не важно. Ничего не важно. Пока этот сон не заканчивается и Изуку снова может видеть эти нечитаемые глаза, так близко, пока он снова может коснуться этих сухих, опешивших от внезапного поцелуя губ и вдыхать его запах, этот сносящий крышу запах едва уловимых сигарет и истошного холода, настолько реальный и ощутимый, что ничего больше в сущности и не нужно. Только не просыпаться бы, не чувствовать никогда неизбежную боль от разбивающейся в дребезги такой желанной реальности, не чувствовать, просто не чувствовать, как сотни иголок вонзаются разом в едва приоткрытые веки и гудящая голова начинает раскалываться, расходиться по каждому шву издевательски медленно, до писка отрывисто.       Но то, что предстоит ему увидеть после тысячи расцветающих на сетчатке фейерверков стоит любых мучений и этих знакомых рвотных позывов нарастающего похмелья, просто всего самого страшного на свете, что еще только может с ним произойти, ведь когда Мидория все же просыпается, едва сдвигая с места отлёжанное до скорейшей ампутации плечо, он видит лежащего рядом с ним на одной кровати Тодороки и весь остальной мир проваливается в бездну.       И там и остается.       Как много нужно для того, чтобы полюбить кого-то?       Может, только этого и достаточно? Только этого открывающегося перед ним охрененного вида натянутых черной тканью мускул, что так эстетично выпирают на сложенных на груди руках, этого едва вздернутого кадыка и растрепанных ало-белых волос по смятой подушке, расслабленного выражения лица и — о боги — некогда так напугавшего его шрама, который почему-то хочется зацеловать, непременно коснуться, как и всего вообщем-то лица, самого красивого лица. Его лица.       «Ты ведь говорил, что это пройдет, верно?»       Тогда почему не проходит, а становится только сильнее с каждой секундой, как и желание протянуть занемевшую руку и прикоснуться, совсем невесомо, лишь чтобы почувствовать это обжигающее тепло и впитать его, согреться, отпечатать на себе этот успокаивающий запах, запах родной, словно свой собственный, родной, словно дом. Его потерянный дом.       «Уже с ума схожу?»       Неудивительно.       Влюбиться в мужчину старше себя, о котором ничего не знаешь в сущности — настоящее сумасшествие, хотя это и не важно совсем, какого он пола и сколько ему лет, Мидория и не думал, что ему могут нравяться мужчины, нет, ему нравится Шото, только он. Лишь он один. Никто до и никто после.       Мидория уверен.       Он никогда не был влюблен в кого-то, это странно, наверное, в его-то возрасте, он словно ждал только его, и теперь так странно. Странно все это чувствовать разом и задыхаться от каждого почти насильного вдоха рядом с ним — что это, черт возьми, разве так было раньше? Вчера или в день их первой встречи, разве так оно было, да?       Разве не эта боль заставляла его чувствовать себя настолько убитым?       Просто уничтоженным, что там таить.       Тогда почему сейчас она кажется такой сладкой, словно подтаявший мед, тягучей и липкой, стекающей вниз от каждого нервного рефлекторного сглатывания, кажется, в самую глубь, потайной уголок, о котором и сам Мидория знать не знал, что так вообще умеет, умеет так сильно чувствовать что-то настолько настоящее, насколько и разрушающее его неизбежно. Но так приятно и трепетно, что и сопротивляться нет никакого желания, сопротивляться, просто не дать себе натворить еще больше глупостей, ведь последнее, чего ему хочется, это снова услышать отказ, простое отрицание без права на оправдание и разочарование. Разочарование в этих самых-самых красивых глазах.       «Ты разочарован во мне? Не страшно, если так. Ведь я тоже немного в себе разочарован».       