Ты выжигаешь меня изнутри

      Какой-то тип тире Бакуго под прикрытием и правда казался себе слишком подозрительным и странным, это забытое богом, но не подпитыми завсегдатаями место таким же подозрительным и странным эта розоволосая официантка, искоса подглядывающая на него и кокетливо подмигивающая на протяжении всего времени, что он находился здесь, еще более подозрительной и странной, чем все, что он уже успел отметить ранее. Бакуго был уверен — она заметила его с первой же секунды, как он вошел сюда как бы непринужденно и обыденно, и до сих пор ни на мгновения не спустила с него свой пристальный взор, делая свою ненавязчивую слежку совсем незаметной для обычного обывателя, но точно не для него.       Черт.       Приходя сюда, он не то чтобы рассчитывал на многое — эта чертова визитка этого чертового бара не давала ему покоя все это время, чертова Яойрозу, перехватившая весьма перспективное дело прямо из его рук, и то, что по итогу оно превратилось в обычный глухарь и расследование зашло в тупик слишком скоро, тоже не давало покоя. Но больше всего не давало покоя то, что Мидория уже сутки пропал с радаров, не выходил на связь ни с кем из друзей и знакомых, не отвечал на звонки, а никого, кроме него самого, это, казалось, совсем и не беспокоило. Все словно шло так, как и должно быть, но Кацуки точно чувствовал подвох. Что там таить, он чувствовал его с самого первого дня, с первой же секунды, как увидел этого наглого двумордого самозванца рядом с Изуку. С ним точно что-то было не так, он понял это сразу.       И сейчас, глядя почти в упор на мило строящую ему свои лживые глазки официантку, он точно в этом не сомневался. Сам не знает, почему, но он точно не сомневался.       — Ты пойдешь туда? Может все-таки оставим это группе Яойорозу? Все же она одна из лучших и нам… — Киришиму, конечно же, понять можно, его весьма здравые слова и решения — не холодное равнодушие к незавидной судьбе бедного мальца, чью мать жестоко убили прямо на его руках, а после так же халатно убили любую возможность к продвижению этого застопорившегося дела, нет, Киришима, наверное, сочувствует ему даже больше, чем сам Бакуго, но также больше, чем сам Бакуго, понимает, насколько взбалмошные затеи его напарника сумбурны и, возможно, слишком опасны для него самого.       И, конечно же, отчасти бессмысленны, ведь он правда больше не имеет ни единой возможности быть причастным к расследованию.       Но, тем не менее, что-то не давало покоя, не позволяло просто сдаться и отсидеться в стороне. Это было даже не банальная жалость, не горделивое желание исполнить данное им в порыве внезапного приступа тщеславия обещание, что он дал этому потерявшему все надежды ребенку совсем необдуманно. Бакуго не хотел отказываться от своих слов, но если бы это правда было необходимо, ему, в прочем, никто и не дал бы этого выбора, и он знал об этом. Его собственное внезапно начатое расследование могло зайти в тупик так же скоро, еще в том самый день у той самой проклятой квартиры, но все случилось иначе — он получил в руки маленькую соломинку, за которую ухватился со всех сил и почему-то был уверен в том, что она приведет его в правильном направлении. В том, в котором его вели первородные инстинкты и годами отточенное чутье.       Конечно же, можно было напялить выглаженную форму и уверенно помахать корочкой всем напоказ, попытавшись взять показания почти законным путем, если все-таки учесть и то, что на это у него больше нет, вообще-то, никакого права. Но идея выведать все осторожно и не привлекая лишнего внимания к своей и без того слишком выделяющейся персоне, показалась самой выигрышной и подходящей.       Вот только ее внимания было трудно избежать, это Бакуго уже понял. Как и то, что отвязаться от нее будет не так просто. Но это ему и на руку.       — Вы совсем не пьете. Не нравится? — стоит моргнуть один глазом — и она уже здесь, стоит прямо перед ним в своей коротенькой джинсовой юбке и полупрозрачном топе на спавших с ее заостренных плеч бретельках, ее острые коготки легонько постукивают по краю стола и ведут отрывную черту до его так и недвижно лежащей руки. — Или может в хорошей компании вам будет вкуснее, м?       