Ты выжигаешь меня изнутри

      «Картина точно не из самых приятных», — думал рассерженный донельзя Бакуго, в сотый раз безуспешно смахивая ледяные капли с насквозь промокших и раздражающе лезящих в глаза волос и пристально взглядываясь не первую по счету минуту в уже почти что посиневший труп молодой девушки прямо перед собой. Что ж, убили ее довольно быстро — ловким и идеально продуманным движением свернули шею, разрушив костные позвонки и разорвав спинной мозг к чертовой матери, скорее всего, это то, что покажет экспертиза, тут и гадать нечего. Вот только…       — Бакуго, Яойорозу просила передать, что она уже выслала людей нам на подмогу, — как всегда некстати показывается в проеме двери взлохмаченный Киришима, так же, как и его напарник, безбожно выдернутый посреди ночи из теплой постельки по срочному вызову от какого-то анонимного свидетеля.       Обычно такие внезапные звонки на такие вот подозрительно безлюдные места оказываются не больше, чем каким-нибудь пьяным сабантуем или бредовой фантазией слишком впечатлительных охотников на приведений и заодно приключений на свою пятую точку. Сегодня же им обоим повезло куда меньше, если также учесть и то, что эта теплая, мягкая, самая уютная в мире постелька была для них одной на двоих.              — Тц, — процеживает сквозь зубы раздраженный всем происходящем сейчас Бакуго, отводя замыленный взгляд в сторону стоящего посреди разгромленной комнаты стула. — Я же просил тебя не звонить ей. Опять она во все щели со своими связями лезет.              — Прости, дежурный оператор сразу же связал меня с ней напрямую. Выбора не было, — почти виновато усмехается и растерянно чешет затылок Киришима, наблюдая за довольно странным и до предела сосредоточенным поведением своего товарища. — Внизу всего четверо, а здесь один. Как думаешь, эта девушка…       — Я не вижу ее крови, — обрывает на полуслове застывший в одной точке Бакуго, заставляя неосознанно дернуться и замереть от неожиданности и беспричинно острого чувства страха.       — Что?       — Кровь, — поясняет тот, указывая пальцем сначала в барговеющую лужу крови на полу, затем на лежащий поодаль труп. — Я вижу крови на ее губах и не вижу раны от удара.       — Укусила убийцу?       — Возможно. На ее теле нет видимых колото-режущих ран, а эта кровь на полу явно из таких, она разбрызгана по всей комнате и, если приглядеться, тянется и вдоль лестницы вниз, но уже куда более редкими каплями.       — Точно. Это кровь не жертвы, а преступника. Бакуго, ну ты мозг, — восторженно выкрикивает Киришима, но быстро сбавляет обороты, натыкаясь на этот странно обеспокоенный, медленно загорающийся непонятным животным азартом взгляд. — Бакуго? Ты еще что-то заметил?       — Да. И это самое главное, — ухмыляется от уха до уха, превкушая то, какой же огромный куш ему так неожиданно удалось сорвать. — Видел следы колес у самой дороги? Их почти что смыло, но я их ни за что не перепутаю. Нам нужно скорее снять отпечатки и взять образцы крови до приезда опергруппы.       — Неужели? — вмиг поняв, к чему же тут идет дело, удивленно распахивает глаза Киришима. — Ты думаешь это…       — Именно. И на этот раз я ничего не упущу и не позволю перехватить это дело прямо из моих рук, — ведь совсем скоро это точно случится, будь уверен, Тодороки Шото, так ведь тебя по-настоящему зовут?       Я найду тебя.       И никому не позволю себя опередить.       Этой ночью Мидория спит тревожно, постоянно ворочается и много раз встает, чтобы хлебнуть ледяной воды из-под расшатанного крана в настылой ванной. Хотя Тодороки любезно предоставляет ему кровать, все-таки кое-как разобравшись с барахлящим механизмом старой раскладушки и вполне удобно устроившись на ней, облегчить засыпание и хоть как-то расслабиться это не помогает. Те страшные слова, сказанные ему накануне, тот пустой, лишенный даже тени возможной жизни взгляд и следующее за ним внезапное объятье, такое холодное, сведенное на нет уже спустя пару секунду — ничего из этого не хотело выходить из разнывшейся головы поразительно долго, продолжая поселять в душе непонятное беспокойство и тревогу.       