Ты выжигаешь меня изнутри

      — Что здесь вообще, черт возьми, происходит? — наконец, может произнести Мидория свой все это время скребущийся изнутри острейшими коготками вопрос, когда через тысячу бесконечных секунд чудом оказывается незамеченным и почти спасенным в спрятанной на дальней обочине леса машине Тодороки и отъезжает в полнейшем беспамятстве добрые километров сто от этого страшного места, что могло стать его собственной могилой.       — Мне бы тоже хотелось знать, — отвечает ему все так же сосредоточенный до предела Тодороки, то и дело косо поглядывая в заднее зеркало и удостовериваясь бесконечный по счету раз об отсутствии хотя бы тени возможного преследования. — Сейчас главное как можно скорее убраться отсюда. На машине долго ехать не получится. Как только закончится лес, придется идти пешком.       — Идти? Но куда? Так, подожди, мы должны вызвать полицию, — Изуку уже собирается хлопнуть по изодранным карманам этой пару часов назад почти что новой /не/его толстовки, но его ходящие ходуном руки тут же отталкивают одним резким и непоколебимым движением.       — Нет. Даже не думай.       — Что? О чем ты говоришь? — отчаянно ищет ответ на свой повисший в воздухе вопрос, но настойчиво игнорирующий его и без того почти панический взгляд Тодороки, кажется, в данный момент совсем не настроен на рассудительные беседы. — На нас напали бандиты, или кто они, черт, разве мы не должны позвонить в полицию, поехать туда, попросить помощи?       — Нет. Это плохая идея.       — Но почему? — все же лихорадочно нащупывает в потайном кармане у груди свой иссякающий на глазах телефон и уже собирается снять блокировку, как его сразу же бесцеремонно выхватывают из несгибающихся от нервной дрожи пальцев и в мгновение выбрасывают из открывшегося окна машины на полной ходу в свободное падение навстречу проносящемуся в далеке асфальту. — Что ты наделал! Шото! Зачем ты выбросил его?       — Не нужно звонить в полицию, Мидория. И ты сам прекрасно знаешь почему. Приди уже в себя, в конце-то концов, — хватает за руку это чуть ли не выпрыгивающее в неспешно закрывающееся окно недоразумение, отчетливо чувствуя, что он вот-вот и погрязнет с головой в подступающей к горлу истерике.       — Останови машину! Сейчас же останови! Шото! — Мидория кричит во все горло и все равно не слышит своего оборванного голоса, не чувствует, как вцепливается мертвой хваткой в чужое запястье и неосознанно делает больно, сминая на открывшейся ране наспех наложенную бинтовую повязку, не понимает, что начинает задыхаться и не различать ничего вокруг, ни то, сколько времени они уже вот так едут на полной скорости, не останавливаясь, ни то, что сердце сейчас просто выпрыгнет из груди от этой неумолимо дикой скорости и с каждой секунды только нарастающего чувства страха и неутихающей паники.       Куда он везет его? Куда они, черт возьми, едут? И можно ли так просто доверять ему, этому человеку с наглухо забитым пулями пистолетом под самым сердцем и до сих пор разбрызганными каплями застывшей крови на побледневших щеках. Почему же это так… невыносимо — сомневаться в нем и все равно не иметь возможности поступать иначе, почему он делает все это, почему до сих пор не произнес ни слова о произошедшем, ничего не объяснил и не рассказал, почему же все это происходит, почему, почему, почему…       — Почему ты ничего не говоришь мне, Шото, скажи уже что-нибудь! Кто это были, что им вообще нужно от меня? И…что тебе от меня нужно? Кто ты такой? — уже почти шепчет, вдавливаясь все сильнее в протертое кресло, внезапное ощущение чужой крови на своих вмгновение отдернутых пальцах только подливает масла в и без того бушующий огонь и почему-то вдруг оказывается в сто раз важнее только что произнесенных вопросов. — Ты что, ранен?       — Мои раны это пустяки, Мидория. Лучше скажи, они не успели ничего сделать с тобой? — и даже в такой ситуации умудряется ударить в самое больное, даже не подозревая об этом, верно, Шото, тебя правда сейчас беспокоит именно это?       «Я нужен живым. Всем, кто охотится на меня», — пролетают в голове штурмовым вихрем эти внезапно всплывающие из встормошенных глубин памяти слова, что сказал именно он, не эта больная девчонка, не кто-то из ублюдков-похитителей, а он, он ведь тоже.       Охотится?..       Но в ответ Мидория лишь отрицательно мотает головой и сам же себе не верит. Твою ж мать.       — Нам нельзя звонить в полицию, потому что… ты убил ее? Нет, ты убил их всех, — тихо спрашивает, больше утверждая все сказанное и заставляя себя самого хотя бы немного в это поверить, наконец, получая этот пасмурным взгляд в качестве самого достоверного ответа.       — Не только поэтому. У меня есть к тебе пару вопросов. Как ответишь на них, я с радостью отвечу и на все твои. А пока что просто успокойся и доверься мне, Мидория, я понимаю, что сейчас ты в полной растерянности и непонимании происходящего, но поверь мне. Пока ты рядом со мной, ты в полной безопасности.       Еще секунду смотрит так недоверчиво и пристально, словно читает дословно все то, что ему нарочно не договаривают, тихо вздыхает и добавляет уже более мягко, кажется, почти что сочувственно:       — Стал бы я рисковать своей жизнью, если бы собирался что-то сделать с тобой? Сам подумай.       — Как ты вообще нашел меня? — выдыхает почти насильно в свои побелевшие от слишком сильного сжатия костяшки. Расслабить уже вовсю ноющую ладонь и вновь взглянуть на свои перепачканные пальцы Мидория так и не решается.       Одно мгновение на раздумие — уже слишком много и неправдоподобно. Черт.       — По маячку в твоем телефоне.       — Ты установил маячок на мой телефон? — но тот заглатывает без тени сомнения на ходу брошенную ему уловку, со всей силы отшатываясь в сторону, словно желая скорее пройти сквозь двери и оказаться на обочине, там же и оставшись. — Ты все это время следил за мной? Зачем?       — Потому что я знал, что твое дело не такое, каким кажется. И я не мог так просто оставить его без внимания, понимаешь? — Тодороки лишь едва заметно выдыхает себе под нос, порожаясь тому, как складно все получается само собой и вполне реалистично, сказать Мидории абсолютно всю подноготную правду нельзя, остается сделать это только частично и наиболее удачно для него самого. Но и скрыть самое важное, увы, уже никак нельзя. Все же вся сложившаяся ситуация уже давно вышла из-под контроля.       — У меня к тебе очень важный вопрос, Мидория, — одной рукой быстро достает из потайного кармана куртки припрятанную драгоценность и резко подбрасывает в сторону на секунду дернувшемуся Изуку, заставляя того словить ее на лету и мгновенно прийти в себя. — Откуда у тебя этот кулон?       — А? Ты все же заметил мою цепочку. Разве это сейчас важно? Я думал оставить ее, чтобы ты…       — Да, это важно. Ответь мне, — перебивает на полуслове заметно похоледевшим голосом, не давая и шанса ускользнуть от прямого вопроса.       — Нуу… я и не вспомню. Кажется, это был чей-то подарок еще в детстве. Не знаю почему, но я всегда носил ее. Кажется, так говорила мама, а потом я и сам привык.       — Ты знаешь, что значит этот знак на кулоне?       — А? Знак? — оглядывает удивленно, словно действительно в первый раз его замечает. — Никогда раньше не обращал на него внимание. Наверное, какой-то логотип или… Но почему ты все это спрашиваешь? И говоришь, что это важно. Я уже вообще ничего не понимаю.       Сжимает сильнее постепенно нагревающейся теплотой своей все еще дрожащей ладони металл, вглядываясь всеми силами в так и застывшее в немой паузе лицо Тодороки, которое не выражает ровным счетом ничего, ничего из того, что могло бы дать ему хоть какую-нибудь подсказку.       — Это не логотип, Мидория, — наконец, говорит хоть что-то, заметно напрягая и без того натянутые до предела голосовые связки. — Это тайный знак мафии. И то, что ты являешься его обладателем значит лишь одно — ты один из них.       — Что? — от внезапно произнесенных слов Изуку буквально застывает на месте, не принимая ни единого сказанного утверждения. — Ты сейчас шутишь, да? Что это еще за бред?       — К сожалению, не шучу.       — Да этого быть просто не может! Мафии вообще не существует, это все сказки и придумки. И как я могу быть ее членом, даже не зная об этом? — от подступившего шока в перемешку с захватывающей разум истерикой получается лишь как-то рвано засмеяться и совсем не весело заулыбаться невпопад, натыкаясь на обрубающий все концы взгляд, самый что ни на есть адекватный и ни капельки не издевающийся.       Шото точно не шутит. Нет, кажется, он никогда прежде не был настолько серьезен.       — К сожалению, это не сказки. Мафия вполне реальна, как и все то, что происходит сейчас. Судя по твоему не наигранному удивлению, ты и правда ничего не знаешь. Это еще больше все запутывает, — верить на сто процентов тому, что бедняжка Изуку действительно впервый раз слышит о том, что все это время носил на груди такое опаснейшее клеймо, конечно же, тоже будет слишком наивно, так же, как и верить кому-то, кроме себя. Но все же сыграть настолько убедительно этот ребенок вряд ли смог бы, не первый день они уже знакомы и много вместе прошли. Значит, кто-то хотел, чтобы даже сам Мидории не знал о том, кем же является, но все равно всегда имел при себе этот опознавательный, не для каждого понятный знак. И все-таки является ли он мафиози на самом деле? Тут уже точно бесполезно гадать. — Так или иначе, Мидория, теперь мы с тобой в одной упряжке. Люди, что похитили тебя, были не из мафии, это точно, судя по тому, что мне удалось узнать и понять по ходу действия, будут другие. Те, кто захотят поймать тебя. А затем и меня. Я видел и знаю слишком много, и они придут и за мной, чтобы убрать свидетеля. Так что моя жизнь полностью зависит от твоей. Как и твоя от моей. Замкнутый круг получается.       