Дрожащие в непонятной панике пальцы осторожно скользят по ледяной наощупь простыне, по сбитой подушке, едва касаясь концов поблескивающих на утреннем свету волос, они такие мягкие, неожиданно мягкие и щекотные, что сразу же приходится отдернуться, сжать неконтролируемую ладонь в крепкий кулак, чтобы ненароком не зарыться в манящую макушку, желая почувствовать больше, еще больше себя обнадежить.       Как странно, но это почти невесомое прикосновение Тодороки чувствует сразу же.       Открывает сонные глаза медленно, и тут же снова заплющивает, слегка ворочаясь на поскрепливающей под ним кроватью, на Мидорию он не смотрит, но точно замечает, скользит боковым зрением по его застывшему от испуга лицу, словно того поймали с поличным на чем-то совсем неприличном, хотя так по сути и есть.       — Шото, — выдыхает совсем сдавлено и как-то физически болезненно, прижимая ладонь-предательницу к себе посильнее, чтобы снова не начала творить всякие глупости без его ведома. Конечно же, совсем ненарочно. — Почему мы лежим в одной кровати?       Тодороки вздыхает и до сих пор не двигается с места, словно еще секунда — и он снова готов провалиться в сон не смотря ни на какие помехи, похоже, на данный момент для него это одно из самых заветных несбыточных желаний.       — Спина совсем разболелась от этого кресла. Не смог в нем уснуть, — не удивительно в принципе, спать в нем сидя какую ночь подряд, наверное, то еще наказание, тем более вчера они оба устали настолько, что тут не до приличий и глупых неловкостей, но все равно.       Как же унять это заходящееся в агонии сердце и сказать ему, что ничего такого не происходит. Ничего ведь, верно?       Совсем ничего.       — Шото, — снова зовет его отчаянно, надеясь на хоть один мимолетный взгляд, и, когда, наконец, получает его, тут же жалеет, ведь становится только хуже. — Можно уже на «ты»?       — Без проблем. Давно пора.       — Ты хочешь, чтобы я ушел?       Молчание Тодороки кажется самым красноречивым из всех всевозможных ответов, ведь он действительно не знает, что ему сказать. Конечно, с одной стороны с уходом этого мальца вместе с ним исчезнут и все его насущные проблемы, с другой же все это практически невозможно, отпускать его нельзя ни в коем случае, тем более позволять отдаляться. Но и их совместная рутина уже постепенно начинает приобретать странные и неожиданные повороты для их обоих, это не может не напрягать, как и этот неожиданный вопрос прямо в лоб, слишком прямолинейный и серьезный для страдающего от с каждой секундой только усиливающегося похмелья Мидории.       — На самом деле я совсем не знаю, чего я хочу, — произносит наконец и не врет ни на грамм, ведь так оно по сути и есть. — Единственное, о чем я сейчас думаю, это о том, что мне стоит принять душ. Тебе тоже бы не помешало.       Распахнутые от удивления или — от боли разбитых вдребезги надежд? — глаза ловят еще один невероятно уставший и отстраненный взгляд, словно они лежат ни на одной кровати в нескольких сантиметрах друг от друга, а на других концах земного шара, прям озноб пробирает от этого почти ощутимого холода, Мидория ежится под ним, бегущие по спине мурашки напоминают воткнутые в кожу лезвия-иголки.       — Да, все верно, — а чего он по сути ожидал, что же он хотел услышать? — ясно что, конечно, из самого смелого — ответное признание в любви и просьбу не покидать его никогда, или хотя бы это вымученное «нет» — и этого бы хватило, чтобы взлететь до небес от счастья, черт возьми. Детский сад и только. — Прости за этот вопрос. И за вчерашнее. Кажется, я немного перебрал.       — Помнишь что-нибудь? — быстрая реакция с явным подвохом, ясно ведь как божий день, почему Тодороки интересует именно это.       — Помню, как мы шли до машины. А дальше не особо. Я что-нибудь натворил?       — Не больше, чем обычно. Так что забей, — вернее сказать, забей последний ржавый гвоздь в гроб своей окончательно невзаимной первой влюбленности, Мидория понимает, что так, наверное, даже лучше, что эти внезапно стрельнувшие в больную голову чувства лучше держать в себе до конца своих дней, что Шото точно не примет их, а может даже возненавидит его и не захочет больше никогда видеть и вот так вот легко и непринужденно находиться рядом. Может, это правда пройдет со временем или станет хотя не настолько ощутимым, может, Мидория когда-нибудь переболеет этими навязчивыми мыслями и перестанет так остро чувствовать, как больно екает сердце от каждого едва уловимого вдоха и протяжного, словно насильного, выдоха. Не его собственного — того, что совсем рядом, но все равно недостижимо далеко.       «Я должен уйти».       Сегодня, сейчас, в эту самую секунду, просто встать и уйти, чтобы больше себя не мучать, не мучать и его своим навязанным присутствием и странными повадками, Шото точно будет легче, если это случится, он точно не скажет это в слух, но мысленно лишь поблагодарит прилипшего к нему нахлебника за этот взрослый поступок пускай и с таким опозданием, так больше поступать нельзя, в самом деле.       Всему приходит конец. И конец их неожиданного для обоих знакомства тоже должен настать.       Мидория верит, что сможет.       Ткнется лицом в сбитое под собой одеяло, пытаясь спрятать выступающие на глазах слезы бессилия и какого-то инстинктивного страха — куда он пойдет? что будет делать дальше? Странно, что он до сих даже не задумывался об этом. Полностью доверился предоставленной ему возможности и просто плыл по течению, позволяя вести себя, позволяя решать за него.       Хватит этого. Хватит.       Х в а т и т.       Замечает краем глаза, как Тодороки медленно встает со своего места, смотрит в его сторону как-то недоверчиво, словно подсознательно чувствует неладное и вот-вот расколет все его замыслы как орешки.       Плевать. Все уже решено.       — Я в душ минут на десять. Потом придумаем что-нибудь на завтрак, — вопросительно поднимает бровь в ожидании ответной реакции, но Мидория боится даже пошевелить, кажется, любое действие может выдать его с потрохами. — Мидория? Тебе плохо? А аптечке в нижней полке есть таблетки, можешь взять что-нибудь от головы. Или хочешь первым в душ пойти?       — Неет, — подрывается неожиданно резко, от внезапной головной боли чуть ли не падает обратно, но стойко держится, как бы с удивление разглядывая черный спортивный костюм на себе. — А ээм… это моя одежда?       — Нет, моя, — верно, черт тебя дери, ведь вот откуда этот крышесносный запах повсюду, вот откуда чувство, будто он почти что в кожу впитался и стал своим собственным. — Прости, вчера не было сил разгребать твои чемоданы. Он новый, если что, просто лежал в моем шкафу. Можешь оставить себе.       — Даа, спасибо, — неловко оглаживает мягкую, закатавшуюся ткань на груди, фантомное ощущение чужих рук на своем теле просто сводит с ума. — Извини и за это.       За все, твою мать. Просто за все.       — Можешь порыться в холодильнике, там вроде была не начатая бутылка минералки, — лишь как вы невзначай кидает в ответ Тодороки, ничуть не смущаясь, в принципе, как и всегда, да и почему он должен чувствовать нечто подобное, это не он ведь тут по уши влюбленный идиот.       Идиот. Лучше и не скажешь.       — Ага, — Мидория считает секунды, когда Шото, наконец, прекращает сверлить его допытывающим взглядом из проема двери и все же сдается, достает из шкафа свежее полотенце и направляется в ванную, кажется, проходит вечность, прежде чем из нее начинает доноситься шум включенной воды, прежде, чем Изуку все-таки отмирает и неуклюже сползает с нагретой постели, опуская босые ступки на непривычно ледяной пол.       Нужно торопиться.       