Ты выжигаешь меня изнутри

      Когда Тодороки выходит из душа и не находит Мидорию ни в одной из комнат своей внезапно опустевшей квартиры, он понимает все сразу же.       Рефлекторно выбегает в подъезд через настежь открытую входную дверь, словно все-таки ожидает увидеть там затаившегося Изуку с его самыми неуместными и дурацкими шутками с утра пораньше, которые сейчас показались бы не такими и дурацкими, будь это все и правда одной большой шуткой.       Но нет.       Мидории нет нигде, как и его разбросанных повсюду вещей из распотрошенного наспех чемодана, Мидории здесь больше нет, есть только смятые его беспамятно сонным телом простыни на так и не заправленной кровати, легкий, все еще витающий запах алкоголя от его учащенно пьяного дыхания и тихо сжирающее изнутри чувство всепоглощающей бури, которая надвигает с такой бешенной и неумолимой скоростью, что Тодороки просто не успевает переводить сбившееся дыхание, чтобы думать рационально и сделать хоть что-нибудь полезное.       Твою ж.       Мать.       Разбивающий вдребезги засасывающую в себя тишину, звеняющую в вмиг разболевшейся голове нарастающим визгом, телефонный звонок с уже порядком осточертевшего /не/знакомого номера дает понять лишь то, что все, черт возьми, хуже и не придумаешь.       — Кажется, ты что-то потерял.       Охрененное утро, что сказать.       — Где он?       — Важнее спросить, с кем. Его похитили и эти люди очень опасны, — этот измененный голос в трубке звучит понастоящему — обеспокоенно? — но явно не так насмешливо и издевательски дерзко, как в прошлый раз, значит, все и правда настолько серьезно.       — Если ты знаешь об этом раньше меня, то мог и постараться не допустить такого исхода, — сглатывает, перебаривая нервную дрожь, Тодороки, одной рукой натягивает липнувшую к мокрому после душа телу одежду, второй — ищет проклятые ключи от машины в сотне вывернутых наизнанку карманах, судорожно подбегая к забытой к чертовой матери ключнице.       — Самый умный, Тодороки? — но тот лишь цокает ему в ответ, тянет плавно это разьедающую обострившийся слух слово, давай своему собеседнику в очередной раз передернуться от явного отвращение к своей собственной фамилии, словно клеймо, отпечатанной на загудевших барабанных перепонках. — Естественно, я пытался. Но не все оказалось так просто. Мои люди ранены, — переводит внезапно сбившееся дыхание куда-то в сторону, неужели жаль их, в самом деле? — Я вышлю тебе координаты его местонахождения. Нужно быть там так можно скорее.       — Разве твои люди не сделают это быстрее, чем я?       — Зачем подвергать их такой опасности, если у меня есть ты.       И правда, зачем.       — И еще кое-что. Постарайся не сдохнуть, Шото, — впервые по имени, даже пугает немного, это очевидно лучшее напуствие из всех возможных.       — А что насчет похитителей?       — Умелые ребята, но не настолько, чтобы противостоять пулям. Можешь убить всех, кого встретишь, можешь оставить их в живых, главное, не приведи никого не хвосте. И лучше поторопись, Мидория может остаться без какой-нибудь части тела, пока ты собираешься с мыслями.       — А мне есть до этого дело?       — Тебе решать. Но мне он нужен живым, не важно с одной рукой или двумя. Будь уверен, у твоего племянника тоже нет никаких привилегий по этому поводу. Можешь только выбрать, какую руку я ему сохраню. Ставлю сотку, что ты выберешь правую.       Продолжать дальше ему больше не приходится.       — Не думай, что сможешь шантажировать меня моей прошлой семьей вечно, — бросает, уже собираясь выскочить за дверь в настылый подъезд Тодороки, но на секунду замечает краем глаза что-то цепляющее внимание, ненавязчиво поблескивающее благородным свечением в самом углу возле только что найденной связки ключей.       — Я и не думаю. Люди не живут вечно, знаешь ли, — этот ублюдок в трубке снова отвечает ему что-то такое же надменное и язвительное, как и всегда, впрочем, но Шото лишь молча сбрасывает затянувшийся телефонный звонок, рассматривая до мельчайших деталей выгрированный рисунок на маленьком подвесном кулоне в своей онемевшей ладони, леденеющей от внезапного холода чистейшего белого золота самой дорогой пробы и медленного осознания того, в какое же беспросветное дерьмо он вляпался по самые уши. Ведь что значит этот выбитый намертво узор на этой неприглядной безделушке, что всегда была почти что под самым его носом, но все равно оставалась незамеченной, Тодороки знает не по наслышке. И лучше он больше никогда не видел его воочию и тем более не связывался с кем-то из его обладателей, с кем-то, кто сейчас черти где ждет его помощи и даже не осознает, кем же является и чем это может ему угрожать.       Кто же ты такой, Мидория?       И что же я за идиот, раз решил ввязаться в эту проклятую игру вместе с тобой?       Приходится вернуться обратно в квартиру, теряя драгоценные минуты, быстро собрать необходимые документы и пару нужных вещей, ведь сюда он точно больше не вернется, нет, просто не сможет, это будет слишком опасно и рискованно. Маячавшиеся на светящемся экране только что присланные координаты показывают, что ехать придется далеко за город в какие-то всеми забытые заброшки, это неудивительно, займет около получаса, если срезать через лес по короткому пути.       "Каких-то полчаса, он ведь продержится до моего прихода?"       Так или иначе, Мидория, другого выбора у тебя все равно не остается.       Первое, что Мидория видит перед собой — свои избитые в кровь сквозь изодранную ткань колени, связанные между собой тугим тросом босые ступки в грязном жестяном тазу с ледяной водой и усыпанную присохшими каплями — крови? — растрескавшеюся плитку на полу, первое, что чувствует — резанную боль в вывернутых за спиной запястьях, тошнотворный привкус металла во рту и выворачивающую наизнанку головную боль, настолько сильную и неестественную, какую он не чувствовал еще никогда до этого момента. Густой туман перед разрывающимися от пульсирующих выстрелов глазами рассеивается слишком медленно, пересохшие до глубоких трещин губы безвольно глотают ядовитый воздух, со всех сил сдерживая участившиеся рвотные позывы, в груди давит и жгется непонятное чувство чего-то постороннего в отравленном организме, чего-то чужого, от чего ни ясно думать, ни вспомнить ничего из последних произошедших вещей не удается даже с сотой попытки, прогнать неведомую панику и просто понять, что же происходит с ним, где он?       Кто он?       Почему он чувствует все это и кто же находится рядом с ним?       — Смотри, он очнулся, — раздробленный девичий смех больно вливается в заложенные уши стеклянной крошкой, еще хуже — чужие руки, что так небрежно касаются его опущенной макушки, вплетаясь цепкими пальцами в струящиеся по ним мокрые волосы, поднять бы эту десятитонную голову хотя бы на секунду, оттяхнуться от этих неприятных, настойчивых прикосновений, понять бы, просто понять, что все это значит, что им всем нужно от него и зачем они это делают.       — Долго же ты в себя приходишь, Изуку. Наверное, я переборщила с дозой, ну да ладно. Так ведь веселее, верно?       Изуку. Она сказала Изуку.       Это ведь его имя, да?       — Изуку, нельзя есть столько мороженного за раз, ты же заболеешь! — мама ругается совсем несерьезно и смотрит так обеспокоенно, что вкуснейшее ванильное мороженное в хрустящем рожке встает в горле тугим комом и больше не проглатывается, ее рука, легонько сжимающая его маленькую ладошку в ответ, почему-то такая холодная, ведь на улице сейчас так жарко, мама, я даже не могу нормально дышать от этой духоты, почему же тогда ты.       Холодная.       — Вот же идиотка, он же коньки так откинет! — этот всепоглощащий холод так сильно опекает его нежную детскую кожу, оставляя ожоги похуже самого страшного огня, так и замершее в окоченевших пальцах мороженное неисбежно таит и стекает липкой нитью в завернутые рукава, Изуку смотрит на свои перепачканные пальцы и не понимает, почему они вдруг стали такими грязными, мерзкими, чужими, почему его белоснежное мороженное превратилось в алую жижу, так похожее на…       — Изуку, милый, ты снова его уронил. Ну что же мне с тобой делать? — мама все еще рядом, значит, все это просто мерещется, она рядом, значит, все хорошо, нужно просто не смотреть на свою руку и не думать о плохом, просто сделать вид, что все нормально, чтобы она ненароком не забеспокоилась, просто улыбнуться и поймать ее ласковый взгляд, как и всегда такой заботливый и родной, почему же сейчас он совсем другой, мама, почему он такой пугающе застывший и совсем.       Как неживой.       — Изуку, ты ведь еще не забыл, правда? Ты ведь и сам знаешь, милый.       Это все потому что.       Я умерла.       — Ничего, сейчас быстро его растормошу, — резкий удушливый холод, намертво сковывающий все вмомент взбудораженное тело стальным ознобом, внезапно обрушивается прямо на голову ледяным потоком отвратительно грязной воды, Мидория мгновенно приходит в сознание, рефлекторно подскакивая на месте и тут же опускаясь обратно под звонкое дребезжание привязывающих его к стулу цепей. Вдыхает полной грудью до воспаленной рези в пересохшем горле, цепляется всеми силами за маячаяший перед глазами тусклый свет покачивающейся полуиссякшей лампочки на потолке, пока его запрокинутую назад голову не разворачиваю вперед слишком грубо и бесцеремонно, заставляя смотреть прямо перед собой и никуда больше.       — Ну наконец-то, Изуку. Слабенький же ты, однако, чуть не помер прямо так, а я ведь даже еще не приступила к самому интересному, — эта странная девчонка, что сейчас держит его натянутые до предела волосы в своем кулаке и без разрешения зовет его сразу по имени точно знакома ему хотя бы просто внешне и по голосу, Мидория уверен, в отличие от других двух типов, что стоят у стены поодаль и пристально наблюдают за ним, на них непроницаемые маски, почти полностью закрывающее лица, на ней же — ничего, кроме самодовольной улыбки какого-то извращенного удовольствия от всего здесь происходящего.       — Что вам от меня нужно? — едва собирает по слогам этот проглоченный на каждом полуслове вопрос, произнести даже самые элементарные звуки почему-то дается с неимоверным трудом, благо, эта сумасшедшая понимает его сразу же и сразу же ухмыляется от уха до уха, медленно наклоняется прямо к его открытому уху и выдыхает, протяжно и рвано, словно борясь со всех сил с прорывающимся сквозь губы смешком.       — Мне нужно твое тело. Каждая его часть, — внезапно отдергивает его голову снова, наслаждаясь тем, как Мидория болезненно морщится от слишком жесткой, почти вырывающей его волосы хватки, склоняется ниже к открытой со всех сторон шее, обнюхивая ходящий ходуном кадык, и вдруг впивается в него зубами, прокусывая нежную кожу почти насквозь, Мидория успевает лишь напрячься со всей мочи и стиснуть челюсть посильнее, ведь дернуться в этих железных цепях не удается даже на миллиметр, а от той до сих бушующей в его крови гадости, что она вколола ему, не находится сил на самое простое сопротивление.       — Пре-крати, — процеживает сквозь зубы и крайне удивляется, когда она и правда прекращается, поднимает свою голову, чуть ли не впечатываясь своим лицом в его, и сладостно облизывает раскрасневшиеся губы с яркими алыми каплями застывшей на них крови. Его крови.       — А ты вкусный. Не хочешь попробовать? — не дает даже опомниться, как тут же подается вперед и целует, сразу так глубоко и властно заталкивает свой опекающе горячий язык в его безвольно открывающийся рот, Мидория пытается противиться ее всеподчиняющему напору, вытолкнуть ее из себя, укусить, поцарапать, но она делает это более умело и хищно, цепляет его извивающеюся в тщетных попытках отстраниться губу и прокусывает ее своими острыми клыками, впивается еще сильнее, пытаясь высосать все до капли и ничего ему больше не оставить.       