От того, что окончательно поникший Мидория вдруг совсем затихает и ничего не говорит, становится только хуже. Да и какой из тысячи кружащихся в разрывающейся голове вопросов ему выбрать Изуку не знает, что такое спросит, чтобы не получить в ответ что-то еще более огорошивающее и пугающе странное, то, что точно не вписывается в его понятие нормальности. То, что точно не может происходить с ним. Нет, только не с ним.       — Значит, и смерть мамы… — внезапное осознание всего творящегося вокруг ужаса и своей неоспоримой вины накрывает с головой и не оставляет после себя ничего, нет, все это ведь началось не сегодня и не вчера, не в день их с Тодороки встречи, не в день, когда умерла мама. Все началось задолго до этого, еще тогда, когда он был так беззаботен и счастлив, живя своей обычной студенческой жизнь и даже не подозревая о том, что скоро от нее не останется и следа. — Ответь мне, откуда ты знаешь все это? Знаешь тайный знак мафии, знаешь, как устанавливать жучки, как стрелять из пистолета и… убивать людей. Не все из этого входит в компетенцию частного детектива, верно? Ты что, тоже один из них?       — Святым меня не назовешь, но я точно не один из них. Я сам по себе, запомни это. У меня нет ни напарников, ни подельников. Но сейчас я с тобой, так уж вышло. И теперь я не отпущу тебя от себя ни на шаг, будь уверен. И ты тоже не смей больше от меня убегать, — так сильно хотелось бы услышать эти самые слова от него, но точно не в такой ситуации, не в этой чертовой машине, летящей на всех парах в неизвестность, не с этим грузом наперевес, внезапно свалившимся на плечи им обоим и давящим так сильно, что даже ни двинуться с места, ни вдохнуть полной грудью не удается.       — Немыслимо. Я поверить в это не могу. И что же теперь нам делать? Убегать? Прятаться? А как же моя академия, как же мои друзья, я не смогу к ним вернуться? — «как будто после всего случившегося ты правда сможешь спокойно сесть за парту и непринужденно обсуждать предстоящую контрольную, идиот», — упрекает сам себя за очередную наивную глупость.       А лучше все это, черт возьми. То время, когда самой большой проблемой был заваленный тест по математике и приставучие хулиганы, что снова норовят отобрать все карманные. Вот же жизнь была, ей богу.       — Сможешь, наверное, но не сейчас. Сейчас главное — это выйграть время и получить побольше информации, найти укрытие и переждать. Об этом не беспокойся, у меня есть один вариант. Там мы будем в безопасности.       «В безопастности» — вообще возможно ли это сейчас? И сможет ли он и правда что-то сделать, даже если захочет? Мидория понимает лишь одно — выбора у него точно нет. Так же, как и причин сомневаться в словах Шото. Так или иначе, он спас его, вырвал из лап смерти какой по счету раз и в данном случае почти что буквально, убил ради него столько людей и сам получил ранения. Он рисковал своей собственной жизнью, зная наперед, чем все это обернется, но все равно пришел к нему, все равно ввязался во все это и до сих пор остается рядом. Решился бы кто-то другой, такой же почти посторонний человек, на нечто подобное ради него? Вероятней всего, что нет. Возможно, Шото не говорил ему всей правды о себе, но отрицать то, что сейчас Мидория жив только благодаря его помощи, слишком глупо.       Он все еще жив.       И, наверное, это самое главное.       Так странно, но эти почти что избитые и незамысловатые мысли помогают, как и внезапно заигравшее радио из шипящих колонок, так тихо и ненавязчиво, что Мидория незаметно начинает дремать, то ли от переизбытка эмоций и внезапной усталости, то ли от до сих пор гуляющего в крови наркотика и заглушившей все адекватные чувства дрожи, то ли от дурманящего запаха сигарет, которые Тодороки вдруг ни с того решает закурить в едва приоткрытое окно. Мидории попробовать он не предлагает, но и один вид такого незнакомого ему до этого Шото, неспешно дымящего в трясущихся от быстрой езды пальцах папиросу, уже по-своему успокаивает. Видеть его таким странно, кажется, он понемногу расслабляется, но все равно не перестает оглядываться, постоянно проверяя все возможные маршруты мнимого преследования. Похоже, он уже давно продумал все и точно знает, что делает.       Намного лучше, чем кто-либо другой.       