Ты выжигаешь меня изнутри

      — Ты не сказал мне. Ты все знал и не сказал, — что может быть прекрасней, чем этот занимательный телефонный звонок в пол шестого утра после почти бессонной ночи и разрывающей головной боли от сотни внезапно свалившихся на плечи проблем.       Что ж, утра получше и не придумаешь.       — О чем конкретно из того, что я тебе не сказал, идет сейчас речь, — измененный голос в трубке уже куда более спокойный и уверенный по сравнению со вчерашним, но от этого не менее раздражающий и достающий.       Еще и издевается. Как же бесит.       — О том, что Мидория имеет отношение к мафии, — но Тодороки стойко выдерживает все его провокационные подколки, как всегда, отбрасывая в сторону эти ненужные эмоции и сосредотачиваясь над тем, что действительно важно. — Иметь дело с мафией и тем более идти против кого-то из них то же самое, что самому вырыть себе могилу. Я отказываюсь.       — Спешу тебя огорчить, но ты уже имеешь с ними дело и очень так конкретно. Ты и сам понимаешь, что отказываться уже нет смысла.       Ошибается, выбор есть всегда. А вот его последствия могут быть очень и очень непредсказуемы.       — Нет, ты не понял, — Тодороки снова рефлекторно оглядывается в темноту пустого коридора, стоя под промерзлым ветром на этом чертовом балконе и поражаясь тому, на какое же безумие он все-таки решается. — Я больше на тебя не работаю.       — Совсем страх потерял, Тодороки? Думаешь, раз смог уехать черти куда, я не найду тебя? Очень ошибаешься, — нарочно давит на самое больное и почти попадает в цель, но в сотый раз уже не так и невыносимо, верно?       — Я не знаю, кто ты и откуда тебе так много известно про меня. Я не знаю, что здесь вообще происходит и какое отношение ко всему этому имеет Мидория. Но я понимаю одно — сейчас он в моих руках. Значит правила здесь устанавливать буду я.       — Да неужели? Ты ведь понимаешь, что того компромата, что я могу слить на тебя копам, хватит, чтобы всю оставшуюся жизнь скрываться в бегах по вот таким вот грязным закоулкам в ожидании пули в лоб? Ты не в том положении, чтобы ставить свои условия, помнишь?       Выдыхает вполне спокойно, сжимая в замерзающей ладони этот проклятый кулон, что он только что достал из разорванного кармана в толстовке Мидории, беспечно брошенной вчера в корзину с грязным бельем.       — Сейчас это уже неважно. Все неважно. Все, чем ты мог бы мне пригрозить и шантажировать раньше, до того момента, когда я заметил эту чертову безделушку с этим чертовым знаком. Теперь в любом случае я — труп, куда не пойду и за какое дело не возьмусь, они найдут меня везде, я знаю это. Больше я не смогу работать, как раньше, по крайней мере, ближайшие лет десять, если мне вообще еще доведется столько прожить. Единственный козырь, что у меня остался, — этот ребенок. И пока он со мной. Я могу убить его спящего прямо сейчас, могу отдать кому-то другому, это только мне решать. Терять мне больше нечего, сам понимаешь.       Молчит. Переваривает все сказанное тщательно, пытаясь найти хоть одно подходящее решение и очередной весомый аргумент, но Тодороки знает, что это бессмысленно. Все стало бессмысленно с того момента, когда он повелся на провокацию и согласился ввязаться в это запутанное дело с множеством подводных камней, которые буквально почти утянули его на самое дно и похоронили под толстенным слоем болотного ила всю его неигладимо чистую репутацию и имеющиеся принципы. По крайней мере, остановись он вчера на том этапе и не допустив похищения Мидории и убийств третьих лиц, еще можно было бы как-то этого избежать, но нет. Невероятно, он даже почти не колебался, решая спасать ли ему этого ребенка или нет. Боялся последствий в виде разглашенной о себе информации и возможных увечий одного из членов своей прошлой семьи? Но теперь-то имеет ли это значение, когда на его хвосте висят приспешники мафии и еще уйма других не менее опасных организаций, желающих избавиться от мешающей помехи и стереть все признаки его существования с лица земли? На данный момент они в безопасности, но как скоро их укрытие раскроют и придут за его головой, лишь вопрос времени. Значит, нужно играть на опережение.       — Какая жалость, а я думал, ты намного умнее, — произносит, наконец, почти бесцветно, впервые говоря так тихо и спокойно. — Слышал бы тебя сейчас твой отец, он бы точно, как и я.       Был разочарован.       — Ты ничего не знаешь о моем отце. Как и обо мне, — но что-то же все-таки знает, раз может настолько просто говорить о таких вещах и ни на слово не ошибаться. Хотя уже, и правда, нет никакой разницы. — Но, знаешь, я бы с удовольствием пустил тебе пулю в лоб за излишнюю болтливость.       — Тогда советую не промахнуться. Ведь следующую нашу встречу один из нас точно не переживет, — пафосно сбрасывает звонок, даже не попращавшись, вполне читаемое растройство в его голосе подбавляет еще больше сомнений и бессмысленных переживаний.       Хоть Тодороки и знает, что все должно быть в порядке, по крайней мере, сейчас, сегодня, — его номер не отследить так просто по одному лишь звонку, никаких признаков вчерашней слежки не было обнаружено, Мидория все еще с ним и этим можно вовсю пользоваться, можно даже взять его в качестве заложника в случае чего или прикрываться как живым щитом, мерзко и подло, однако, если не будет выбора…       «Наверное, и правда, пока что стоит успокоиться», — и подумать о другой, не менее важной проблеме, мирно спящей в противно кряхтящем от каждого движения кресле, поджав под себя колени и сгорбившись в три погибели. Похоже, уставший до полнейшего изнеможения Мидория вчера так и не смог совладать с непонятно как собирайшеся расскладушкой или просто не захотел с ней возиться, уснув прямо так, сидя и совсем неудобно.       «Интересно, он уже проснулся? Услышал, как я выходил?» — возращаться обратно в комнату и смотреть в его заспанно туманные глаза почему-то не хочется, как и думать о том, что когда-нибудь ему предстоить приставить пистолет к этой всегда такой лохматой кудрявой макушке и увидеть неподдельный страх в этих дрожащих в оцепенении глазах, таких же до предела испуганных и светящихся всеми цветами сияющих слез, как и вчера, когда он нашел его, привязанного к этому чертовому стулу и совершенно потерявшего последние крохи желанной надежды.       «Слишком много времени мы провели вместе», — думает Тодороки, все же уходя прочь с промерзлого балкона в темноту своей немного душной после ночи комнаты.       «Наверное, ни с кем прежде я не был настолько долго в настолько близких отношениях», — если не считать своей прошлой семьи и отца, чтоб его. Жить с кем-то еще и так плотно общаться всегда было неприемлемым для него. Тодороки любил одиночество, любил тишину и спокойствие, а рядом с этим постоянно попадающем в различные неприятности ребенком это все почти что невозможно. Да и еще кое-что, кое-что весьма проблемное и незнакомое для него самого, с чем и как бороться и как правильно реагировать на все это Тодороки не знал, просто не знал и поэтому так хотел верить в то, что оно пройдет как-то само собой, что Мидория переболеет этими странными всплесками своей, им же придуманной «любви» и успокоится.       «Но, видимо, это не просто, да?» — молча спрашивает у этого до сих пор тихо сопящего в кресле тела, укрытого под самую шею непонятным скатанным пледом и абсолютно беззащитного, открытого со всех сторон и совершенно об этом не беспокоящегося.       «Ты принес мне столько проблем, засранец, а сейчас спишь так спокойно, когда я и глаз сомкнуть не могу», — рефлекторно касается этой издертой до рваной царапины щеки, поправляя отклеевшийся край неаккуратно прилепленного пластыря. Тот лишь слегка дергается, еще сильнее зарываясь в довольно мягкий наощупь плед. — «А я не могу даже ненавидеть тебя».       Все смотрю на тебя и пытаюсь, но все равно.       Не могу.       — Вставай, Мидория, — внезапно тормошит за плечи слишком настойчиво, заставляя почти что подскочить на месте и испуганно обернуться в сторону двери зашуганных до предела взглядом. Значит, все-таки спит не так спокойно, как это казалось. Вполне ожидаемо. — Все впорядке. Просто хочу показать тебе кое-что. Одевайся.       Спустя пару секунд непроходящего ступора все же быстро кивает и послушно начинает собираться, даже не спрашивая куда и, собственно, зачем.       «Пойдешь за мной куда угодно, да?»       К сожалению, мой путь приведет нас двоих лишь в пропасть. Ты знаешь?       Ведь я давно живу на самом ее дне.       Несмотря на столь раннее время, на улице уже начинает понемногу светлеть, хотя это совсем не спасает от навязчивой туманной сырости, ледяного, уже почти зимнего ветра и мелко моросящего дождя с угрожающе пасмурного неба. Такая себе погодка для утренней прогулки, но Мидорию, по-видимому, даже это не смущает и ни капельки не тревожит. Кажется, только от того, что он, закутанный до самых ушей в безразмерную, любезно предоставленную им вчера зимнюю куртку с громозским капюшоном и лезящем в лицо противным старым мехом, счастлив только от одной мысли, что может прогуляться так просто рядом с ним, спасшем его человеком, которому после вчерашнего так сложно снова посмотреть в глаза и не сгореть со стыда, но все равно.       Так хочется.       Они выходят из здания спокойно, никого не встретив по пути, — похоже, все еще спят и даже думать не думают выходит на улицу в такую холодрыгу, — и идут вверх по тропе в сгущующуюся лесную чащу, снова перебираясь через массивные стволы поваленных бушующей грозой деревьев и проклиная лезущие в глаза острые ветки и липнущую к подошве уже совсем почерневшую листву.       Тодороки молчит и не говорит ни слова, продолжая упорно вести за собой, Мидорию это беспокоит, он хочет заговорить первым, но никак не решается, после вчерашнего сложно даже мысли собирать по слогам и тем более говорить с ним так же непринужденно. Ну хотя бы переживания о своем возможном причастие к мафии и вчерашнем похищение уже почти что отошли на второй план и перестали быть настолько терзающими и невыносимыми, заменяясь другими, не менее болезненными и проблемными.       Но все вылетает из помято сонной головы сразу же, как только они, наконец, приходят к нужному месту и останавливаются на самом краю пугающе высокого обрыва, вглядываясь в недосягаемую пустоту и виднеющиеся в грубине своебразного земного кратера верхушки столетлих сосен.       — Ничего себе! Я и не мог подумать, что здесь такое! — ахает Мидория, восторженно подбегая к опасно обрывистому краю, но тут же делая несколько шагов назад.       — Есть легенда, что раньше здесь было большое озеро, — медленно произносит Тодороки, с удивлением наблюдая за столь бурной и оживленной реакцией на, казалось бы, простое в его понимании природное явление.       — Озеро? Вот это да! Никогда прежде такого не видел, — улыбается и почти что смеется, так искренье, как еще никогда с момента их первой встречи.       «Тебя так радует это место?» — Тодороки заметил его уже давно и частенько приходил сюда, когда хотел подумать и побыть один, сегодня первый раз, когда он пришел сюда с кем-то еще, с кем-то таким, как он, радостно оглядывающим эти унылые осенние пейзажи вокруг и, к счастью, не замечающим этот пристальный взгляд на своем сияющем неподдельным восторгом лице.       «Почему ты такой?» — почему даже в такой ситуации можешь так тепло улыбаться, словно ничего не происходит и смерть не дышит нам в спину, почему ты безоговорочно веришь каждому моему слова, почему ты такой доверчивый, Мидория, ты правда веришь мне?       Ты правда любишь меня?       Ты хоть знаешь, что это значит?       Наверно, все же намного больше, чем я.       — Выходит, ты соврал мне.       — А? — оборачивается растерянно, поправляя разметавшиеся по лицу кудряшки так невинно и по-девичьи придерживая их рукой, чтобы видеть хмурящего и серьезного донельзя Тодороки напротив.       — Соврал, что забыл о том вечере, — его беззаботное лицо сразу же сменяется виноватым и совсем опечаленным, зажатые в кулаке руки быстро ныряют в разболтанные, слишком длинные для него рукава.       «Вот же, всего пара слов, и он снова такой», — ему совсем не идет, черт возьми, эта вселенская грусть и неразборная серость, какой пропитан каждый мой день, вся моя жизнь, она не подходит ему, я не подхожу ему. Совсем. Абсолютно. Неужели он этого не понимает?       — Просто не хотел, чтобы ты ненавидел меня, — опускает поникшую голову и нервно шоргает по разлезшейся под ногами листве, не зная куда деть вмиг потухшие глаза. — И ты тоже много чего не договаривал о себе. Так что считай, что мы квиты.       Да уж, такое себе сравнение, если взять во внимание, сколько еще страшных тайн и потаенных секретов между ними осталось. Но для Мидории, кажется, сейчас это совсем не важно, даже после увиденного вчера, его отношение никак не изменилось, можно сказать, даже стало более открытым и доверчивым, наверное, его вчерашнее спасение окончательно вскружило ему голову и еще сильнее подтвердило вымышленную влюбленность, из чего и следовал тот странный ночной поцелуй и все эти восхищенные тайные взгляды в спину и прямо в глаза, черт.       «Не смотри мне в глаза вот так — словно прощаешь меня наперед за все, что я только с тобой ни сделаю, и принимаешь как должное каждый скелет в моем заполоненном пылью шкафу. Ты не знаешь меня, ты не знаешь, на что я способен. Это невозможно — любить такого, как я, это невозможно — принять меня целиком и полностью, ведь даже я сам не способен на это».       Невозможно, понимаешь?       Но он точно не понимает, нерешительно поднимая свой опущенный взгляд и незаметно подглядывая из-под своих длинющих ресниц, замерзая на глазах, но все равно не говоря ни слова о том, что он хочет уйди отсюда обратно в комнату и, наконец, согреться.       — И когда ты понял, что тебе нравятся мужчины? — от этого, казалось бы, логичного вопроса чуть ли не падает на ровном месте, густо краснеет, но так же быстро потухает, снова смотрит как-то обиженно и отчужденно, надувая обветревшиеся на ветру губы.       — Мне не нравятся мужчины. Не все мужчины, не кто-то другой. Только ты, понимаешь? Это просто пришло и все.       — В один момент? В какой именно?       — Наверно, когда мы были на парковке после похорон. Не знаю. Думаю, это было и раньше, просто я сопротивлялся, пытался себя убедить, что это все чувство благодарности.       Весьма здравые мысли, не все, оказывается, настолько потеряно.       — Ты когда-нибудь любил кого-то, чтобы понять, так ли это на самом деле?       — Нет. Никогда до этого. Но я точно знаю! — вскидывает голову, пытаясь доказать всем своим решительным видом свою неопоримую правоту, порывается сказать что-то еще, но сразу же останавливает себя, больно закусывая и без того измученную губу.       — Бедная та девушка. Кажется, она очень расстроится, когда узнает обо всем этом, — вздыхает в ответ Тодороки, первый раз за все это время их прибывая в этом месте переводя свой уставший вгляд с этого растерянно смущенного лица в раскидистую лесную даль. И правда, очень красиво.       — Девушка?       — Та темноволосая, что бежала за тобой на парковке.       — Что, Урарака? Нет, ты что, мы просто друзья.       — Да неужели? Скажешь это ей в следующий раз и посмотришь на ее реакцию. Уверен, она будет счастлива.       В следующий раз — случится ли он когда-нибудь, сложно сказать наверняка как все закончится для него и для них обоих в принципе. Сейчас лучше вообще не загадывать ничего наперед и не смотреть далеко в будущее, которого может и не быть.       — А ты когда нибудь любил кого-то? — вдруг тихо спрашивает Мидория, переступая с ноги на ногу в этих совсем для него больших и несуразных ботах, какие им так же выдал добродушный хозяин, как и парочку других помотанных жизнью, но вполне добротных вещей.       Как-никак уже становится совсем по-зимнему холодно. Благо, пока что снег в лицо не моросит.       — Нет. Не думаю, что вообще способен испытать что-то настолько сильное, — Тодороки чувствует, как каждый ледяной порыв свирепого ветра продувает насквозь его тело сквозь тонкую ткань, оседая на заинелых костях предательски колкой дрожью.       — Почему ты так говоришь? — но от вида этих наполовину заклееных пластырем щек, непременно краснеющих от какого их нечаянно взаимного взгляда, почему-то становится не так холодно. Нет, очень даже тепло.       — Потому что я не такой, как ты. Я вырос в других условиях, которые, наверно, для тебя были бы совсем неприемлемы для счастливой жизни. Мы с тобой, можно сказать, совсем из разных миров, и в моем нет места таким вот эмоциям. Даешь слабину — и ты труп, не разбитый изнутри и погруженный в пучины депрессии, нет, эта смерть вполне реальна, как и все те, что постоянно окружают меня. Свяжешься со мной — и твой мир тоже станет таким же. Вряд ли ты хочешь именно этого.       