В любой другой схожей ситуации у Бакуго уже бы знатно подгорело и пару ласковых матерных в ее сторону уже давно бы молниеносно слетели с его острого языка вместе с брезгливо отдернутой рукой от греха подальше. Но прямо сейчас он все же не мог себе этого позволить, со всех сил заставляя себя не кривить свое и без того враждебное с виду лицо еще сильнее и рефлекторно не дергаться от ее навязчиво цепких прикосновений.       — Сядь уже, раз пришла. Ты давно здесь работаешь? — едва выдавливает из себя, стараясь по-хозяйски развалиться на ужасно неудобном стуле, изобразив на трещащем по швам лице что-то наподобие самодовольного заигрывания, хоть и удается это, как он полагает, весьма херово.       Бакуго готов поклясться, что Киришиме эта задача далась бы куда проще, будь он на его месте. Будь он на его месте, то ни за что бы не отпустил его в эту дыру, ей богу. Но переубедить себя может лишь он сам, Бакуго это понимал прекрасно.       — Давненько, а вас раньше здесь не встречала. Вы не местный? Проездом в наших краях? — а вот ее саму, похоже, мало что может так просто смутить, ведь спустя секунду она уже почти что виснет на нем, облепливает его застывающее от напряжения плече и как бы незаметно прикасается своими голыми коленками к его почти что дрожащей от негодования ноге.       Желание оттолкнуть ее и послать куда подальше ширится с каждой невыносимо мучительной секундой, желание послать все к чертовой матери и, наконец, вернуться в теплую постельку к своему возлюбленному, единственному желанному им целиком и полностью, достигает своего максимума ровно в тот момент, как ее отвратительно грязные для него пальцы касаются его каменеющих на глазах скул, за что ей руки из плеч повырывать можно на месте, но Бакуго упорно держится. Хотя скрыть почти доходящее до своего пика раздражение все же удается с трудом.       — Такой напряженный. Может для начала помочь вам расслабиться? А после может и выпить, и поговорить?       А вот оно что.       Но трахать ее ради все еще абсолютно ненадежной информации это уже точно перебор. Да и зачем это ей самой, неужто и правда так понравился своей скривленной кислой физиономией и настороженно враждебными повадками, которые скрыть, наверное, не очень и получилось, как и свое ненавязчивое присутствие для той, кто работает тут не первый год, и знает всех возможных посетителей в лицо и не только. Или же она…       «Тоже меня проверяет?»       Хочет посмотреть, как отреагирую на внезапное приставание, что буду говорить, как себя поведу, а если вдруг соглашусь и в придачу глотну чуть лишнего, залезет в карманы, чтобы убедить наверняка, что внезапный незваный гость.       Не враг.       Не полицейский, что пришел что-то разнюхать.       Не…       «Кто?»       Кого ты высматриваешь во мне?       Да так пристально, что у самого глаза ненароком слезятся, смотрит в самую душу, пытаясь выгрызть ее изнутри.       На этом моменте Киришима бы точно уже слинял, думает Бакуго. Почему-то эти странные мысли помогают, пускай и незначительно, вернуть себе былое равновесие.       — В вашем баре все официантки такие отзывчивые? — нужно просто играть с ней в ее же игру только на опережение, по-другому тут не выйдет. И даже не думать о том, чтобы сдаться и повернуть назад. — Если бы об этом знали и другие, посетителей в этой дыре было бы куда больше.       Она удивляется его ответу ровно на секунду и сразу же приходит в норму, наигранно хихикает и медленно достает припасенную про запас сигарету из бокового кармана задравшейся почти до самого конца юбки.       — Вот как, — закуривает неспешно, игриво покручивая в едва согнутых пальцах блестящую на свету зажигалку и совсем невесомо выдыхая струящийся приторно-ядовитый дым, что тут же сбивается в неразборчиво кудрявые завитки в ее таких же неразборчиво кудрявых волосах. — Я бы сказала, что вы вообще не похожи на того, что бывает в подобных местах. Скорее, вы похожи на того, кто такие места ненавидит.       