Поэтому нужно просто попытаться довериться ему и не задавать лишних вопросов, пока не придет время. Ни о том, как же все это может закончится и что же ждет их впереди, ни о том, почему они спустя почти четыре непрерывных часов езды останавливаются возле какого-то заброшенного озера на отшибе старого леса и внезапно выходят, забирая с собой всевозможные мелкие вещи и небольшую черную сумку из багажника. Ни, конечно же, о том, зачем Шото, не заглушив мотор, плавно толкает свою же машину поближе к настылой воде, не боясь намочиться по пояс и замерзнуть насмерть этим холодным ноябрьским вечером. Мидория обхватывает свои колотящиеся от промерзлого ветра плечи, неотрывно смотря за постепенно исчезающей под водой крышей, и почему-то неосознанно пытается задержать дыхание, проверяя наверняка, сколько секунд ему хватило бы этого морозного воздуха в скрученных легкий прежде, чем он начал бы задыхаться в замкнутом пространстве медленно падающего на дно автомобиля.       Тодороки обрывает его на пятнадцатой.       Едва дергает за рукав, проверяя ответную реакцию. Мидория молчит слишком долго и настойчиво, это не может не напрягать. Но и спрашивать, все ли нормально, тоже как-то бессмысленно. Конечно же, все не нормально. Наверное, для него ненормальней и не придумаешь. Но все же могло быть намного хуже.       — Пойдем, Мидория. Здесь далековато, но ничего не поделаешь. Нам главное добраться до темноты, — этот его взгляд, смотрящий в пустоту едва калышащейся, уже вновь сравнявшейся со своим исходным состоянием воды, слишком знакомый и тревожный, чтобы так просто его проигнорировать.       «Ты ведь так же смотрел в темноту своей открытой настеж форточки в ту самую ночь и пытался увидеть там хоть что-то, что могло спасти тебя от этой страшной реальности, которой тебе все-таки придется жить дальше? Тогда я огорчу тебя, Мидория, но там был лишь я с прицелом на твоем лбу. Жалеешь ли ты сейчас, что тогда я все же не спустил курок? Жалею ли я?» — странно, что именно в этот момент он поворачивается и смотрит прямо в глаза, так долго, что голова отчего-то начинает кружиться, а обмороженные к чертям ноги больше не чувствуют холода и тяжести в натруженных до предела мышцах.       «Наверное, все же жалею, — отвечает себе, наконец, хватая до сих пор ничего не говорящего Мидорию за широкий рукав и ведя за собой нужной ему дорогой. Как ни странно, тот следует за ним беспрекословно. — Потому что теперь будет куда сложнее убить его».       И так просто выбросить из головы этот потрошащий изнутри взгляд.       Как долго они идут неизвестными ему дебрями Мидория даже не считает, лишь бездумно переставляет ноги вслед за уверенно идущим впереди Тодороки, изредко по пути напариваясь на всевозможные сучья и острые ветки. Лесные массивы в постепенно сгущающейся темноте немного устрашают и пугают разгулявшееся воображение, но крепкая рука, все это время так и держащая его растянувшийся рукав внушает уверенность и некую безоговорочную безопасность. Мидория не понимает, почему даже в такой ситуации он думает совсем не о том, что важно, несколько раз пытаясь как бы ненарочно взять Шото за руку, но быстро обрывает все свои неудачные попытки, ссылаясь на то, что это все из-за излишнего стресса и непонятной тревоги. Не из-за того, черт возьми, что он влюблен в него по уши, и даже после всего произошедшего сегодня это вряд ли так просто можно стереть. Забыть и не думать, как сильно хотелось звать его по имени и касаться как опрометчиво, — он ведь уже пообещал, что не будет больше напоминать ни ему, ни себе, он ведь именно поэтому ушел от него в неизвестность, но все равно снова ловит это сбитое дыхание в полуметре от себя, не в силах додумать о чем-то другом, кроме как о том, насколько же ему сейчас холодно в этих насквозь промокших штанах и хлюпающих на ходу ботинках, насколько же ему больно держать его своей пораненной рукой так сильно, что костяшки белеют и трескается обветренная кожа на непрерывном ветру. И насколько же он идиот, раз готов принять его даже такого, страшного злодея с пистолетом в руках, что сегодня стал его долгожданным спасителем и самым настоящим героем.       «Герой — так тебя точно еще никто не называл, верно? Скорее провалюсь под землю, чем когда-нибудь произнесу это вслух».       И навеки сохраню в себе, как же счастлив я был снова тебя увидеть.       Лесная дорога внезапно сменяется проселочной, вдалеке начинают маячить небольшие постройки, а после и обветшалые двухэтажки с загорающимися поочереди старыми окнами и снующими туда-сюда людьми за ничем не прикрытыми стеклами. В одно из таких полуразвалившихся зданий, напоминающее старый придорожный мотель или что-то вроде гостиницы минус одна звезда для приезжих, они с Тодороки и заходят, останавливаясь в темноте насквозь прокуренного коридора.       — Натяни капюшон посильнее и опусти голову, — Мидория лишь делает так, как ему говорят, перебаривая всеми силами желание осмотреть как следует грязноватый, но довольно просторный и детально обставленный холл и сидящего на вахте за заставленной пивными бутылками стойкой мужчину со слишком дымящейся сигаретой во рту и пугающе хмурым взглядом из-под лобья.       — Какие люди у нас в гостях. Давно не виделись, Шото, — как видно, тот узнает его сразу же, откладывая в сторону свою помятую газету и выпуская очередное струящееся кольцо тошнотворно резкого дыма. — Как вижу, сегодня ты не один.       — Да. Мне нужна комната, чистая одежда, аптечка и что-нибудь съестное. Желательно все это на двоих, — выдает на ходу ни на каплю не стушевавшийся Тодороки, быстро здорововаясь одним незамысловатым кивком в сторону заметно нагрягшегося мужчины.       Тот не спеша встает со своего насиженного места, демонстрируя тем самым свой немалый рост и вполне крепкое телосложение.       — Стоит ли мне ждать еще кого-то за тобой? — спрашивает с явным намеком на возможные неприятности от своих незванных гостей. Все же это почти что очевидно.       — Возможно. Но не сегодня. К тому времени нас здесь уже не будет, — но Тодороки даже не дергается в ответ, похоже, эти двое хорошо знают друг друга или по крайней мере имели какое-то общее, связывающее их дело в прошлом.       Но еще сильнее нахмурившийся, как видно, «хозяин» этих захудалых аппартаментов все равно почему-то сомневается, думает с минуту, без перерыва тараня опущенную макушку сжимающегося на глазах Мидории.       — Тогда, — складывает руки на груди по-хозяйски, выставляя на всеобщее обозрение два до отказа забитые всевозможными татуировками мускулистые предплечья. — Стоит ли мне спрашивать, кто это вместе с тобой?       — Не стоит, — Тодороки лишь слегка выходит вперед, закрывая собой уже едва дышащего от напряжения Мидорию. — Для тебя же так будет лучше.       Вполне обоснованный, но от этого не менее дерзкий ответ, за который уже можно было бы спокойно выставить за дверь и надавать по щам вдогонку. Но не все ведь у них так просто, верно?       — Хорошо. Как-никак я должен тебе, а в должниках оставаться не люблю, — звянькает громозкими ключами в тишине, протягивая их перед собой. — Сейчас свободна только одноместная комната. Правда, там есть раскладушка.       — Сойдет. Спущусь позже за остальным. Спасибо, — Тодороки без долгих раздумий хватает ключи и дергает Мидорию на себя в сторону крутой лестницы в другом конце коридора, желая быстрее скрыться от настойчивого взгляда в спину и еще таких же любопытных, что могут встретиться им по пути.       Комната, в которую они, наконец, приходят, находится на втором этаже в самом конце пугающе длинного коридора и все так же отдает вековой сыростью и безнадежной старостью, как и все это почти что прогнившее до основания здание. Одна полуторная кровать посередине, полуразваленный шкаф с одной отвалившейся дверцей, старый комод и обшарпанный журнальный столик с пыльным, противно зеленым креслом впидачу — вот и все, что оказывается внутри, если еще не считать дополнительную душевую комнатушку и как раз рядом выходящий балкон из лестничной клетки. «Вполне неплохо и жить можно», — думает про себя Тодороки, искоса глядя на окончательно потухающий и крайне не согласный с ним взгляд Мидории, так и застывшего на противно скрепящем пороге.       — И надолго все это? — спрашивает тихо, нечаянно цепляя рукавом висящую на огроменном окне штору и получая море пыли и ветвистой паутины прямо в лицо.       — Не знаю. Но пока что мы здесь. И это не самый худший вариант, я тебе скажу, — Тодороки ставит тяжеленную сумку на пол, нехотя поглядывая на свою до сих пор кровоточащую ладонь и отчетливо чувствуя десятки таких же вовсю ноющий ран и ушибов под непроницаемой взгляду одеждой. Черт, нужно все скорее обработать. Принять душ и просто отдохнуть, хоть и засыпать сегодня будет опасно. Но без этого все же никак. — Заходи скорее. Здесь полюбому лучше, чем в той заброшке, верно?       Поспорить с ним Мидория все же не решается, поэтому безоговорочно соглашается и делает шаг вперед.       Но уже спустя полчаса, наспех обмывшись чуть летней, едва льющейся из разбитого дождика водой и сидя в одних непонятно каких, заношенных до заштопанных дыр штанах рядом с таким же полуголым Тодороки на застеленной застиранным сотню раз, но довольно свежим бельем кровати и поедая давно остывшую пиццу сомнительной свежести, он думает, что счастливее уже, наверное, быть не может. Полуиссякшая лампа на придвинутой вплотную к кровати тумбочке с различными медикаментами из распотрошенной аптечки оказывается, по-видимому, единственным источником света, если не считать постоянно мигающую лампочку в ванной и отблески горящего прямо в плотно зашторенное окно фонаря. Но и этого, как ни странно, оказывается достаточно, чтобы разглядеть во всей красе сидящего напротив Тодороки и его блестящую от невытертой до конца влаги кожу после душа, его усеянные разнообразными, давно зажившими и совсем еще свежими шрамами руки и живот, плечи, спину — все, куда только глаз может