Уже ближе к середине ночи, очередной раз аккуратно сползая с ужасно скрипучей кровати в сторону такого почему-то невыносимо желанного глотка воды, словно долгожданного спасения, Мидория не выдерживает, решая, что уже хватит себя мучить этими безуспешными попытками хотя бы на час уснуть и провалиться в небытие.       «Что это со мной? Почему мне так неспокойно после всего этого?» — спрашивает сам себя в очередной раз, сонно потирая болезненно красные глаза онемевшими после ледяной воды пальцами и подходя все ближе к спокойно лежащему на своем месте Тодороки. Взглядывается уже довольно привыкшими к кромешной темноте глазами в его умиротворенно сопящее лицо, пытаясь разобрать каждое знакомое очертание, словить его тихое дыхание и незаметно подогнать под него свое, разрывающее грудную клетку неестественно тяжелыми рывками.       «Как хорошо, что сегодня ты спишь так крепко. Хотя бы ты, наверное, этого уже для меня достаточно», — осторожно опускается на дощатый пол, прислоняясь ноющим виском к приятно холодному железному краю поскрипывающем расскладушки, смотрит долго-долго, вырисовыя в туманной голове этот успокаивающе прекрасный образ до малейших деталей, пока измученные веки все же сами собой не опускаются, а внезапное забвение приходит совсем не заметно, укрывая мягким, безоблачным сном все тревожащие заботы и ненужные переживания.       Когда Тодороки просыпается, он находит Мидорию именно таким, безмятежно спящим прямо на полу, оперевшись о край рассклалушки горящем огнем ухом и почти посиневшим от холода свирепой ноябрьской ночи. Поэтому первое, что он делает, это кутает это дрожащее на глазах тело в свое собственное все еще теплое после сна одеяло и перенося его обратно в кровать, на удивление, не разбудив даже ни на секунду.       «Вот же бестолочь», — ругается про себя, медленно вспоминая все произошедшее вчера и крайне удивляясь тому, насколько же глубоко это доставучий ребенок смог капнуть и почти добраться до самого дна, конечно, ведь на самом деле.       «Во мне нет ничего, что могло бы стать для тебя великим открытием. Так же, как и того, за что ты мог бы считать меня кем-то особенным».              Конечно же.       Они оба не по своей воле застряли в этой дыре и по уши увязли в засасывающей грязи грядущих последствий их необдуманных и крайне глупых деяний, они оба сейчас слегка не в себе, хотя тщетно пытаются возразить и со всех сил удержать под контролем все летящее к чертям притворное самообладание. Они оба разбиты и очевидно подавлены, вот только твои раны, Мидория, еще совсем свежие, слишком тревожные от каждого ненарочно болезненного прикосновения, они саднят и ноют каждый раз, стоит только упомянуть о их существовании, они впервые так сильно терзают тебя, поэтому тебе так сложно с ними справляться, поэтому ты ищешь утешения во всем, в чем только можно, пытаясь снова обрести былой покой и эту призрачную целостность своей разорванной вклочья души.       С Тодороки же все иначе, он в этом уверен.       Ведь он знает, знает наверняка, что уже никогда не сможет собрать себя воедино, он знает, что время не вылечит, лишь небрежно покроек нарывистой коркой залегающие внутрь рубцы и заставит просто привыкнуть, принять эту раздражающе горькую боль как нечто неотделимое от себя, словно омертвевшую часть своего тела, которую все равно придется волочить за собой.       — Спасибо, — такой знакомый шепот из полудремы, помнится, Мидория уже делал так раньше, звал из пустоты свои неясные образы, желая дотянуться до них, прикоснуться хотя бы на мгновение, помнится, в тот раз он звал свою мать, так ласково бормотал себе под нос эти два умиротворяющих беспокойное сердце слога, верно, ведь именно это и происходит в такие забвенные моменты, когда хочется просто провалиться в небытие и хотя бы мысленно оказаться рядом с тем, с кем действительно хочется быть сейчас, быть всегда, просто…             — Спасибо, Шото, — это внезапно произнесенное имя режет слух похуже самого дикого крика, это имя, произнесенное настолько нежно и трепетно, словно самое драгоценное из всех всевозможных слов, кажется почему-то чужим, точно не его, Тодороки не может его принять, принять это странное, тянущее изнутри изнывающим трепетом чувство и непойми откуда взявшееся тепло в этой такой холодной комнате и в его собственном разрывающемся от внезапно слишком ощутимого удара сердце.       «Я тоже привязался к тебе», — признается, наконец, и от этого становится как-то легче, становится как-то спокойней и проще все это воспринимать и объяснять самому себе.       Да, все верно.       «Я привязался к твоему теплу лишь потому, что до этого я не знал его. Все же, я человек, хотя иногда мне и кажется иначе. Даже если я и не могу чувствовать то же, что чувствуешь ты, даже и того, что есть, мне уже досточно, чтобы захлебнуться этими хлещущими неиссякаемым потоком эмоциями, что наполняют тебя, они наполняют тебя до краев, в то время, как внутри меня зияет пустота, клубится беспросветный мрак и бушует вечный мороз и холод, он заморозит и тебя, потушит твой крохотный огонек, и в лучшем случае, тебе просто будет скучно со мной. Просто скучно. Ведь я никогда не смогу дать тебе больше, чем есть во мне, больше, чем ты отдаешь мне каждый день так необдуманно.       Мидория.       Что же мне делать с тобой?       Что же я должен сделать?       Я не знаю. Я правда совсем в тупике. И почему-то как идиот жду, что ты сам подскажешь мне.       И все снова станет на свои места».       Но вселенская скука одолевала Мидорию быстрее, чем он мог себе это представить, все еще не сдаваясь найти в этой уже изученной вдоль и поперек тесной комнатушке хоть какое-нибудь дельное занятие после своего не совсем раннего пробуждения. Но придумать ничего дельного и стоящего не выходило, кроме как без устали тайно или не совсем сверлить влюбленными до ужаса глазами предмет своего обожания, настойчиво игнорирующий его и занятый куда более важным и серьезным делом. Если быть точнее, натиранием кирзовых бот до зеркального блеска, глажкой выстиранной и все же кое-как высушенной в ванной одежды, чисткой забитого порохом пистолета, — все это Тодороки делал с некой особенной грациозностью и предельной аккуратностью, будто всю сознательную жизнь только этим и занимался. Особенно последнее сильнее всего взволновало и обескуражило заинтересованного до предела невиданным раньше настоящим оружием Мидорию, заставив пялиться уже в упор и даже подсесть поближе на край кровати, уютно закутываясь в подвернутое под колени одеяло и внимательно рассматривая каждое до идеала выточенное и умелое действие сидящего напротив в так и кряхтящем кресле Тодороки.       — Как много людей ты убил из него? — вырывается само собой и тут же сходит на нет, ведь ответный взгляд глаза в глаза, кажется, стреляет не хуже забитого до предела стальными патронами пистолета и точно попадает точно в цель и никак иначе.       — Не задавай вопросы, на которые не хочешь знать ответы, — лишь бурчит себе под нос Тодороки, ни на секунду не отрываясь от своего важного и довольно ответственного занятия, которое делать все-таки стоило не при излишне любопытном Мидории, но и выходить куда-то с оружием напоказ или ковыряться в нем под покровом ночи, когда тот спит, тоже было не вариантом.       Из все возможных зол он выбрал самое меньшее, как казалось, но уже спустя пару минут успел поменять свое мнение.       — Тогда, что ты чувствуешь, когда убиваешь человека? Даже если он бандит или что-то вроде того, он ведь все равно человек. Ты не думаешь об этом? Тебя совесть потом не мучает? — но заткнуться так просто и дальше загадочно молчать этот убийственно холодный взгляд все равно не заставляет, ведь уже вовсю разгорячившемуся Мидории и правда интересно это узнать и возможности спросить об этом лучше и не придумаешь.       — Скажи, Мидория, — но вот самого Шото эти разговоры по душам не очень-то и вдохновляют, как и это слепое и совсем глупое бесстрашие в блестящих напротив глазах. — Ты не боишься спрашивать меня о таком?       — А ты собираешься навредить мне? Зачем мне бояться? Ты ведь уже не раз спасал меня.       — Я не об этом. Тебя не пугает одна мысль, что напротив тебя сидит убийца?       Кажется, это вполне логичная и плавно вытекающая из всего произошедшего с ними ранее мысль только сейчас впервые посещает голову сразу же замирающего на месте Мидории, это видно и по тому, насколько испуганно застывшими становятся его минуту назад такие опьяненно влюбленные глаза, всего на секунду, всего на мгновение его расслабленно и отогретое тело становится ледяным камнем и рефлекторно дергается, но подальше все-таки не отсаживается, не отстраняется ни на сантиметр, заставляя прочувствовать все его нагнетающее напряжение сквозь кожу воздушно-капельно.       — Наверное да, есть такое. Знаешь, иногда ты бываешь таким страшным. Иногда мне кажется, что это и вовсе не ты. В такие моменты я понимаю как никогда, что совсем ничего не знаю о тебе. Совсем ничего, — произносит совсем тихо, тут же опуская голову в пол и нервно перебирая разболтанный край своей перешитой вдоль и поперек кофты.       — И ты абсолютно прав, Мидория, — не согласиться с ним нельзя, как и с тем, что этот разговор почти что отрытие для их обоих.       Возможно, Мидория впервые сможет посмотреть на всю сложившуюся ситуацию трезвым взглядом и понять, что они точно и абсолютно не могут быть совместимы друг с другом, что это его чистая и искренняя любовь всего лишь одурманившая пелена перед закрытыми глаза, которые стоит только на секунда открыть, чтобы увидеть всю злополучную правду, весь ужас и кромешный ад, творящийся прямо сейчас, творящийся именно с ними и…       — Но я очень хотел бы узнать тебя получше! — но нет, конечно же, разве можно было расчитывать на нечто иное, разве можно, Мидория, так просто заставить себя разлюбить приютившегося на шее монстра, даже зная, что рано или поздно он насмерть задушит тебя?       — Это неправильный вывод из всего вышесказанного. Подумай еще раз, — «просто подумай, что же ты говоришь, глупый» — наверное, все же сейчас самое время сдаться, наверное, стоит признать хотя бы самому себе, что этот ребенок все-таки умеет быть убедительным и до невозможного настырным.              — Наверное, ты прав, Шото, — хоть и понимает он абсолютно все, да, он все понимает, по-своему отчасти, но точно намного больше, чем это кажется со стороны. — Но это то, чего я действительно хочу — узнать тебя. И даже того страшного Шото, который так сильно пугает меня. Я тоже хочу узнать его поближе.       — Я все же пугаю тебя, — странно, но почему-то именно это долгожданное откровение не приносит ни капли удовлетворения, наоборот, становится как-то неприятно и тошно в первую очередь от самого себя, и потом уже — ото всей этой чертовой сложившейся ситуации.       — Только иногда. Иногда твои глаза становятся такими… застывшими что ли, словно они сделаны изо льда и сейчас просто расплавятся. Странно, они пугают меня, но и одновременно это самые красивые глаза, которые я когда-либо видел. Они пугают меня, но и оторвать свой взгляд от них я тоже не могу. Странно, да?       — Странно, — повторяет в унисон, не понятно зачем, отводя свой уставший взгляд куда-то в сторону.       