Тут она была права. Бакуго действительно ненавидел подобные места. Не потому даже, что этого как-то косвенно требовала от него его работа и какая-никакая должность.       Он ненавидел подобные места лишь потому, что когда-то слишком сильно обожал их.       Когда-то, когда его жизнь не была такой, какой есть сейчас, когда-то, когда все существующие и неприступные для него границы норм и порядков казались совсем размытыми, когда-то, когда так сильно хотелось идти против воли строгого отца и делать все наперекор ему и себе, делать то, что казалось как раз «неправильным» и от этого самым верным. Прогуливать ненавистную и совсем бесполезную для него школу, приносить домой двойки и постоянно срывать скучные до тошноты уроки, драться до победной крови, показывая свое превосходство перед другими, приходить домой под утро, курить отвратительно гадкие сигареты и пить такой же отвратительно гадких алкоголь, — тогда это казалось тем, что способно освободить его от имеющихся оков, тогда это казалось тем, чего ему действительно хотелось, тем, чего ему действительно не доставало в этой до омерзения правильной семье, золотой клетке из нравоучений и запретов, построенных его таким же до омерзения правильным отцом.       Отец Бакуго был генеральным прокурором штата, дела, что попадали к нему, отличались особой жестокостью и сложностью. Сейчас Бакуго понимал, что его отец никогда не был эталоном правильности. Он был лишь таким, каким его и обязывала быть его высокопоставленная должность, он любил свою семью и любил своего единственного сына, и просто старался изо всех сил быть хорошим отцом. Даже в те моменты, когда очередные проступки Бакуго выходили за все возможные границы, а проклятья и матерная брань лились из его воспаленного собственных криком горла рекой, он ни разу не повысил на него голос, в который раз выслушав все имеющиеся недовольства до самого конца, и лишь произносил тихим, но уверенным голосом: «Ты — мой сын, и я верю в то, что ты выше всего этого.       Даже если сейчас ты сам в это не веришь».       От его чересчур спокойного тона необъяснимая злоба и вспыхивающая внутри ярость душили полуохрипшее горло невнятными оскорбительными фразами, Бакуго уже давно сбился со счета, сколько раз за время их подобных словесных перепалок он пожелал ему сдохнуть и перестать быть ему отцом, сколько раз говорил, что ненавидит его всем своим чёрствым до основания сердцем и никогда не простит за то, что тот так отчаянно пытается его переделать под себя, запретить делать такие «желанные» вещи и направить на путь истинный. Сколько раз он пожелал ему смерти на очередном задании. Сколько раз пожелал больше никогда не увидеть его вновь.       Сколько раз после он вспоминал об этом. И так и не смог заставить себя выбросить это из головы.       В то утро, когда его отца застрелили у самого входа в здание суда, он тоже сказал нечто подобное за завтраком, словно обыденность, прошипел себе под нос и показушно отшвырнул согнутую пополам ложку. Он узнал об этой новости только на следующее утро, вмиг протрезвев от внезапного, обрушивающегося на туманную голову шока, опустошающего все возможные адекватные эмоции. Почему-то он не почувствовал ни капли победной радости или хотя бы немного ожидаемого удовлетворения, почему-то жгучие слезы подступили к вмиг зазудевшим векам и слишком ощутимо скатились по опаленным огненным жаром щекам, почему-то смотреть в воспалено красные от нескольких непрерывных часов рыданий глаза матери с каждой секундой становилось все сложнее.       Почему-то в тот момент Бакуго казалось, что он не заслуживает лить эти неустанно текущие из его прищуренных глаз слезы.       И все в один момент стало иначе.       