упасть. И спросить о том, откуда они все и прервать, наконец, эту затянувшуюся немую паузу между ними Мидория не решается, молча с замиранием сердца и набитым до отказа ртом наблюдая за тем, как Шото пытается обработать свои раны и, что странно, позволяет смотреть на себя и быть рядом в такие минуты. Наверное, до сих пор опасается снова потерять Изуку из вида, наверное, он беспокоился об этом куда больше, чем показал, думает Мидория, тихо радуясь тому, что здесь все же достаточно темно, чтобы так просто спалить свой постыдный румянец и довольно настойчивый взгляд. Который так быстро отвести все же не получается, даже когда внезапно отвлекшийся от своего дела Тодороки замечает его и смотрит в ответ почти вопросительно, зачем-то протягивая свою тщательно перебинтованную ладонь и едва касаясь замершего в панике лица напротив, поднимая его за подбородок.       — Чуть не забыл. А ты и не напоминаешь мне. Сильно болит? — Мидория лишь непонятливо хлопает глазами в ответ, с трудом проглатывая вставший поперек горло кусок недоеденной пиццы. — Твоя шея, говорю, сильно болит?       — Аа это, — хватает себя за место недавнего укуса рефлекторно, от внезапных воспоминаний о произошедшем снова начинает подташнивать и неосознанно бросать в дрожь. — Совсем нет. Рана вроде небольшая.       — Ты ведь знаешь, что человеческий укус самый опасный из всех? — но Тодороки лишь как ни в чем ни бывало подсаживается поближе, почти прижимаясь вплотную к прижатым к груди коленям Мидории. — Даже если выглядит нестрашно, нужно обязательно обработать. Запрокинь голову и не дергайся.       «И не дыши, черт возьми,» — такой команды все-таки не было, но исполнять ее оказывается куда легче, чем чувствовать эти осторожно касающиеся поврежденной кожи пальцы и тихое, щекотное дыхание, незаметно скользящее вниз вдоль вздернутой шеи к рвано вздымающейся грудине.       «Так близко», — что, наверное, он точно чувствует, как я реагирую на все это, он все понимает, да, он все понимает, но почему все равно не останавливается, не отталкивает, не говорит, как ему от этого м е р з к о?       «Так близко, что если я подамся вперед всего на сантиметр, то смогу прижаться к нему и обнять так крепко, прикоснуться кожей к коже и, наверное, уже не смогу встать самостоятельно, не смогу так просто отпустить, пока не приросту к нему, словно сорняк на грядке, который сколько не вырывай с корнем, все равно почему-то находит в себе силы, чтобы снова пробиться на свет», — у него ведь точно не хватит на это смелости и хоть капли решимости, Мидория понимает, нет, Шото просто не заслужил снова мучаться со всем этим, он слишком устал, он ранен, он спас меня. А я даже до сих пор…       — Спасибо, — щупает аккуратно закленную широким платырем марлю на шее, поражаясь тому, как он все еще не задохнулся или просто не потерял сознание от этого вынужденного удушья и слишком ощутимого напряжения во всем и без того обессиленном теле. — Не только за это, нет. Спасибо, за то что спас меня сегодня. Прости, что не сказал раньше, но я правда очень тебе благодарен. Если бы не ты, я бы уже…       — Без проблем. Постарайся больше не вляпаться в что-то подобное, — Тодороки убирает все свои медицинские приспособления в сторону, но отсаживаться обратно почему-то не спешит, смотрит как-то прищуренно и туманно, словно борется со всех сил с подтупающей дремотой, но все равно находит что-то важнее, чем собственный покой и физическое состояние. — Понимаю, сейчас тебе сложно говорить об этом. Но может они сказали тебе что-нибудь важное? Что-то, что может помочь нам понять все происходящее?       Вот оно значит что. Даже сейчас, оказавшись почти в безопасности за закрытой на ключ дверью, он не может успокоиться и хотя бы немного расслабиться, продолжая прокручивать в голове все возможные варианты тех или иных событий и пытаясь додуматься наконец до неуловимых разгадок и ответов.       Такой ты человек, Шото? Ты хотя бы немного жалеешь себя иногда?       — Прости. Сейчас все мысли в кашу. Как подумаю обо всем этом, сразу становится плохо. Я уже не знаю, если честно, чему мне верить и кому, — вздыхает Мидория, принимая в ответ этот все же разочарованный его словами взгляд и то, что думать об этом и правда почти невыносимо.       Но хотя бы сегодня можно не думать? Хотя бы сейчас, когда он уже вроде как спасен и заперт в одной комнате с любовью всей своей жизни, когда они оба сидят на одной кровати в одних штанах так близко и едят одну пиццу на двоих, можно хотя бы в этот почти что невероятный для него вечер он не будет думать о том, что ждет его впереди? Наверное, все же можно. Можно ведь? Правда, можно?       — Не страшно. Если вспомнишь что-то, то сразу мне скажи, хорошо? — тихо говорит Тодороки, получая ответный кивок, и все же вроде как немного успокаивается, почти зевая в отрытую, но тут же обрывая себя и добавляя едва слышно: — Верь мне. Просто верь мне и все будет хорошо.       