От привкуса собственной крови во рту начинает тошнить еще больше, от ее медленно впитывающегося в его помутнившееся подсознание вкуса хочется вывернуть себя наизнанку, чтобы больше этого не чувствовать, не помнить, не знать, нет, это совсем не похоже на тот невероятно трепетный поцелуй, который хотелось повторять вновь и вновь и больше никогда не останавливаться, это не похоже даже на поцелуй — самая настоящая пытка, которая вот-вот сведет его с ума.       Но долго ждать все же не приходится, его расстроенный желудок просто не выдерживает происходящих экзекуций, Мидорию отшатывает в сторону и рвет так, что, кажется, все кишки остаются снаружи, как и ощущение чужого вторжение в его трясущееся в накатившей истерике тело.       — Кажется, теперь я понимаю, почему все твои отношения долго не длятся, — насмешливо произносит один из до сих пор стоящих у стены наблюдателей, но его явно издевательский тон совсем не задевает эту безумно лыбящуюся девчонку, наоборот, кажется, она крайне довольна своей работой.       — Оставь свои шутки на потом. Я пока что еще не решила, какую часть от него отрезать первой и это очень меня тревожит. Изуку, может ты мне сам подскажешь, м? Как думаешь, какая твоя конечность порадует твоего папашу больше всего? — от ее ужасающих слов и поблескиваюего на свету лезвия появившегося в изящно тоненьких пальцах ножа снова бросает в дрожь и непрошенные слезы подступающего к горлу отчаяния и полнейшего бессилия наполняют зазудевшие веки, что им всем нужно от него, что он сделал такое, раз заслужил все это, разве это может быть правдой, разве мало бед свалилось на его голову за последнее время?       — За что? Я не понимаю, за что? — спрашивает одними губами, чувствуя ледяной металл, проходящий вдоль скулы открывной линией знобящего холода, он не особо надеется на ее ответ, но она все же отвечает ему, похоже, она просто в восторге от одной только возможности поговорить со своей забитой в угол жертвой прежде, чем нанести свой первый удар.       — За что? Ты правда не понимаешь? Этот двуликий красавчик разве ничего тебе не рассказал? — от одного упоминания знакомого образа в голове сразу же все взрывается, ошарашенные глаза безвольно распахиваются и смотрят вопросительно и по-настоящему удивленно, ведь Мидория правда не знает, что все это может значить. Шото, он как-то связан со всем этим? Он знал что-то важное, но не рассказал? Он что-то скрывал от него? Так или иначе, сейчас это неважно. Если его убьют, последнее, что хочется знать, это то, что человек, которому хотелось доверять больше всех остальных на свете, обманывал его. — В таком случае мне очень жаль тебя. Но не волнуйся, у нас будет еще очень много возможностей поговорить об этом. Ты ведь не думаешь, что я убью тебя так скоро, верно? Ты особенный, Изуку, и твоя жизнь имеет особенную ценность. Именно поэтому ты сейчас здесь.       — Давай уже быстрее, харэ с ним возиться. Босс ждет и уже начинает злиться, — прерывает ее затянувшийся восторженный монолог тот же наконец отлипший от стены громила, второй же все так же не двигается с места, просто пристально следит за всем происходящим и изредко протяжно выдыхает себе под нос.       — Если тебя что-то не устраивает, может тогда ты за меня сделаешь всю грязную работу? Только смотри не упади в обморок от вида выторкнувшихся наружу костей как в прошлый раз, — она лишь раздраженно взмахивается свои раскладным ножом в заметно накалившимся воздухе в сторону своей сразу же замявшейся на полуслове помехе, она непоколебима и безумна в своем захлестывающем с концами сумасшествии, она точно способна на все, Мидория понимает это, как и то, что сбежать от нее или хотя бы дожить до следующего дня целым и невредимым шансы у него практически нулевые. Даже если они не убьют его сразу, вряд ли он не пожелает смерти эти ближайшие пару часов самых страшных пыток, что уже наверняка заготовлены для него.       Я особенный, так она сказала?       