Не то чтобы внезапная смерть отца сделала его совсем другим человеком с кардинально изменившимся характером. Она лишь напомнила ему о том, что действительно являлось важным, о том, что всегда было настолько хрупким, что в конечном итоге попросту перестало цениться и быть чем-то значимым, но это никак не сделало боль от потери хоть чуточку меньше, хоть Бакуго и старался отрицать ее до последнего. Как и то, что всегда было на поверхности, но все равно так упорно игнорировалось им все это время: то, чего он желал на самом деле, и то, чего хотел от него его отец, никогда не было чем-то противоположным. И осознание этого давило на не такое уж и чёрствое сердце только сильнее.       В конечном итоге все закончилось именно так: Бакуго завязал с дрянными увлечениями и стал полицейским, тем, кого он всегда так люто ненавидел, тем, кем зарекался никогда не стать.       «Ведь только так можно стать выше этого, верно?»       Превратить свою неуправляемую ненависть в безоговорочную силу, подчинить свои необузданные чувства себе и сделать их своим главным оружием, сразившись лицом к лицу с тем, чего больше всего боишься.       Ведь только одолев самого себя, можно стать по-настоящему сильным, Бакуго знал это.       Так же, как и знал и то, почему это место ему до мозга костей не нравилось, почему ему так сильно не нравилась эта вешающаяся на него распутная девица и тот самый двумордый тип, что и являлся корнем всех бед. От них несло чем-то гнилым и фальшивым, чем-то, чем веяло и от него самого когда-то. Именно поэтому верить на слово ни ей, ни, тем более, ему не позволяли отточенные когда-то инстинкты.       — А ты не похожа на того, кому я мог хотя бы немного понравиться, — ловко перехватывает ее недокуренную сигарету из на секунду ослабевших пальцев, резко делая первую глубокую затяжку, неприятно режущую давно отвыкшее от этой горчащей дряни горло. Она проваливается все ниже, утопая в ноющей пустоте сжавшихся легких, и на душе тотчас становится необъяснимо тяжело. — Видишь, мы с тобой одного поля ягоды. Делаем вещи, которые ненавидим, и ловим от этого свой кайф.       В ответ она лишь отрывисто смеется. В этот момент Бакуго думает, что не так сильно он ей теперь не нравится.       Незаметно потушенная сигарета утопает в широком рукаве его безразмерной кожаной куртки.       — Окурок со следами помады? Страшно даже представить, как ты его добывал, чертов ловелас, — Каминари, как всегда, подкалывает его неумело, но на самом деле злится и вполне имеет на это право — проводить подобные анализы втайне от основного следствия — самое что ни на есть подсудное дело, да еще и такое рискованное.       Но отказать своему старому другу, которого тот знает еще со школьных лет, он, добрая душа, все же не может, даже осознавая и то, что пахнет это дело явно не чем-то хорошим.       — Оставь свои тупые подколки для Джиро. Делай, что велю, и не выделывайся, — от фантомного ощущения чужих прикосновений, что до сих пор стоят колом в горле и не дают вдохнуть полной грудью, хочется снять с себя кожу подчистую или умыться пару раз в бурлящей кислоте своего же ядовитого негодования, но Бакуго со всех сил заставляет себя об этом не думать хотя бы пару минут. — Потом еще мне спасибо скажешь, что приобщил тебя к раскрытию такого масштабного дела. Само собой, вся слава достанется мне, но тебе и так достаточно. Так что жду результатов в кратчайшие сроки.       — Хорошо-хорошо, только успокойся. Как-никак я в долгу перед тобой, хотя, признаться честно, не нравится мне все это…       — Тебя об этом никто не спрашивал! Мне вообще насрать на твое мнение, понял?       — О, кстати. Как дела у Киришимы? Слышал, на одном задании его ранили, — Каминари слишком привычно игнорирует грубые повадки своего друга, переводя разговор в совсем другое, наиболее болезненное для него русло.       Знает ведь, о чем спросить, чтоб застать врасплох.       Точно придурок.       — Ему уже лучше, — так внезапно спокойно и тихо, словно это говорит совершенно другой человек, Каминари лишь облегченно усмехается, а Бакуго вновь думает лишь о том, как сильно ему хочется, наконец, принять чертов душ.       И смыть с себя этот омерзительно грязный день раз и навсегда.       