От этих таких простых, но в то же время слишком нужных сейчас слов ком подступает к горлу и почему-то хочется заплакать, обнять его и заплакать, как ребенок, как тогда, в этой чертовой ванной, просто заплакать и вытолкнуть из себя все скопившееся эмоции, что рвут изнутри так изощренно и медленно, подначивая к необдуманным и слишком странным словам и поступкам.       — Я верю тебе, Шото. Я правда верю тебе. Я… — Мидория не успевает договорить что-то внезапно нахлынувшее и постыдное, как обессиленно вскружившаяся голова вдруг плавно опускается на его задрожавшее плече, утыкаясь наморщивщимся лбом в выпирающие костяшки.       Скользнувшие по оголенной коже шелковистым бархатом волосы касаются настолько приятно и невесомо, что и усидеть на месте невозможно, но и оттолкнуть его, такого непривычно уязвимого и до почти полнейшей отключки уставшего и израненного, — самая что ни на есть величайшая ошибка. Мидория понимает, что такое не произойдет еще раз и вряд ли вообще возможно, это шанс на миллион и он его лицезреет прямо сейчас, застывая намертво в непонятной искареженной позе, боясь даже дернуться и ненароком спугнуть, потревожить, нарушить эту крохкую близость без каких-либо границ, что застыла между ними трепетной теплотой и просочилась под кожу вибрирующей судорогой непроходящего восторга.       «Еще немного — и я просто сгорю», — думает Мидория, осторожно опуская ничего не ощущающие руки на осунувшиеся плечи даже никак не реагируюшего на это неуклюжее прикосновение Тодороки. «Я не могу вынести эту пытку», — склоняется ниже, оказываясь почти вплотную к этому прекрасному, дремлящему прямо на нем лицу, осторожно касаясь его лба своим и вдыхая едва заметно его умиротворенное дыхания прямо из безвольно открывшихся губ, этих губ, что почувствовать прямо сейчас хочется больше всего на свете, коснуться хотя бы один раз, чтобы просто вспомнить, какого это, просто вспомнить и навсегда сохранить в своем трепещущем сердце это невообразимое ощущение чужого тепла.       Сейчас.       Сейчас или больше никогда.       Даже если Шото заметит и осуждающе посмотрит в ответ, даже если он снова скрутит его и обольет с ног до головы ледяной водой, пытаясь привести в себя и заставить забыть о своих ненормальных желаниях, даже если он ударит его так сильно, что тот не сможет устоять на ногах или даже удержаться в сознании, прогонит прямо посреди ночи из комнаты на улицу, заставив просидеть до утра под дверью почти голым в минусовую температуру, даже тогда Мидория не пожалеет. Точно не пожалеет.       А может даже захочет еще.       Одна секунда — и все разбивается вдребезги, заставляя просто возненавидеть себя на проклятую нерешительность и безвозратно потерянное время. Одна секунда — и Тодороки уже смотрит на него в ответ, смотрит совсем неосознанно сквозь сонную пелену, едва сдвигается с места и снова оказывается так далеко, всего в пару сантиметрах напротив, но все равно — так далеко. Непреодолимо далеко.       Но все так же желанно.       — Ты в порядке? — едва выталкивает из себя Мидория, краснея на глаза похуже, чем самые безнадежные ожоги и панически сжимая все еще лежащие на чужих плечах пальцы, так и не решаясь убрать и их и снова остаться ни с чем, совсем одному без этого странного тепла и неповторимого чувства безопастности, что дарит ему этот совершенно непонятный ему человек, которого еще узнавать и узнавать, но все равно так сильно хочется ему верить.       — Немного задремал. Прости. Наверное, слишком устал, — но Тодороки лишь еще больше отшатывается в сторону, заставляя отпустить его совсем и тут же почувствовать эту пустоту и неизбежный холод, он больше его не вынесет, думает Мидория, решительно подаваясь вперед навстречу все еще неподозревающему неладное Тодороки, он больше не может мучать себя и пытаться отрицать очевидное, пытаться забыть и стереть водночасье это пылающее огнем желание показать свои настоящие и совсем неподдельные чувства, просто вырвать их из себя насильно и отдать ему безвозратно. Мидория целует уже не так, как мог это сделать тогда, будучи беспросветно пьяным и напуганным, Мидория целует так пламенно и глубоко, чтобы точно наверняка, чтобы и сомнений больше не оставалось, что он мог сделать это нарочно, перехватывает чужие вмгновение встрепенувшиеся руки и со всех сил зажимает в своих, пытаясь удержать их хоть на секунду от ожидаемого толчка и сопротивления, хотя это и совсем бесполезная затея — Шото очевидно сильнее, его кулаки крупнее и больше, если он ударит в ответ, Мидория наверняка почувствует кровь и адскую боль, но точно не настолько ужасную, какую ему может подарить его ледяной взгляд и следующее за ним презрение и отвращение.       