Их назовут богами. Книга 1. Седьмая Башня

      Несмотря на поздний час, в тереме множеством лучин ярко горел светец. Скрестив руки на груди, Радогост исподлобья с неприязнью поглядывал на Слышащего. Старшие братья относились к старику с большим уважением, порой даже за советом к нему ходили, но не Рад. С того мгновения, как Прове назвал Зорю проклятьем, в Радогосте внутри будто что-то отмерло, как лист увядший по осени опадает с дерева, схожее ощущение. Что бы Слышащий ни говорил, всё теперь мимо его ушей шло.       А говорил старик многое, беды страшные пророчил, и с каждым разом всё чудовищней. Но вёсны сменялись одна другой, и ничего не происходило. Да, после ухода отца времена наступили непростые. Подогреваемая пророчествами Прове, людская смятенность много бед натворила. От страха кто в пьянство разгульное ударился, кто в волнении толпою собрался осаждать терем кайсаров, чтобы Перун и Дашуба обещали им спасение, кто погромами да грабительством занялся, выжидая Коловрата, чтобы сбежать с Мировяза. Но всё улеглось, утихомирилось, лиходеев братья сурово наказали. Перун тогда выбрал день и к Прове под покровом вечерних сумерек наведался на огонёк, чтобы поговорить со Слышащим… ласково. С той поры Прове больше не вещал у дуба в излучине Талой, а ходил к братьям-кайсарам, когда открывалось ему грядущее. И жизнь пошла своим чередом.       Под правлением Перуна и Дашубы Ирий разросся, окреп, разбогател. Высоко взметнулись в небо башни резных теремов. Широко раскинулись торговые площади. Всё задорней и размашистей отмечался день Коловрата.       И только Прове смотрел на мир горестной обречённостью, а на Зорю и вовсе с недобрым прищуром. Раду же порой казалось, что старик попросту обезумел от своих видений.        — Да… да, я слышу и внемлю! — В своём плаще Прове тёмным мешком рухнул на пол и вдруг распахнул глаза, что стали чёрными-чёрными, как небо в самую тёмную ночь. Он резко вытянул руку вперёд, словно пытаясь ухватиться за нечто, разверзнувшееся пред его взором. — Слушайте меня! Свершилось! Великое Равновесие восстанавливается, и чаша Тьмы уже тянет вниз. Кровь ключами родниковыми будет бить повсюду, отравляя землю. Небо закроют стаи птиц, что станут глазами Его и ушами Его. Денно и нощно своими бе́льмами следить будут за нами в ожидании часа своего. Никто не спрячется от смрада Его, туманом ядовитым по земле расползающегося. Всё зальет своею скверной. Никто не скроется ни в лесах, ни в горах от Тени и Ветра, что восстанут против нас по Его хотению. Даже смерть не станет спасением от Него, ибо сама смерть станет Ему подвластна! Убейте его. — Костлявый трясущийся палец тыкал в ужасающее никуда, только ему одному видимое. — Найдите и убейте его! Он уже здесь! Я чую его! Он — сама Тьма! Он — само Зло! Убейте, пока он мал! Иначе погибнут все. Вы не слушали меня, когда я твердил, что появление Мировязового дитяти заставит Тьму проснуться и обратить взор сюда, с каждым помыслом, с каждым действием проникая всё глубже и крепче оседая в сердцах людей. Ваш отец не внял мне, и теперь у вас осталось не так много времени. И жизни наши в ваших руках.       Старец обвёл Сварожичей полным горького сожаления взглядом и покинул терем, оставляя после себя звенящую тревогой тишину.       Ночной дождь стучал по крыше, нетерпеливо барабанил в окна крупными каплями. Эти первые дожди будто торопили, подгоняли наступление весны. Высокие снежные сугробы таяли от них быстрее, чем от полуденного жаркого солнца. И надо бы радоваться, но последние ночи Зоре не спалось совсем. Необъяснимая тревога, усиливаясь с каждым днем, сжимала сердце до боли. Она уже и Раду жаловалась, и к Велимудру — знахарю ирийскому, что на берегу речки Талой обжился уже пару годков как, — бегала за травками. Ничего не помогало. Чем ярче разгоралась на небе Вечерняя звезда, тем тяжелее становилось Зоре дышать.       