Собрать все свои вещи быстро, хотя и собирать тут особо нечего, благо разложить свой чемодан он так и не успел, а из остального здесь ничего его и нет. Только что делать с этим костюмом, переодеваться сейчас и убить кучу времени, пытаясь расстегнуть/застегнуть негнущимися пальцами всевозможные пуговицы и застежки, будет той еще морокой, остается уйти прямо в нем, как бы по-свински это не звучало. Хорошо было бы оставить хотя бы немного денег, Мидория суматошно роется в карманах не натягивающейся на плечи джинсовки, находя там лишь мелочь и парочку смятых талонов на питание в столовой, вряд ли Шото устроят эти смешные подачки, не в какую не идущие в сравнение с теми заоблачными суммами, что он уже потратил из своего собственного бюджета. Ладно, черт с ним, лучше это сделать позже, когда Мидория хотя бы немного станет на ноги и сможет как следует поблагодарить его за все это. Это ведь когда-нибудь произойдет, верно? Они ведь расстаются не навсегда?       Уже стоя в проемы входной двери Мидория вдруг думает об этом, и рикошетная боль с новой силой таранит изнывающую грудную клетку, ведь он не знает, что окажется хуже: если они уже никогда не встретятся или же встретятся и каждый из них непременно пожалеет об этом.       «В таком случае, хотя бы это», — Мидория запускает руки за шею, расстёгивая крепление все это время прятавшейся за воротником цепочки с маленьким подвесным кулоном, оставляя свое единственное сокровище в прикрепленной к стене ключнице. Кажется, это был подарок кого-то из родственников еще в детстве, Изуку не помнил кого именно, но носил его не снимая постоянно, настолько долго, что совсем перестал чувствовать как нечто постороннее на своем теле. Наверное, она золотая, раз за столько лет даже не потемнела, это хорошо, Тодороки сможет выручить немало, если сдаст ее в ломбард или еще куда. Это хорошо, что у него останется на память хотя бы это кроме нескольким бессонных ночей, не самых приятных воспоминаний и кучи потраченного в пустую времени на разгребание чужих проблем.       Мидория в последний раз оборачивает на уже ставшую почти родной комнату, страшный бардак на кровати, на который, к сожалению, нет сейчас времени, и мысленно прощается со всем этим, с этим одним из самых ужасных и одновременно вызвавшим в нем совсем не однозначные эмоции местом, которое он почти что готов был назвать своим домом и в то же время всегда хотел сбежать отсюда и, наконец, сквозь боль и страх может сделать это. Аккуратно поворачивает ключ в замке, стараясь издавать как можно меньше подозрительных звуков, почти на цыпочках выскальзывает в прокуренный подъезд и, едва прикрыв за собой дверь, мигом сбегает по крутой лестнице, в несколько секунд оказываясь на свежем воздухе.

      Не так сложно, как казалось. Совсем не сложно.       Просто идти и не думать, куда именно, просто переставлять несгибающиеся ноги в непременно пачкающихся кроссовках по усыпающим грязкую дорогу лужам — что это за район вообще такой? как из него выйти? — натянуть посильнее громоздкий капюшон на гудящую от противоречивых мыслей голову и вдыхать полной грудью свежий утренний воздух, так глубоко и отчаянно, чтобы не чувствовать больше запах чужого тела на своем, продуваемом насквозь ледяным осенним ветром. Сесть в первый попавшийся трамвай на самое дальнее место, купить билет в одним конец на последние оставшиеся за душой копейки и доехать до конечной без права повернуть назад, — Мидория понимает, что это вынужденное бегство от самого себя не спасет его, что ему все равно придется вернуться к своей прежней жизни, вернуться в академию, чтобы хотя бы закончить уже и так с трудом оплаченный семестр, вернуться к своим ждущим его друзьям и принять то, что они уже никогда не будут смотреть на него как раньше, без жалости и сожаления, может, только спустя годы эта ситуация сгладится, может, время и правда излечит их всех и его в том числе. И его разбитое сердце когда-нибудь снова станет целостным. Когда-нибудь.       