Вряд ли он поймет все правильно и в этот раз захочет прислушаться к тому, что ему говорят. Вряд ли все окажется таким простым. Иначе их двоих вообще не было бы здесь.       — Но теперь я тайный мафиози и на меня охотятся бандиты. Наверно, мой мир уже постепенно становится таким. И, как ни странно, ты — единственная светлая его часть, — говорит так просто нечто настолько странное, что даже не сразу в голове укладывается.       Глупый, глупый, глупый ребенок, думает Тодороки, как ты можешь говорить так с таким серьезным лицом, посмотри на меня получше, разве я похож на что-то светлое и хорошее, это точно нет. Что с тобой не так, раз ты позволяешь себе думать о таких вещах и тем более говорить это слух? И что со мной не так, раз я не нахожу никаких слов, чтобы образумить тебя и заставить думать иначе?       — Это не так, Мидория. У тебя есть люди, которые ждут твоего возвращения. У тебя есть настоящие друзья. Нет ничего важнее этого, понимаешь? Когда тебя ждут и о тебе думают, беспокоятся. Пока они есть у тебя, твой мир никогда не станет таким, как мой.       Мидория вдруг поворачивается всем корпусом и смотрит так настойчиво, краснея пуще прежнего, но все равно решаясь, все равно говоря так уверенно и непоколебимо, что и сомнений не остается, не остается и слов, и даже мыслей в секунду закружившейся голове.       — Тогда я стану тем, кто всегда будет ждать тебя. Несмотря ни на что, я всегда буду ждать тебя. Тогда твой мир станет чуточку краше, верно? — и улыбается, так тепло и искренье, что и дрожь в замершем от пронзающего насквозь ветра теле вдруг уходит и сменяется чем-то странным и слишком приторным на языке, слишком острым и даже немного болезненным, застрявшем между перебитых сотню раз ребер пульсирующим горячим комом из давно забытых и поэтому сразу же задушенных на корню эмоций.       Нельзя поддаваться этому.       Нельзя.       Чтобы он не говорил, Мидория не знает всей правды. Мидория не знает слишком много из того, что навсегда бы отбило у него и малейшее желание говорить нечто подобное прямо в глаза и так радостно улыбаться, нет.       «Я не заслуживаю этих слов», — хочет сказать Тодороки, но так и проглатывает это неоспоримое для себя утверждение, так и стоит на месте, не в силах найти подходящий ответ.       Но Мидории он, кажется, и не нужен.       Он хаотично теребит свою растрепанную и такую беспорядочно кудрявую макушку, потирая окоченевшие пальцы в сжатом кулаке и дуя на них несколько раз густым морозным паром.       — Что-то я замерз совсем. Ты, я смотрю, тоже. Еще и такую легкую куртку взял, так и простудиться можно, — недолго думая, отстегивает свой громодский капюшон с искусственным мехом и лихо набрасывает его на так и недвижную голову Тодороки, застегивая крепление у самой шеи. Получается совсем по-дурацки, но его это, похоже, только сильней веселит и вполне устраивает.       — Так-то лучше, — почти смеется, радуясь своей же внезапной проказе, но быстро остужает свой пыл и делает шаг назад, натыкаясь на абсолютно нечитаемый, так и замерший в одной точке взгляд. — Ты злишься? Извини, я лишь хотел немного разрядить обстановку.       — Давай вернемся, — лишь кратко произносит Тодороки, получая быстрый ответный кивок и, наконец, поворачивая назад.       Наброшенный на него капюшон он так и не снимает.       Весь последующий день оказывается таким же до жути мрачным и унылым, как и стоящая за окном погода, мелкий дождь постепенно перерастает в переодический масштабный ливень, Тодороки только и занимается тем, что стиркой своей и не совсем своей одежды в принесенным им жестяном тазу, а Мидория все никак не может найти себе место и подходящее занятие, метаяся туда-сюда по этой тесной комнатушке и тайно поглядывая на максимально сосредоточенного своим занимательным делом Шото. Несколько раз даже порывается предложить ему свою помощь, но она ему, похоже, как медвежья услуга, совсем ни к чему.       