Вдруг он сейчас именно такой, пугающий. Вдруг он такой всегда. Всегда, когда он смотрит на него. Словно сейчас растает и растечется по щекам грязными разводами под этой неминуемо обжигающей теплотой сияющих глаз напротив.       «Странно, что это и правда стало меня беспокоить».       Странно.       «Ведь это именно то, что я чувствую, глядя на тебя».       Словно смотрю на солнце и просто слепну, но все равно никак не могу оторвать свой застывший в одной точке взгляд. Взгляд, направленный прямиком в твою сторону и никуда иначе.       — Точно! Я все придумал! — и вот ты уже снова подскакиваешь на месте и кричишь так радостно, словно забываешь все то, о чем мы говорили до этого, словно ни что в этом мире не может заставить тебя так просто погаснуть, хотя я и знаю, что это вовсе не так.       Ты все еще сломан. Сломан так же, как и я.       «Ты ведь уже заставил себя принять это?»       Буду надеяться, что все-таки да.       — И что же ты придумал? — на самом деле, это уже звучит как-то сомнительно, но неприлично долгая пауза все же заставляет погрязшего в своих нехороших мыслях Тодороки проявить наигранное любопытство, искоса поглядывая в сторону ерзающего от нетерпения Мидории.       — Правда или действие! Мы обязаны в это сыграть! — Тодороки даже приходится отложить уже готовый пистолет в сторону, попутно вытирая испачканные грязким порохом пальцы и безрезультатно пытаясь передать свой ответ одним лишь уничтожающе хладнокровным взглядом.       — Я пас.       — Эй, не отказывайся так быстро, — но Мидория сразу же обиженно дуется и смотрит совсем умоляюще, как будто не понимает сам, что ни одна из возможных выпрошенных правд или действий не сможет его устроить.       — Я слишком стар для этого дерьма.       — Вот я как раз об этом. Я даже не знаю, сколько тебе лет!       — Мне двадцать пять. Ты можешь просто спросить без этих игр.       — А… я думал, что больше, — загадочно замирает, не давая до конца разгадать свою странную ответную реакцию, но быстро возвращает свой прежний доставучий настрой. — Но с игрой ведь намного интересней! Брось, все равно здесь нечем занять, да и это поможет лучше узнать друг друга. Если не захочешь на что-то отвечать, я не стану настаивать. Пожалуйста, давай сыграем.       Сам не понимает, что просит, но так, наверное, даже лучше, это шанс узнать у него что-нибудь давно интересующее. То, что может знать только он и так просто никогда об этом не расскажет, разве что в этой дурацкой игре.       — Правда или действие? — спрашивает первым Тодороки, подтверждая тем самым свое неохотное согласие насчет всей этой сомнительной авантюры, хотя желания возиться с этим все равно не появляется, обсуждать его стунденческие проблемы, любимые фильмы или телепередачи, как это обычно, наверное, принято, Тодороки не знает, но думает, что скорее всего это так.       Сам он, и правда, никогда ничем подобным не занимался.       — Правда! — громко восклицает Мидория, прям подпрыгивая от неописуемой радости и нетерпеливо поджимая закусанные губы совсем по девечьи, ну вот опять, снова вот так, как он делает, когда очень волнуется насчет чего-то и со всех сил сдерживает рвущуюся наружу дурацкую улыбку.       «И когда я успел запомнить именно это?»       Может нам уже ни к чему эта чертова игра?       — Что насчет твоего отца? Он ведь не живет с вами? — видя мгновенную заминку и внезапное изменение в настрое Мидории, добавляет: — Если не хочешь, можешь не отвечать. Давай закончим.       — Нет, все в порядке, — тот быстро мотает непричесанной головой и слишком наигранно улыбается, словно по привычке, вытягивает поджатые губы и косится куда-то в сторону. — Я никогда не видел своего отца и толком ничего не знаю. Как-то донимал маму расспросами в детстве, но она не особо что-то мне рассказывала, и после я перестал. Насколько я знаю, он работает где-то далеко и ему нет до нас дела. Ведь, если бы было, он бы не оставил нас, верно?       