Неоспоримая уверенность в том, что эта розоволосая девка окажется в полицейской базе, почему-то даже на секунду не поддавалась сомнению.       И действительно — лишь получив предварительные результаты экспертизы, Бакуго был готов ликовать во весь голос, довольно лыбясь в ярко горящий экран ноутбука и в собственное неописуемо гордящееся своим успехом лицо.       Итак.       Мина Ашидо.       Девятнадцать лет, хотя сам Бакуго дал бы немного больше только из-за ее чересчур паршивого вкуса на чрезмерный макияж и вульгарную одежду. Еще в пятнадцать дважды привлекалась за употребление запрещенных веществ, кое-как получив условку в силу своего несовершеннолетнего возраста, проходила свидетелем по делу об убийстве крупнейшего из дилеров, который и поставлял для нее товар. Здесь указано, что некоторое время он удерживал ее в своем доме как заложницу прежде, чем был застрелен. Насколько удалось узнать об этом деле, стрелка так и не смогли найти, расследование зашло в тупик, но по сути даже это не сыграло основной роли, ведь всех найденных улик и неоспоримых доказательств было достаточно для возбуждения еще нескольких параллельных уголовных дел.       В конечном итоге, Мина Ашидо на данный момент числится как добропорядочная и трудоустроенная гражданка, успешно прошедшая курсы реабилитации и честно зарабатывающая себе на жизнь в скромном баре на окраине города. Вспоминая это подозрительно заброшенное место и ее нездорово мутные прищуренные глазки, верится в это с трудом. Как и в то, что в официальной информации есть хотя бы половина необходимой правды.       К счастью, у Каминари тоже есть эта недоверчивая к обнародованным данным жилка, заставившая его капнуть чуть глубже на досуге и подготовить еще один документ с более развёрнутым досье.       «Все-таки хочешь оттяпать часть моей славы себе, придурок», — злится про себя Бакуго, открывая полученный файл, быстро бегает замыленным взглядом по ярко вспыхивающим перед глазами строчкам.       Итак.       Мина Ашидо.       Родилась в семье обычного учителя и школьной медсестры, с детства была активным ребенком, увлекалась танцами и хореографией, даже как-то выступала на областных соревнованиях, занимая призовые места. Ее семья не считалась богатой, но жила в достатке. Стало быть, она была счастлива в этом своем незатейливом счастье, думает Бакуго. Несколько прикрепленных ниже фотографий маленькой Мины с городских соревнований из каких-то старых, сохранившихся в сети газет с дурацкой подписью от Каминари       «правда, милашка?:3» являются этому подтверждением. На них она улыбается во весь рот и смеется, так искренне и тепло, совсем не так, как улыбалась ему несколько дней назад, — так, словно ее ядовитое лицемерие способно прожечь сквозные дыры в ее щеках, если ее игра окажется недостаточно правдоподобной.       Бакуго вздыхает.       Неприятно иметь дело с подобными двуличными людьми. Еще неприятней осознавать, что когда-то они все же не были такими, что что-то их такими все-таки сделало. Что-то, что смогло перевернуть ее спокойную, размеренную жизнь с ног на голову. Что-то, что поделило ее на до и после и заставило поверить в самую что ни на есть жестокую несправедливость как в нечто неподвластное тебе и неизбежное, то, от чего точно никогда не получится отгородиться и сделать вид, что тебя это не касается. То, что рано или поздно настигнет тебя и сломает, даже если прямо сейчас ты и кажешься с виду крепким.       Мине Ашидо было тринадцать, когда ее мать умерла от рака. Сгорела на глазах буквально за полгода, врачи ничего не смогли сделать — верный диагноз был поставлен слишком поздно, шансы на выздоровление были минимальны и даже они не могли ничего гарантировать.       После смерти жены отец Мины ушел из школы и стал затворником. Здесь сказано о том, что они вроде как переехали, Мина перешла в другую школу, но постоянно прогуливала уроки, хулиганила и дерзила учителям, из-за чего вскоре была отчислена. На данном этапе ее социальная жизнь резко обрывается, любые упоминания о ней сводятся на нет и вновь начинаются со следующего абзаца, где речь идет уже о ее привлечение за употребление.       