Но и заниматься абсолютно ничем в нагнетающей тишине становится невыносимым еще задолго до наступления вечера.       Поэтому единственное возможное решение своей проблемы Мидория находит в элементарной уборке, все-таки выпросив пару ненужных тряпок и тщательно и вполне усердно протирая ими всевозможные поверхности с довольно внушительным слоем застареной пыли и паутины. Надо же, а ведь раньше заставить его заниматься чем-то подобным нельзя было даже под самыми страшными угрозами, но сейчас это кажется довольно увлекательным и интересным. Особенно, когда рядом он, сидит в нескольких метрах на растрескавшемся кафеле и старательно застирывает в ледяной воде присохшие пятна на своей вчерашней водолазке. Думать о том, что это все-таки кровь как-то не хочется, как и о том, сколько раз ему уже приходилось так делать, раз он настолько быстро и легко может справиться даже с самыми катастрофичными разводами и делать все почти что на автомате, даже не задумываясь, не дрожа от каждой неосторожной мысли и очевидно болезненного холода.       «Ты привык к нему, верно? Ты привык ко всему этому ужасу, поэтому теперь тебе уже все равно», — так хочется почему-то подойти и обнять его со спины, просто обнять и согреть его обмороженные пальцы своими, горячими, Мидория никогда не решится на это, он понимает, Мидории только и остается, что прокручивать этот несбыточный сценарий у себя в голове и густо краснеть от каждого почти /не/возможного исхода дальнейших воображаемых событий.       — Мидория? — вдруг окликивает его, замершего в проеме двери с полувыжатой тряпкой в руках и непонятно противоречивыми эмоциями в застывшем на одном месте взгляде, уже закончивший свою грандиозную стирку Тодороки.       — А? Прости, я задумался, — сразу же отмирает пойманный споличным на неумелом подглядывании Изуку, нервно почесывая взлохмаченный затылок и натягивая эту ни на что не годную улыбку на смущенное своей же роковой неосторожностью лицо.       — Поможешь натянуть веревки для сушилки? — но самого Шото, похоже, не смущает ровным счетом ничего из происходящего.       «Наверное, все-таки это не такая и простая задача — смутить его хоть как-то и тем более заставить покраснеть», — думает Мидория, осторожно переступая через широкий порог навстречу заполненному только что тщательно выстиранным бельем тазу.       «Он не такой, как я, это уж точно», — добавляет про себя, ровно перед тем, как в одно мгновение подскальзывается на случайно пролитой мыльной воде и чуть не впечатывается лбом в опасно острый край стоящей неподалеку раковины. Но лучше бы в нее, черт возьми, чем снова оказаться в этих спасающе сильных руках, перехватывающих его потерявшее равновессие тело на полпути от неизбежного падения и вовсю кровоточащей гематомы, чем снова почувствовать этот сносящий голову запах, исходящий от него до трепета ярко и ненавязчиво, и раствориться в нем без остатка, не в силах подняться на подкосившихся ногах самостоятельно.       — Чуть голову себе не расшиб. За тобой глаз да глаз нужен, — вздыхает и сам немного напрягшийся от неожиданности Тодороки, отпуская уже вовсю дрожащего в его руках Мидорию и, смотря в его смущенно отвернутое от него лицо, решает, что вполне может справиться сам. — Закончи лучше с уборкой в комнате. Здесь я как-нибудь разберусь.       — Но я… — пытается сопротивляться Изуку, но выходит совсем безуспешно и неубедительно, приходится вернуться обратно в комнату и еще пару минут больно щипать себя за горящие в панике щеки, пытаясь привести в равновессие собственные бурлящие через край чувства.       «Да уж, хуже и не придумаешь. Веду себя как полный идиот», — думает так, и снова ошибается.       Ведь настоящее «хуже и не придумаешь» наступает тогда, когда ливневый дождь все же перерастает в полноценную грозу, искрящиеся молнии начинают бить вовсю в наспех зашторенное окно, а в этом распадающимся на глазах здании вышибает пробки к чертовой матери и всевозможное скудное освещение сразу же сходит на нет, погружая пугающе нагнетающую комнату в окончательный и беспросветный мрак.       