Но не сейчас.       Сейчас, только выбежав из почти опустевшего троллейбуса, Мидория пытается понять, куда же он все-таки приехал, разглядывая открывающиеся перед ним окрестности и ненарочно глотая густые клубы пыли из-под стремительно отдаляющихся колес. С ужасом замечает знакомую вывеску городского кладбища и тут же отступает назад, шарахаясь своей же сгорбившейся тени. Точно, конечная остановка находится как раз в этом месте, как он мог об этом забыть.       — Как иронично, верно? — незнакомый, но довольно приятный девичий голос пугает еще сильнее, Мидория рефлекторно отшатывается в сторону, таращась во все глаза на стоящую рядом с ним незнакомку. Не заметил, как она тоже вышла? И что такая девушка забыла здесь? Вернее, что они оба здесь забыли?       — Эм, простите? — от его к чертям перепуганного и сбитого с толку голоса она лишь странно усмехается и вдруг — облизывается? — игриво поправляет беспорядочные пучки на голове, ее блондинистые волосы и незнакомая ему школьная форма не придают ее образу ни капли простой невинности. Скорее она выглядит как-то противоречиво и настораживающе, чем мило, несмотря на все ее попытки сделать все иначе.       — Как все иронично, говорю, — а смеется она еще более отталкивающе, как-то неестественно весело и придушенно, смотрит прямо в глаза, и от этого плотоядного взгляда почему-то хочется спрятаться, никогда больше не чувствовать его на своем лице. — Как бы люди не хотели этого, но они все равно оказываются здесь. А ты сам решил сюда приехать. Почему же? Тебе жить не хочется?       Отвечать на ее странные вопросы не хочется сейчас больше всего, но куда деваться, не игнорировать же, когда она еще так близко и с каждой секундой стремится еще больше сократить расстояние между ними, делая несколько как бы нечаянных шагов навстречу.       — Ну яя… хочу, наверное.       — Наверное? То есть ты не знаешь? — как-то слишком радостно подпрыгивает на месте и неожиданно бьет не успевшего отдернуться Мидория по плечу, вцепливаясь острыми ногтями намертво в ворот его джинсовой куртки. — Тогда мы это сейчас узнаем, Мидория. Или можно просто Изуку, можно ведь? Мне так нравится твое имя, хочу звать тебя именно так.       От внезапно произнесенного своего собственного имени Мидорию словно током прошибает и все радары мгновенно срывает к чертям, инстинкт самосохранения бьет красным в потемневших от нарастающей паники глазах и велит бежать без оглядки прямо сейчас, но на деле не получается даже просто переставить онемевшие ноги, руки вдруг слабеют и бессознательно отпускают ручку стоящего рядом с ним чемодана, колени сами собой подкашиваются, а всекунду запылавшие щеки больно сдираются при встрече с шершавым мокрым асфальтом.       И только, когда двинуться не получается ни одной мускулой в вмиг ослабевшем теле, Мидория чувствует острую боль от мгновенно вколотой в плече иглы, только, когда перед глазами медленно появляется густая пелена из сизого тумана и дорожной пыли подъезжающей к нему почти вплотную незнакомой черной машины, Мидория видит то же, что и утром — лежащего рядом с ним Тодороки со сложенными руками на груди, его мягкие-мягкие волосы на белоснежной подушке и свою протянутую к ним ладонь — коснуться бы их еще хоть раз, один единственный, этого было бы достаточно для того, чтобы спастись сейчас, чтобы не чувствовать эту ломанную боль и чужие грубые руки на своем теле, теле, пахнущем его запахом до сих пор так завораживающе уютно и тепло.       Как много нужно для того, чтобы полюбить кого-то?       На самом деле достаточно просто его потерять.