Истерзанные губы начинают печь и жечься, от недостатка кислорода в легкий и чужого пьянящего вкуса перед глазами все плывет и кружится в нескончаемом хороводе, становится жарко и мокро, липко, жгуче и хорошо, до безумия хорошо и приятно от этих нестерпимо огненных прикосновений, разве можно вообще когда-нибудь пожалеть об этом, чтобы там дальше ни произошло?       Можно, конечно, думает Мидория уже в следующее мгновение, когда его силы все же кончаются, изнывающие легкие вбирают слишком много за раз и почти что лопаются, так и сжатые на чужих кистях руки начинают ходить ходуном. А в опьяненной голове не остается ни одной адекватной мысли, чтобы придумать себе хоть какое-нибудь правдоподобное оправдание, ведь Тодороки все так же сидит на месте, еще не бьет и не прогоняет, просто смотрит в эту стыдливо опущенную, судорожно вздымающеюся от рваного дыхания макушку, смотрит этим своих взглядом, которым только убивать и насквозь простреливать и остается.       Он злится, Мидория в этом уверен.       Но уже слишком поздно отступать назад.       — Мидория, я не…       — Ты не любишь меня. Я знаю, — перебивает на полуслове, не позволяя произнести эти страшные слова вслух самолично, как будто это и правда может что-то изменить и загладить. — Прости, не знаю, что на меня нашло. Я не должен был этого делать. Ударь меня, если хочешь, черт, какой же я идиот.       — Мидория, — выдыхает одними губами почти физически больно, выбираясь из совсем никудышной хватки легко и без каких либо усилий, ведь он мог сделать так с самого начала, вырваться и ударить, оттолкнуть, да хоть прибить в конце концов за такую вопиющую наглость, и ничего не мешает ему сделать это прямо сейчас. — Посмотри на меня.       "Посмотри в его глаза и прими свое наказание," — Мидория понимает, что заслужил чего похуже, чем просто боль и разбитый в кровь нос, он заслужил быть избитым до полусмерти, он заслужил быть отвергнутым, просто растоптанным и униженным одним лишь вбивающим в землю взглядом немого разочарования. Но, когда он все же решается посмотреть в глаза все еще ожидающего его ответной реакции Тодороки, он не видит ничего из того, что уже успел во всех красках себе напридумывать. Ни открытой ненависти, ни гримасы презрения и брезгливого отвращения, лишь смертельная усталость в болезненно опухших веках и тихое, едва уловимое сочувствие в дрожащих от подступающей дремоты зрачках.       — Мидория, послушай, — он говорит непривычно тихо и как-то совсем неразборчиво, рефлекторно облизывая пересыхающие, пылающие огнём губы, от этого простого действия у Мидории внутри все переворачивается, от мысли, что он только что касался их и они были такими мокрыми и горячими хочется наплевать на все и сделать это снова и снова, черт возьми, неужели это всегда будет так мучительно? Определенно, да. — Ты и я — это не самая хорошая идея. Ты еще слишком молод, чтобы делать выбор в пользу мужчины намного старше себя вместо какой-нибудь милой девушки. Да и я не из таких, понимаешь?       — Я понимаю, — от этого слишком спокойного и расслабленного голоса дрожь потихоньку отступает и голова начинает проясняться, Шото явно не собирается ругать его и тем более бить, лишь пытается образумить в конце концов, если б еще это было так просто. — Я понимаю, что все это странно и неправильно, я хочу отказаться от этого, я хочу перестать это чувствовать, но это так сложно. Сколько бы я не пытался не думать об этом, эти мысли все равно возвращаются, они сильнее меня, они делают меня таким… живым что ли. Я обещаю, что больше ни за что не нарушу эти границы, и если я сделаю это, пожалуйста, ударь меня так сильно, как только сможешь.       — Если я правда так ударю, то ты точно больше не сможешь никого поцеловать, — Тодороки протяжно вздыхает, косится одним глазом на до сих пор заложенную всяким барахлом кровать и ненарочно зевает, понимая, что на дальнейшую дискуссию его точно не хватит. — Хорошо. Отложим этот разговор на потом. Сегодня ты спишь на раскладушке, завтра можем поменяться. Здесь тебе ничего не угрожает, можешь не сомневаться.       Мидория лишь быстро кивает, молча наблюдая за тем, как полуспящий на ходу Шото медленно встает с поскрипывающей кровати, направляясь в сторону до сих пор мигающей тусклым светом ванной. Внезапно останавливается у самого порога, пристально оглядывает застывшего на месте Мидорию прищуренным взглядом чуть ли не слипающихся глаз, как-то странно усмехаясь одними уголками губ и выдавая то, что окончательно разбивает последнее здавомыслие в раскалывающейся от происходящего безумия голове.       — У тебя стоит на меня, Мидория. Ты и правда совсем безнадежен.       «Ты и правда совсем безнадежен, раз думаешь, что сможешь так просто исправить этого ребенка,» — добавляет уже для себя.       И это только твоя вина.