Особенный неудачник, что потерял все, что имел всего лишь за какую-то неделю и совсем не знает, как ему жить дальше, может, эта жизнь не так ему и нужна, может, так правда будет лучше? Из родных у него больше никого и не осталось, чтобы искать его или просто хотя бы вспомнить о нем, его друзья точно справятся с этой потерей и продолжат жить счастливо, не оглядываясь постоянно на него, застрявшего с концами в своем неподдельном горе, Шото наверняка уже вышел из душа и все понял, он понял и, скорее всего, вздохнул с облегчением, им точно не нужно больше встречаться, им точно не быть кем-то большим, чем просто внезапными знакомыми, совершенно разными и чужими друг другу людьми, чьи переломанные судьбы просто на какое-то время пересеклись и так же мгновенно разошлись навсегда.       Навсегда.       «Я запомню тебя навсегда, Шото, я даже не знаю твоего полного имени, твоего возраста и родного города, я не знаю о тебе ничего из того, что хотел бы узнать от тебя самого, что хотел бы спросить у тебя лично за самым откровенным разговором, который никогда не произойдет, разве что в моей голове, если мне хватит сил думать о тебе в моменты той ужасающей боли, что ждет меня. Я запомню тебя навсегда, даже если уже назавтра ты забудешь меня. Даже если мое «навсегда» закончится уже через пару дней.»       — Просто делай свою работу уже, пока босс нам всем из-за тебя не вставил, — страшно снова смотреть на них и не думать о том, что они сделают с ним сейчас так просто, словно обыйденность, страшно умирать и даже не знать почему, ради чего и за что терпеть все это, страшно осознавать, что никто не придет спасти тебя, даже если будешь звать во все горло, никто не услышит, не отзовется, не станет на твою сторону.       Никто. Только…       «Только ты мог прийти ко мне на помощь, Шото, даже если я не звал тебя, ты все равно приходил и спасал меня, ты все равно делал это каждый раз, когда я уже почти терял эту призрачную надежду, я так сильно хочу увидеть тебя сейчас, я знаю, что это невозможно, ты на другом конце города и, возможно, уже и не думаешь обо мне. Но я так сильно хочу увидеть тебя прямо сейчас, просто закрыть свои изнывающие от резанной боли веки и увидеть тебя, стоящего прямо передо мной, увидеть тебя, а не эти отвратительные кровавые разводы на прогнившем до ломанных трещин полу, не эти жаждущие моих страданий лица, что готовы разорвать мое тело на части и ничего не оставить после себя».       Просто увидеть.       Услышать тот голос, от которого в дрожь бросает непроизвольно, от этих внезапно острых мурашек так больно и холодно, но все равно хочется еще, это странно, что мне постоянно хочется еще? — думает Мидория, и мысленно соглашается, да, это странно, я люблю его, это странно, я скоро умру, но почему-то уже совсем не боюсь, это странно, странно, странно, странно…       И все равно неоспоримо.       — Ты слышал? Что там за хрень? — они переговариваются о чем-то своем, но Мидория и правда не слышит, не хочет слышать ничего из того, что происходит сейчас здесь, в этой страшной комнате, ведь кроме нее он больше не увидит ничего, он знает это, поэтому лучше и правда закрыть глаза, сжать их посильнее, до боли, до радужных брызг в сверкающей темноте, до того момента, когда все не начнется и станет просто невыносимым для него.       — Мы разберемся, а ты начинай уже. Только смотри не убей его сразу, а то будет как в прошлый раз, — стало быть, в этот раз будет намного хуже, верно, это ледяное лезвие, что уже вовсю скользит по содранным щекам пока что тупой стороной, но от этого не менее болезненно, эта тяжесть ее извивающегося от манящего предвкушения тела, когда она вдруг садится сверху на его дрожащие в панике колени и снова тянется к его истерзанной шее, на этот раз кусая куда более сильнее и глубже, настолько, что перед глазами сразу же темнеет и последние крохи вымышленной надежды утекают сквозь сжатые до посинения пальцы густыми кровавыми каплями, образуя новые устрашающие отметины на непременно впитывающем в себя всю эту мерзость полу.       «И это все, что останется после меня?»       И это точно мой конец.       — Можешь так не стараться. Ему нравятся мужчины, если ты не знала, — голос, что разрывает эту удушливую пытку поразительно быстро, не оставляя после себя ничего, голос, которого быть сейчас здесь просто не может, разве что в его разгулявшемся от наркотиков воображении, но точно не здесь, не наяву, это слишком жестоко, это не может быть правдой, это…       — Это ты что ли? Чем они там только занимались, раз пропустили тебя сюда? — она договаривает за него что-то совсем непонятное и вдруг останавливается, слишком резко отпускает его искусанную шею и снова оказывается где-то рядом, но не настолько близко, лишь на расстоянии вонзающегося в горло лезвия, такого острого и раскаленно холодного, что вот-вот — и оно окажется прямо в глотке и ни на сантиметр не затупится.       — Наверное, доставанием пуль из своих черепушек. Занятное дело, скоро и тебе придется его освоить, — слишком правдопадобно и близко, так не бывает, в самом деле, как это может быть его голос, как он может слышать его так отчетливо, это невозможно, невозможно, просто нево…       — Мидория.       Открывает слезящиеся глаза медленно, несколько секунд моргая быстро-быстро, чтобы прогнать навязчивую пелену, за которой, как назло, ничегошеньки не видно.       — Мидория, все будет хорошо. Я вытащу тебя отсюда.       Обязательно, слышишь?       — Шот… — пытается позвать его, стоящего в нескольких метрах в проеме настеж распахнутой двери с зажатым в руке пистолетом, но проклятое лезвие еще сильнее царапает кожу и, кажется, почти распускает ее по швам от чудовищного натиска, но это неважно, на самом деле, это неважно, если он здесь, значит, все точно будет в порядке.       «Если он здесь, это значит, что я точно уже спасен».       — Ни шагу больше. Какой же ты самоуверенный, двуликий Шото, только самоуверенные идиоты будут брать себе в качестве псевдонима свое настоящее имя. Или оно не настоящее? Тебе лучше признаться скорее, пока бедняжка Изуку еще дышит, а то ему будет очень обидно, он ведь почти позвал тебя, — она напряжена до предела, это чувствуется слишком отчетливо, она загнана в угол и явно не ожидала такого исхода, когда пару минут назад грезила о предстоящих пытках, во всех красках обдумывая каждый свой дальнейший шаг, у нее в руках просто нож, а у ее противника — пистолет, преимущество очевидное, даже если она все же сможет ранить или даже убить своего заложника, живой ей точно отсюда не уйти, она знает это.       Как и то, что ей больше нечего терять.       — Опусти нож на пол.       — Только после того, как ты опустишь свое оружие. Думаешь, я не успею перерезать ему глотку прежде, чем мое тело рухнет замертво? Ты меня явно недооцениваешь. Ты ведь не думаешь застрелить меня прямо на глазах у этого маленького наивного мальчика? Это ведь приведет его в ужас, верно, Изуку? — облизывается в самое его ухо, наигранно усмехаясь, но все же выдавая всю свою безысходность целиком и полностью.       — Нет, я так не думаю. Я думаю, что ты не убьешь его так просто. Твоему боссу он нужен живым, как и мне. Как и всем остальным, кто за ним охотится, верно?       — А ты совсем не глупый, раз это понял. Но ситуация сейчас особенная. И как ты будешь из нее выбираться? — давит со всей силы на искусстно выточенную рукоять своего первоклассного ножа, заставляя находящегося почти на грани между реальностью и подступающим обмороком Мидорию слишком опасно сглатывать и все сильнее дрожать, цепляясь напуганным до смерти взглядом за хладнокровно сосредоточенный взгляд Тодороки.       Это ведь все еще он, это Шото, даже если его глаза снова такие непонятно страшные и пугающие, даже если в его руках опасное оружие, а на застывшем от неимоверного напряжения лице — брызги крови, свежей, еще не засохшей.       Человеческой.       Даже если он правда убил всех, кто находился за этой дверью, даже если он правда сейчас убьет эту девчонку прямо на его глазах и даже не вздрогнет, даже если он на самом деле убийца, самый страшный из всех убийца, он пришел спасти его, глупого ребенка, что пытался так отчаянно сбежать от него, он все равно пришел спасти его, и только это может иметь сейчас значение.       