Молчит. Видно, что немного расстроен поднятой темой, но все равно тихо произносит:       — Правда или действие, Шото?       — Правда.       — Ты один ребенок в семье?             Сомневается ровно секунду прежде, чем ответить.       — Да, — все верно, он всегда был один, несмотря на свою большую семью, он никогда не мог назвать ее таковой, никогда не был ее частью. Никогда. Да и семьи у него в том понимании, которое вкладывает в это слово Мидория, у него никогда и не было, лишь всепоглощающая нанависть и извечный долг перед тем, кто был сильнее, постоянное сожаление и чувство вины, сжигающее до треющих угольков все остальные адекватные эмоции.       Все верно.       Он один.       И всегда останется один.       — Правда? Прям как и я. Одиноко тебе наверное было.       «Одиноко?» — очередное странное чувство, на которое он, похоже, так же не способен.       «Наверное, не так, мне было не одиноко», — старательно пытается подобрать это вертящееся в гудящей голове слово, описывающее его это почти что забытое состояние в то время.       Пусто.       «Точно, мне было пусто. Настолько, что порой не хватало даже себя самого», — самое верное, пожалуй, и самое необъяснимо подходящее заключение, которое и вслух не скажешь, лишь снова похоронишь в себе и, как ни странно, даже ничего не почувствуешь после этого.       — Правда или действие, Мидория? — пора бы уже отвлечься от этих дурных воспоминаний и переключиться на то, что действительно важно, а именно что спросить у Мидории, аккуратно и ненавязчиво выпытав всю интересующую информацию.       Но тот обрывает все возможные идеи одним своим неожиданным ответом.       — Действие, — нагрягается весь и смотрит с вызовом, словно готовясь раздеться догола и пробежаться с позорной табличкой в руках по коридорам, чем наверно и занимаются в подобных играх при подобных случаях.       — Хорошо. Тогда сегодня ты снова спишь на расскладушке, — от такого простого и незамысловатого действия Мидория, кажется, даже немного разочаровывается, бубня себе под нос досадное «ладно» и едва сглатывя это заевшее «правда или действие?» совсем неразборчивым голосом.       — Правда, — с действием пока стоит повременить, ведь здесь и от правды тошно становится и даже напряжно, что же он придумает в этот раз.       А думает Мидория слишком долго. Смотрит опять как-то странно и неожиданно грустно, вдруг краснея ни с чего, и снова становится бледным как смерть, пока, наконец, не произносит свой внезапный, но явно давно терзающий его вопрос.       — Я противен тебе? — спрашивает и сразу же уводит свой поникший взгляд куда подальше, избегая следующего зрительного контакта как только может, нервно теребит рукава и шепчет едва слышно, с трудом выталкивая из себя эти разбивающие его сердце слова. — Я ведь поцеловал тебя. Два раза! Ладно первый, но второй… был слишком, наверное. Тебе ведь не нравятся парни, верно? Тебе было противно делать это со мной? Ты не оттолкнул меня… из жалости, да?       Ну вот же. Нашел о чем спросить, ей богу.       — Нет. Мне не было противно и я не оттолкнул тебя не из жалости, — от этого заметно ободрившегося и полного нескрываемой надежды взгляда прям задушить себя хочется и дальше ничего не говорить, но правда есть правда, такие тут правила. — Просто я не вопронимаю это так же глобально, как ты. И я не могу чувствовать так же много, как ты. Я даже не могу сказать, что мне точно не нравятся парни и нравятся девушки. Если честно, я не знаю, что и кто мне нравится. Я не чувствую ничего особенного ни к тем, ни к другим. Поэтому я не могу дать тебе в ответ то, чего ты хочешь, даже если сам захочу. Все это: любовь, романтика, ухаживания, забота — не про меня понимаешь?       «Но ты уже дал мне больше, чем кто-либо другой, понимаешь?» — хочет непременно возразить, нет, просто крикнуть ему в ответ Мидория, но все же сдерживается, улыбаясь совсем не радостно, но все так же мягко и тепло, что на душе сразу становится тошно и как-то болезненно тяжело.       — Я понимаю, — слегка усмехается и выдыхает, кажется, пытается снова вернуться в былое хорошее настроение. Получается, увы, с трудом. — Я и не собираюсь давить на тебя. На самом деле, мне достаточно и того, что есть, что ты просто находишься рядом и не ненавидишь меня. И то, что я не противен тебе, это уже делает меня счастливым.       — Мало же тебе надо для счастья.       — Для счастья много и не надо. Так что там дальше?       — Правда или действие?       — Правда!       — Ты когда-нибудь занимался сексом с мужчиной? — как снег на голову, впрочем, по-другому он и не умеет, мгновенно разбивая повисшую неловкость между ними еще большей, медленно, но верно перерастающей в невыносимую пытку для буквально остолбеневшего Мидории и вполне довольного своим огорошивающим вопросом и следующим на него ответом Тодороки.       — Что? Нет, никогда, я…       — Тогда откуда ты можешь знать, что тебе понравится? Или твои мысли обо мне не заходили дальше поцелуев и держаний за руки?       — Нет, я не… — разве они могли так далеко зайти, ведь он гнал их прочь в любую свободную минуту и даже сейчас со всех сил пытается, но Шото сам говорит об этом и даже ни на грам не смущается от собственных слов, сидя так же спокойно и расслабленно в этот чертовом ужасном кресле, склоняя облокоченную о руку голову вбок, и вопросительно поднимая бровь в ответ на такую красочную реакцию в лице окончательно расплывшегося от неимоверного смущения Мидории.       — Я думаю, что мне бы понравилось, — едва выталкивает из себя и даже головы поднять не можешь, едва сдерживаясь, чтоб не схватиться за горящие адким пламенем щеки, чтоб хотя бы немного остудить их и привести себя в чувства.       — Ты же понимаешь, кто был бы сверху? — но чертов невозмутимый Шото, словно нарочно, только подливает масло в огонь, с удивлением и непонятным ему самому интересом разглядывая это излучающее весь спектр самых красочных и разнообразных эмоций лицо, прячущееся под отросшей кудрявой челкой, которую рефлекторно хочется зачесать, чтобы увидеть еще больше и почти вплотную запечатлить у себя в голове — так странно, так странно но именно такую реакцию он точно видит впервые, так странно, но почему-то хочет увидеть еще.       — Д-да. Думаю, я бы справился, — уже совсем переходит на шепот Мидория, посильнее вжимая кружащуюся голову в плечи и снова поджимая закусанные губы так невинно и мило, черт, это правда слишком мило, и наверное уже просто слишком, думает Тодороки, но все равно не может закончить эту им же начатую игру, словно специально хочет проверить, насколько же его угодившего в капкан собеседника может хватить.       — Думаешь? — подается вперед, упираясь локтями о колени и почти что касаясь своими протянутыми вперед пальцами подрагивающих из-под одеяла острых коленок. — Знаешь, я очень выносливый. Мне надо много и долго. Справишься?       Мидория вдыхает резко, кажется, впервые за эти невыносимо долгие для него минуты, и вдруг поднимает свой взгляд, смотря прямо в глаза не менее стыдливо и тяжело, но все равно не отрываясь, словно собирая по раскрошившимся осколках свое почти невозможное сейчас спокойствие.       — Мне не важно, как и сколько, мне главное, что с тобой, понимаешь? Если я когда-нибудь и сделаю это, то только с тобой, — чуть ли не плачет, но все равно говорит, похоже, я слишком далеко зашел, думает Тодороки, и взвалил на него слишком много, слишком сильно обнадежил и заставил сказать что-то настолько откровенное, что, наверное, уже ни от кого не довелось бы ему услышать.       — Хорошо. Теперь твоя очередь, — быстро откатывается назад, пока тот непонятливо хлопает глазами и до сих пор не может прийти в себя. — Спроси меня, правда или действие, Мидория.       