Говорить о том, что Изуку с детства боится грозы до смерти и каждое такое нашествие пережидает, спрятавшись под непроницаемым одеялом в обнимку с какой-нибудь рандомной игрушкой, даже говорить не приходится. По тому, как он тут же забивается в угол между стеной и кроватью, сжимается в комок и со всех сил втискивает голову в ходящие ходуном колени, категорично отказываясь вылезать оттуда на божий свет и стойко встретить это вполне обычное природное явление, Тодороки понимает все сразу же. Садится рядом с ним на край аккуратно заправленной кровати и как-то совсем равнодушно провожает взглядом очередную грянуюшую в окно молнию.       «Совсем ничего страшного, ей богу. Это даже по-своему красиво», — хочет сказать еще сильнее заколотившемуся Мидории, но тут вряд ли сейчас захочет его слушать.       — Так сильно боишься грозы? Совсем как ребенок, — но вместо чего-то нормального и подбадривающего выходит это, Тодороки не понимает, почему говорит нечто подобное, почему и сам опускается на этот только что вымытый, но все равно недостаточно чистый пол, прислоняясь затылком к скрипящему краю матраса.       — Эй, не издевайся, — вдруг доносится из сгустившейся темноты уже почти что рыдающим вовсю голосом со шмыгаюшим носом впридачу. — Все в этом мире чего-то боятся. И ты тоже, я уверен.       — Я ничего не боюсь, — отвечает ему, на секунду задумавшись и сразу же понимая, насколько это глупо сейчас прозвучало.       — Да врешь как дышишь. Так не бывает, — почти что подскакивает на месте разгневанный таким надменным ответом Мидория, но быстро оседает обратно, услышав новый прилив раскатистого грома.       Тодороки не говорит ничего долго, перемалывая в голове все возможные варианты того, к чему он действительно может испытывать страх, и приходя к выводу, что такое все-таки есть, хоть и не совсем типичное для остальных: он не боится ни смерти, ни крови, ни одиночества, ни пугающе засасывающей темноты и безбрежной высоты, ничего, чего принято бояться и остерегаться нормальным людям. Все это уже давно стало частью его жизни и перестало приносить какие-либо живые эмоции, кроме какого-то будничного раздражения и обычной для всех суеты. Но было кое-что, кое-то особенное, о чем всегда не хотелось думать. Что-то, что всегда было рядом. Дышало в спину, будто приближающее возмездие за самый страшный грех, что до сих пор лежал неподъемным грузом на его плечах и был самым ярким из всех воспоминаний, которые навсегда хотелось забыть.       — Ты прав, я тоже кое-чего боюсь, — отзывается тихо, едва разжимая внезапно пересохшие губы и понимания, что почти перестал дышать на эти мгновения, что бесконечностью успели пронестись у него в голове.       — И чего же? — уже с нескрываемым любопытством пододвигается ближе немного осмелевший Мидория, высовывая голову из-под собственных опплетающих шею рук.       В секунду блиснувшей молнии замершие слезы на его веках кажутся изумрудными, а округлившиеся глаза и вовсе не настоящими, совсем кукольными, прикусанные губы распахиваются от удивления, произнося в мгновенном испуге что-то нечленораздельное, но он все равно не отворачивается, словно вдруг находит для себя что-то важнее, чем собственный неподдельный страх.       — Расскажу, если перестанешь рыдать и успокоишься. А то совсем как дите малое, — Тодороки понимает свой роковой прокол уже в ту же минуту, ведь вовсю загоревшийся данным ему обещанием Изуку почти что на глазах приободряется, садясь совсем рядом и упорно вытирая хлюпающий нос своим же намотанным на кулак рукавом.       — Вот, я больше не плачу и спокоен как удав, видишь? — «вижу, конечно», — как он взграгивает всем телом от очередной громовой завесы, впечатываясь острой коленкой в плече сидящего рядом Тодороки. — Ой, прости, я случайно, — ерзает на дощатом полу, собирая на себя весь возможный мусор, и, преисполненный уверенностью в своих силах, даже порывается посмотреть в окно, но быстро отворачивается обратно, перемещая свой растерянный взгляд на совершенно безэмоциональное лицо Тодороки.       «Наверное, это прекрасно — чувствовать так много», — думает Шото, все же решая, что слово не воробей и нужно бы сдержать свое обещание, все-таки Мидория так старается, прям из кожи вон лезет, пытаясь перебороть свой страх и взглянуть ему прямо в лицо почти буквально, хоть и выходит совсем не очень. Смог бы он сделать это так же хотя бы наполовину, обернуться назад и посмотреть в упор, не отворачиваясь и принимая свою проклятую слабость как должное, а не как неизгладимый позор и совсем ненужное воспоминание.       «Все-таки, Мидория, ты сильней меня во многом», — признается сам себе, медленно доставая из кармана брюк гравированную зажигалку и приближаясь к неожидавшему такого поворота Изуку почти вплотную, так близко, что между ними остается не более сантиметра, как близко, что чужое участившееся дыхание почти закладывает уши и внезапно становится одним на двоих, ведь Тодороки просто не может заставить себя вдохнуть, просто не может заставить себя почувствовать жизнь в своем занемевшем теле.       «Ты сильнее, потому что не боишься принять свои страхи и слабости, что делают тебя таким живым по сравнению со мной».       И именно это.       Твое главное преимущество.       — Шото? — выдыхает прямо в губы почти умоляюще, не понимая ничего из происходящего сейчас, но мгновенно меняется в лице, когда слышит, как полуиссякшая зажигалка резко чиркает в темноте, освещая тихим голубоватым свечением маленький клочек находящегося между ними пространства.       — Огонь, — шепчут пересушенные губы в нагнетающей тишине, голос Тодороки кажется совсем неживым и необыкновенно уязвимым. Совсем незнакомым. И от этого невероятно пугающим. — Я боюсь сгореть заживо.       — Сгореть…заживо? — повторяет неосознанно, от накатившего ужаса его переколачивает настолько ощутимо, что Тодороки приходится ненароком дернуться и тут же потушить свое импровизированное пламя, споймав на лету следующий за этим испуганный всхлип. — Почему? Почему именно это?       Ответить на этот внезапный вопрос хочется даже самому себе, а перевести все в затянувшийся розыгрыш на пустом месте хочется еще больше, ведь Мидория, кажется, совсем обескуражен происходящим, а у Тодороки совсем не остается сил и хоть каких-то адекватных мыслей, чтобы все ему доходчиво объяснить и попытаться не раскрыть все самые страшные тайны.       «Понимаешь, я убил своего отца».       «Понимаешь, моя мать ненавидит меня».       «Понимаешь, Мидория, когда-нибудь я тоже буду гореть», — на этом или том свете, это неважно, ведь я уже чувствую эту едкую боль, что приследует меня каждый божий день, ведь я уже чувствую, как мое крохкое тело медленно тлеет в скрепящем пламени и части обуглившейся плоти разлетаются в разные стороны от оглушающе громкого взрыва, все еще отзывающегося неприрывным эхом в моей больной голове.       Ты понимаешь?       Ты можешь понять меня хотя бы на…       — Прости, — шепчет одними губами напротив и вдруг улыбается, через страх и боль, он улыбается, сверля полными беспокойства глазами этот застывший в одной точке ледяной взгляд. — Прости, что спросил тебя об этом. Можешь не отвечать, мне и этого вполне достаточно. Только не смотри на меня больше вот так, ладно? Так, словно ты…       Умираешь.       На моих глазах превращаешься в пепел и уже не можешь собраться обратно в нечто целостное и живое.       Ты ведь все еще жив, слышишь? Ты жив. Так же, как и я. Твое тело не горит и не разрывается, твои ожоги больше не болят, они давно затянулись и они часть тебя, и — ты знаешь?       Я люблю и ее.       Хоть ты и так сильно ее ненавидишь.       «Неправда», — ведь Мидория просто молчит и до сих пор продолжает улыбаться, он бы точно не сказал такого вслух, а Тодороки бы точно не смог это принять, именно поэтому он это сейчас делает, тянется вперед, прижимая к себе это послушно следующее за его руками тело, чтобы больше не видеть, да, чтобы больше не видеть эти сверкающие неисчерпаемой заботой и нежностью глаза перед собой, чтобы больше не видеть эту сдавленную улыбку и дрожащие на щеках слезы. Чтобы наконец-то позволить себе дышать в этот кудрявый затылок и не чувствовать вполне реально и ощутимо, как этот наполненный чувствами взгляд выжигает его изнутри.       «Ты не прав, Мидория, ведь сейчас именно из-за тебя».       Я чувствую, что умираю. И уже не могу это остановить.