Прикрепленная внизу фотография со следствия кажется слишком контрастно мрачной по сравнению с той, что была выше: прошло всего два года, но Мина Ашидо теперь совсем не похожа на ребенка, ее измученно впалые глаза с этой такой же отвратительно толстой, грязно растертой по опухшим векам подводкой напоминают томно тлеющие в пугающе расширенных зрачках угольки, ее нездорового цвета, почти прозрачная кожа и истощенно опущенные плечи в изношенной потертой толстовке выглядят крайне болезненно и совсем неестественно, ее потухший взгляд из-под полуопущенных ресниц в замыленный объектив напоминает последний вздох насмерть подстреленного зверя, который больше не верит в свое внезапное спасение и уже совсем не знает, кого обвинять в своей обреченной смерти.       И поэтому продолжает винить лишь себя за то, что не смог бежать еще быстрее, чтобы спастись.       В этот день ее отца задержали за незаконное распространение, хранение и употребление наркотических средств, но тот оказал сопротивление при аресте, напал на полицейского и смог нанести ему несколько резанных ран, что в последние значительно увеличило его срок. Мину отправили на курсы реабилитации в местный пансионат для наркозависимых несовершеннолетних преступников, из которого она сбежала спустя два месяца из-за ошибки одной из медсестёр. Как написано в ее личном деле, вела она себя очень послушно и тихо, поэтому никто не мог ожидать от нее подобных действий. Ее смазанная фотография с еще одной не менее идиотской по мнению Бакуго подписью       «эта фотка сделана за сутки до ее побега. Если бы она знала тогда, что случится, стала бы сбегать, как думаешь?» с растрёпанной сонной Миной в мятом сером спортивном костюме во время какого-то местного мероприятия по очистке территории отчего-то выглядит необычайно жутко, будто запечатленная на ней девушка с ржавыми граблями в обессиленно опущенной руке уже точно знает, что завтра с ней произойдет.       И почему-то точно хочет именно этого.       Далее биография Мины Ашидо резко прерывается, новый абзац с интригующим название «ты сейчас охренеешь, отвечаю» начинается с описания нашумевшего дела об убийстве известного в узких кругах дилера, застреленного на балконе своего собственного дома. Позже в этом же самом доме в запертом на ключ подвале была найдена привязанная к батарее полуживая Мина Ашидо со множеством страшных гематом на всем теле, переломами обеих ног и почти что летальной дозировкой неизвестного наркотического препарата в крови. Как показало расследование, сразу после своего побега девушка была похищена и удерживалась в заложниках за долги своего отца, она подверглась множественным жестоким избиением и изнасилованию, постоянно получая критические дозы наркотиков. По результатам медицинского заключения был сделал вывод, что еще пару дней стали бы для нее фатальными.       Но Мина Ашидо осталась жива. Хотела она этого на тот момент или нет.       Далее идет подробное описание деталей расследовании этого дела, Каминари не поленился даже в этом покопаться, предоставив полный список проходивших по делу свидетелей и возможных подозреваемых. Бакуго бегло читает его по вертикали, раздраженно потирая зажмуренные веки тыльной стороной ладони. От долго напряжения и яркого света монитора уставшие глаза неприятно слезились и болели, прося немного передышки.       Небольшая передышка была нужна и его самому, подумал он, все же вставая из-за стола в поисках завалявшейся среди бесконечных бумаг кружки. Как же бесит это постоянный бардак, черт, но и от идеального порядка легче не становится, наоборот, временами только еще более тошно. Поэтому он предпочитал оставлять все так, как есть, несмотря на тщетные попытки Киришимы переубедить его в обратному или на крайний случай самому разобрать весь творящийся на столе кошмар.       — Не трогай! Мне так проще думать. И вообще, чтоб ты знал, только идиотом это нужно, гении властвуют над хаосом! — вечно дерзил в ответ, повторяя про себя где-то давно услышанную и, как ему казалось, полностью оправдывающую его действия фразу.       Но прямо сейчас разложить все по полочкам и обрести хотя бы видимый контроль и порядок внутри и снаружи ему точно не помешало бы. Вот только Киришима, единственный, кто хоть как-то мог заставить его что-то сделать, сейчас крепко спал, будить его не хотелось катастрофически, как и самому капаться во всем этом. Бакуго чувствовал, что просто топчется на месте, перебирая в руках одно и тоже, но так и не может ни к чему прийти. Словно давно видит разгадку всех своих тайн прямо перед собой, но упорно ее не замечает, продолжая каждый раз возвращаться к началу.       — Начало… — неожиданно вырывается вслух само собой, внезапная звенящая тишина во вмиг опустевшей от вороха мыслей голове начинает неестественно давить на слишком резко обострившийся слух, заполоняя собой все вспыхивающие в сознании просветы и недочеты.       С чего же все началось?       С чертовой визитки со считай бесполезным адресом? С ухмылки этой розоволосой девки, которой она его щедро одарила в первую же секунду, как он вошел туда? С непреходящего чувства опасности от откровенной лжи, сочащейся от каждого его/ее слова?       Нет.       Все началось тогда, когда он впервые произнес ему свое имя. Все началось с этого проклятого имени.       И им же будет закончено.       Немного подкрепившись подступающим приступом секундного озарения, Бакуго незамедлительно возвращается к ожидающим его документам, быстро пролистывая ненужные абзацы с сухими фактами по делу и сосредотачивая все свое пристальное внимание на каждой вспарывающей в непрерывном тексте фамилии и имени. Как там его, — Такуми Шото? — глупая надежда увидеть именно его среди множества других изначально кажется проигрышной затеей, но почему-то все равно заставляет без перерыва искать что-то, что и ему самому не до конца понятно.       Десятки горящих перед до предела сосредоточенными глазами имен вихрем проносятся в до невозможного разболевшейся голове, с каждой очередной неудачей каменеющее раздражение в сгорбленных позвонках отдает болезненной судорогой куда-то под ребра, туда, где медленно, но необратимо умирает его последняя вера в эту крохотную возможность хотя бы что-то выжать из этой и без того с трудом полученной информации.       И только, когда вдруг натыкается на нечто, о чем и подумать до этого не мог, когда в застывших в одной точке глазах неожиданно темнеет и горящие на экране буквы сливаются друг с другом в непрерывном хороводе, Бакуго позволяет себе сделать этот неизбежно разрывающий сжавшуюся грудную клетку вдох.       Тодороки Энджи.       Тодороки, мать его, Энджи.       Тот, чье имя было найдено в одном из списков постоянных клиентов. Тот, чье имя Бакуго никогда не смог бы забыть.       — А ты что тут забыл, чертов ублюдок? — слишком громко вырывается сквозь крепко сжатый от закипающей злобы зубы, почему он так злится Бакуго и сам не может понять, почему чувствует такое сильное отвращение к этим проглоченным в всплывающих воспоминаниях буквам.       Т       о       д       о       р       о       к       и.       Когда отца Бакуго безжалостно застрелили на пороге здания суда, он вел дело о внезапном взрыве в доме семьи Тодороки. И, насколько Бакуго помнил и в последствии смог узнать, явно не считал смерть Тодороки Энджи несчастным случаем.       А теперь он снова был здесь. Совпадение ли?       «Черта с два я в это поверю».       А через пару дней одной из поздних морозных ночей поступил этот странный вызов, где никогда не подводящее чутье Бакуго било звонким колоколом, взятые образцы крови и отпечатки незамедлительно были переданы Каминари в лабораторию, а неугасающая уверенность в том, что он движется в правильном направление, с каждым последующим шагом только стремительно возрастала.       Как и осознание того, что приближается нечто по-настоящему ужасное.       — Вы снова совсем ничего не пьете. Неужели, так невкусно? — смотреть на нее вновь так же пренебрежительно почему-то не выходит, как и ответить что-нибудь язвительное под стать своему дурному характеру. Бакуго не уверен в том, что на самом деле жалеет ее, скорее, отчасти может понять.       Но это, и правда, больше не играет никакой роли.       — Я ищу кое-кого. И ты наверняка хорошо знаешь его, — быстро достает пару смятых купюр из заднего кармана брюк, ее вмомент заигравшие крайней заинтересованностью и в то же время до предела настороженные глаза с всё той же жирной, небрежно размазанной грязно-черной подводкой больше не кажутся такими отвратительными. Скорее, очень печальными. — Двумордый тип с ожогом на левом глазу. Вечно хмурый и на вид вылитый преступник.       Думает ровно секунду прежде, чем выдает.       — Как и вы? — ее неожиданно колкое замечание в ответ и то, как всего на мгновение дрогнули ее напряженно ссутуленные плечи, выдают ее с потрохами, но красиво играть она и правда умеет. — Ой, простите. Я просто пошутила, вы ведь такой серьезный и грозный, я прям испугалась. Чувствую себя словно на допросе.       — Так что?       — К сожалению, ничем не могу вам помочь. Может, был здесь такой, может, нет. Так и не скажешь, но по выходным мы весьма востребованы. Так сразу каждого и не вспомню, — врет и не краснеет, упорно игнорируя протянутые для нее купюры. Кто поверит, что ты бы так легко и глупо отказалась бы от них, идиотка. Если уж играешь крутую стерву, то играй до конца. — Еще что-нибудь закажите? Или принести счет?       — Принеси счет, — но для Бакуго и этого вполне достаточно, и без каких-либо объяснений понятно, что здесь что-то нечисто, и законными методами до правды докопаться будет очень непросто.       — Хорошо! — и все же сдержать или как-то скрыть этот очевидный вздох облегчения она, увы, не может, чересчур радостно улыбается ему, довольная своей воображаемой победой, резко разворачивается на своих едва устойчивых для нее самой шпильках в сторону барной стойки, внезапное желание надеть на нее наручники и допросить по-серьезному уже в участке увеличивается с каждым ее неприятно звенящим в голове шагом.       Но пока что рано. Есть еще кое-что, что он должен сделать.       — Шото.       Она сама не замечает, как ее мгновенно задрожавшее на ходу тело резко останавливается, испуганный взгляд через плечо и тысяча и одна эмоция в нем в ответ на какое-то обычное, так тихо и небрежно произнесенное им имя, — «и ты планируешь и дальше нагло врать, глядя мне в глаза, что ничего не знаешь о нем? Какая же херовая из тебя актриса, ей богу.       Такая же херовая, как из меня отпетый ловелас, черт. Киришима точно будет ржать до боли в животе, когда обо всем узнает».       — Это его имя. Чуть позже снова загляну к вам. Может, твоя отстойная память чуть просветлеет, — медленно встает из-за стола, поправляя сбившийся подол своего бардового пальто и оставляя пару крупных купюр на прощанье. Так сказать, вместо оваций. — Сдачи не нужно. Оставь себе на чай. Или на нормальную одежду и кусок мыла, чтобы, наконец, смыть с себя эту хрень.       Бакуго кажется, что прямо сейчас она просто заплачет от внезапно разошедшейся ни на шутку бури противоречивых эмоций, что одновременно смешались в ней и упорно продолжают бороться за первенство. Инстинктивный страх быть спойманной на очевидной лжи, явная злость за откровенную насмешку, подступающая к горлу тошнотворная паника и до сих пор не угасший до конца трепет, дрожащий ослепляюще золотистыми отблесками в ее бескрайне расширившийся зрачках, — все это так отчетливо читалось на ее перепуганном до смерти и внезапно таком выразительном лице, что так нетерпеливо просящуюся наружу ухмылку с трудом удалось удержать в себе.       Похоже, теперь она, считай, ненавидит его.       Похоже, когда он в следующий раз вернется сюда, разговаривать они и правда будут по-другому.       Ведь Мина Ашидо дала ему все, что могла, все, что ему было от нее нужно. И когда-нибудь она точно осознает свою роковую оплошность.       Но будет уже слишком поздно.