Но он все равно молчит. Смотрит как-то укоризненно и немного обиженно, словно внезапно все осознает и понимает все его гадкие мотивы, нехотя все же произнося это вымученное.       — Правда или действие?       — Действие, — и сразу же снова загорается, вспыхивая с новой силой, словно брошенная в керасин спичка, насколько же забавно наблюдать за этой его искренней и неподельной реакцией, этими живыми эмоциями на его непроизвольно краснеющем лице.       Ты и правда так сильно чувствуешь все это, Мидория?       Ты и правда можешь быть таким живым и настоящим, каким мне уже не быть во веки вечные?       Скажи как ты можешь любить меня, зная, что я никогда не дам тебе того же самого в ответ? Разве это не бессмысленно? Разве это не разрушает тебя самого?       — Ты ведь сделаешь все? Все, о чем я тебя попрошу? — проглатывает эти чертовы слова и медлено выбирается из-под одеяла, на трясущихся ногах становясь прямо перед разваленным в кресле Тодороки, так и застывшем от неожиданности в своей расслабленно раскинутой позе.       — Таковы правила, — «я и правда сделаю с ним все?» — это плохие игры, в которые не следовало бы им играть, думает Тодороки, этот шанс один на миллион, и другого такого не будет, Шото точно не согласится делать это в другой ситуации, думает уже Мидория, отбрасывая все ненужные сомнения прочь, как и то, чего же ему сейчас на самом деле хочется, хочется так сильно, что кровь в жилах закипает и благо плотные джинсы спасают от неминуемого позора.       — Я хочу, чтобы ты научил меня стрелять из пистолета. И еще драться и обращаться с ножом, — выдает на одном дыхании и сразу же выдыхает, наблюдая за немым удивлением, отпечатанным неизгладимым клеймом на так и замершем лице Тодороки. — Я хочу стать сильнее, хочу уметь постоять за себя и перестать быть тебе обузой. Пожалуйста, помоги мне это сделать.       Склоняет голову и снова почти не дышит, от переизбытка эмоций хочется распотрошить себя и по кусочком обратно собирать всю ночь напролет до самого утра, хочется быть сильнее этих чувств и уметь держать все в себе и никому так сильно себя не показывать, не открывать нараспашку каждому, кому так сильно хотелось бы отдать себя без остатка, но он просто не знает, как так, он просто не умеет иначе и даже не подозревает, что именно это и делает это его таким притягательно живым и настоящим.       — А я недооценил тебя, Мидория, — наконец, отмирает Тодороки и действительно чувствует эти будоражущие, почти забытые и похороненные в нем эмоции тихого восторга и неожиданного удовлетворения от всего здесь происходящего.       «Выходит, это ты со мной играл, паршивец, когда я думал, что все наоборот».       Но стоит признать, что все же это было довольно неплохо.       — Хорошо. Будь по-твоему. Но только учти, я очень строгий учитель. Тебе точно не понравится, — но тот лишь радостно хлопает своими огроменными изумрудными глазищами и чуть ли не подпрыгивает на месте, воодушевленно сжимая победные кулаки перед собой.       — Я буду стараться со всех сил! Вот увидишь, ты еще будешь гордиться мной! — но почему-то быстро теряет свой боевой настрой, как-то несуразно переступая с ноги на ногу и потихоньку отдаляясь в сторону ванной. — Что-то я вспотел немного, пойду душ приму что ли.       — Ага, — кивает ему в догонку Тодороки, понимая, что душ ему самому тоже сейчас бы не помешал. — Ладони не сотри. Завтра тебе они еще понадобятся.       — Да ну тебя! — слышится уже за с грохотом захлопнувшейся дверью.       Наверное, думает Тодороки, это все же приятно, когда кто-то вот так вот по-настоящему любит тебя. Наверное, если он все же сделает ему шаг навстречу, это не станет еще большей проблемой, чем уже все имеющиеся. Наверное, его спонтанное решение ему еще ой как аукнется.       Но, пожалуй, сейчас не лучшее время, чтобы уже начинать жалеть.