Только это.       И ничего более.       — Предлагаю вот что, — Тодороки секунду решается, выдыхая протяжно все скопившееся внутри сомнение, и резко отбрасывает в сторону свое оружие, поднимая опустевшие руки перед собой. — У меня нет второго пистолета, у тебя есть нож и возможность добраться до пушки или зарезать меня. Так или иначе убить его ты не можешь, а вот меня — тут твои шансы уже значительно возросли. Как тебе такая игра?       Давит на самое уязвимое, знает ведь, что она точно не выдержит.       — А вот это мне уже нравится. Я и живого места не оставлю на твоем личике, будь уверен, — она срывается с места мгновенно, целясь ножом куда попало, лишь бы только задеть, поранить, обездвижить, но Тодороки слишком ловко уклоняется и дает ей отпор, перехватывая острейшее лезвие голой рукой и в секунду вырывая его из ее на мгновение дрогнувших пальцев.       — Мидория, — обращается уже к нему, до сих пор не глядя в глаза, словно избегая их, словно боясь испугать еще больше, хотя куда уж больше. — Отвернись.       Не смотри.       Закрой глаза, Мидория. Пожалуйста, просто закрой глаза.       Поверь, так будет лучше для нас обоих.       Мидория понимает, что так и правда будет лучше, жмурится со всех сил, сгибаясь пополам и едва дыша в собственные колени, он ничего не видит, ни яркую кровь, брыжещую из изрезанной руки Тодороки, ни кровь этой девчонки, ни свою собственную, застывшую на стянутой коже барговеющей коркой.       Он не видит ничего.       Но заглушить звук ломающихся костей и процеженные сквозь зубы предсмертные визги это все равно не помогает.       Сердце без перебоев стучит в висках неутихающей дробью, пульсирующая темнота засасывает в себя все глубже и глубже, пытаясь вырвать с корнями из такой ужасной реальности в желанный покой и спокойствие, сбитое дыхание становится рваным и неестественно частым, Мидория не дышит, просто панически хватает спресованный воздух и сразу же выплевывает обратно, не давая ему насытить ноющие легкие.       Еще секунду — и вдруг все утихает, просто сходит на нет, словно по щелчку, Мидория не слышит больше ничего, кроме медленно приближающихся к нему шагов и разрезанного дыхание, не его, чужого, обжигающего стертые в кровь щеки, словно пар, поразительно мягко, как и это едва ощутимое прикосновение, каким его почти вжавшееся в колени лицо поднимают наверх и так же легонько тормошат из стороны в сторону, пытаясь привести в чувства.       — Мидория, — неожиданно близко шепчут разбитые губы, почти касаясь, почти оставляя свой неизгладимый отпечаток. — Все закончилось, Мидория. Теперь ты можешь смотреть.       И он смотрит, смотрит так, что до дрожи все тело пробирает и все раны кажутся пустяком по сравнению с этим разрезающим надвое взглядом, взглядом практически вникуда и одновременно в самую глубь, он видит намного больше, Тодороки это осознает, он понимает намного больше, чем, наверное, хотелось бы ему сказать, он совсем не глупый и точно не ребенок, раз может смотреть вот так и снова шептать это проклятое имя, даже не зная, настоящее ли оно, даже не зная, что ничего настоящей в нем уже и не осталось.       — Шото, почему ты пришел за мной? — единственное, что может сказать ему и почти захлебнуться от мгновенно проступивших слез от одного только вида этих резанных полос на его щеках, от одного только понимания, что этих ран на его теле куда больше, как и сотни проблем, что снова взвалились на его плечи и уже так просто точно не смогут решиться. — Кто ты такой, Шото?       — Я тот, благодаря кому ты все еще жив, разве нет? Теперь эти слова приобрели совсем уж буквальный смысл, — кидает быстрый взгляд куда-то в сторону, сжимая вновь оказавшийся в руке пистолет. — Здесь не безопасно, мы должны как можно скорее выбраться отсюда. Сейчас я развяжу тебя. Ты сможешь идти?       — Смогу, — отвечает не задумываясь, хотя уверенности в своих словах не чувствует ни капли.       Главное сейчас просто уйти отсюда. Просто уйти.       И даже не думать оглянуться назад.