Девочка перевернулась на спину, уткнулась взглядом в потолок. От всполохов далёких зарниц по нему ползли причудливые тени. Эти тени её не пугали, а лежать вот так, бревном было уже невмоготу. Зоря опустила ноги на плетёный цветастый половик, накинула на плечи узорный тканый платок и лёгким толчком распахнула створки окна. Насквозь пропахший сыростью, смолой и прелой хвоей ветер ворвался в девичью светёлку, пробежался по простыням, наскоро перекидал ленты на столе и заторопился на волю.       Похолодало в светёлке, и будто на сердце полегчало. Девочка прижала ладонь к груди, желая унять слишком сильно колотившееся сердце, когда приглушённые голоса, доносившиеся с крыльца под окном, привлекли её внимание. Поплотнее укутавшись в платок, так, чтоб полностью спрятать оголённые плечи, она высунулась из окна. Во всполохах молний высветилась русая голова Радогоста. И ещё кого-то… кажется, Слышащего… Зоря даже высунулась под дождь, чтобы окликнуть, но брат, подняв взгляд, увидел её раньше и едва заметным движением головы приказал скрыться.       Раздосадованно вздохнув, девочка ловко соскользнула с окошка и уже собралась захлопнуть створки, когда в небе вдруг голубым хрусталём вспыхнула Вечерняя звезда. Так ярко, что и грозовые тучи ей были не помеха. Казалось, руки протяни — и можно коснуться. Так близко. Так дивно. Позабыв обо всём, Зоря, словно зачарованная, потянулась к свету.       Сайрийя… Так назвал Вечернюю звезду однажды Прове. Почему — никто никогда не спрашивал. Но воздевая руки к небу и тыча в неё пальцем, Слышащий твердил, что разливы рек и озёр, небывало грозные шторма на Анзаловом море, ветра, что срывали с домов крыши — всему причина она.       Людям верилось и не верилось в это. Как же такая красота может столько бед нести? Вот и у Зори не было сил оторваться от её хрустального блеска.       Хлопок — и свет внезапно потух.       — Что ты делаешь? — Радогост в гневе слишком сильно оттолкнул сестру от окна, запирая ставни на крючок. — Я же велел спрятаться.       Ошалело заморгав, девочка обхватила голову руками и попятилась. Громко всхлипнула и плюхнулась на лавку.       — Что же это происходит со мной, братец? — дрогнувшим голосом прошептала она.       Сердце Радогоста защемило при виде поникших девичьих плеч. За прошедшие лета Зоря вытянулась, напоминая весенний лесной цветочек, тоненькую веточку ранней весной. Уже не дитя, ещё не девушка. Со вздохом Рад ласково, будто извиняясь, коснулся белокурой головки сестры.       — Всё…       Умолкнув на полуслове, Рад встревоженно прислушался. Внизу будто кто-то с силой хлопнул дверью, отчего зыбь пошла по полу, по стенам… Зоря в недоумении смотрела, как глаза брата расширились.       С громким свистящим треском во дворе ударила ослепляюще яркая иссиня-белая молния. Одна. Вторая. Третья. Они били в дома, в деревья. От грохота Зоре не было слышно, что прокричал Радогост.       Крепкие руки сорвали девочку с лавки, превратившейся в прах мгновением позже. Рад крепко прижал сестру к груди, укрывая собой.       Воздух вокруг неестественно дрогнул и… схлопнулся. Сметая на своём пути стол и лавки, и ленты, и шитьё, и книги, и Рада, и стены…       И всё стихло.       Сверху кто-то отчаянно скрёбся и кричал, звал их по имени. Зоря открыла глаза, с трудом осознавая, где находится. Облизала пересохшие губы. Выгнулась в попытке освободиться от тяжести, придавившей её к земле. Спину скребнули обломки и осколки. Больно… Больно! Губы затряслись в немых всхлипах. Девочка вытянула шею, осмотрелась. Голова брата, уткнувшаяся ей в плечо, медленно съехала по груди на живот. С неимоверным усилием Зоре удалось вытащить из-под себя одну руку.       — Рад... — Пальцы нерешительно коснулись светлых волос. — Радушка…       Но брат не отозвался. Зато сверху заскреблись отчаяннее.       — Мы здесь! Здесь! Помогите! Нас придавило! — Зоря кричала, сколько хватало её детских сил.       Взмахом руки Дашуба приказал всем остановиться и умолкнуть. Прислушался, глянул на друга, однажды в Коловрат пришедший с Березани, тот так и остался на Мировязе навсегда. Понимая с полувзгляда, Стриба шевельнул пальцами, и по кустам зашелестел ветер. Незримые щупальца вездесущими сквозняками проникли в каждую щель, в каждый прощёлок и, вернувшись обратно, принесли с собой детские всхлипы и запах страха.       — Их глубоко утащило, почти под землю, и весь терем на них обрушился. — Стриба отпустил ветер на волю и задумчиво почесал русо-сизую вихрастую макушку.       Вцепившись в светлые кудри, Дажь смотрел на бревенчатые развалины и торчавшие из них обломки печи и обгоревший охлупень. Под ногами хрустели стекло и посудные черепки. Очень нужна была сила Перуна, но брат, как правитель, не мог оставить в беде ирийцев. И Дажь это понимал, достаточно обернуться — и увидишь, как чёрным дымится весь город. Полночи молнии били по Ирию, много народу поубивало и покалечило. Сейчас по городу сновали лаумы, им, бестелесым, было проще проникать в избы — живых искать. Домовники, люди и лешие сноровисто таскали с реки Талой воду, заливали курящие чёрным дымом дома да то там, то тут разгорающиеся пожары. И вот там, среди них и был сейчас Перун, а подле него ирийский воевода Руевит.       Эхом взвились в небо конское ржание и звонкий цокот копыт по мощёной дороге. Едва ли не на скаку спрыгнув на землю, к руинам полубегом направился воевода предгорной заставы Лед. Конь всхрапнул, мотнул головой и отошёл в сторону. Сцепив пальцы замком на затылке, родович ошарашенно присвистнул, поражённый увиденными разрушениями.       — А в Велем Бору не так? — обернулся на друга Дашуба и, заприметив коня, тихонько свистнул. Повинуясь приказу, тот рысью скрылся с глаз.       — На заставе тихо. Ночью гроза была лютая, сверкало так, что светлее дня становилось порою, но било больше по перевалу, нас стороной обошло. — Лед всё смотрел и не верил своим глазам. — А вас, видимо, нет.       Стиснув зубы, Дажь даже отвечать ему не стал. Все его мысли сейчас только о брате и сестре были, потому и Леда на помощь кликнул.       — То, что Ярого за мной прислал — благодарствую. Добрый конь. Мне бы такого.       — Это велины отца, — отрезал Дажь и обернулся к Стрибе: — Где они?       Тот сначала неопределённо вскинул руки, припоминая принесённое ветрами, и уже через мгновенье уверенно указал направление.       Сначала это был просто отблеск дневного света, но потом образовался просвет, замелькали руки, быстро разбирающие завал. И наконец появилось сияние…       — Дажь! — зовя брата по имени, девочка сама, не замечая, ревела навзрыд. —Дажь, я здесь! Дажь! С Радом что-то…       Дашуба спустился в образовавшийся провал, стараясь не касаться случайно образовавшихся подпор. При обрушении три бревна так развернуло, что они уперлись друг в друга, образовав над Радом и Зорей свод. Это и спасло им жизни. Двигаясь на шорохи и всхлипы, раздававшиеся в дальнем углу, Дажь, Лед и Стриба наконец увидели их. Позабыв об осторожности, Дашуба бросился к брату с сестрой. Стриба настороженно посмотрел на непрочные опоры, но Лед уже торопливо пробирался вперёд. Сверху посыпались пыль и деревянная крошка.       Быстрым взглядом оглядел сестру. Счастье, что она не пострадала, в отличие от Рада. Бережно перевернув Радогоста на спину, Дажь проверил шейную жилку. Бьётся. Живой. Но всё тело его покрывали рваные раны и ссадины, а под рёбрами с левой стороны торчала деревянная щепа.       — Его нужно к знахарю, — глубоко втянул носом Дажь, усмиряя заплескавшуюся панику. — К Велимудру. Зоренька?       Протянул руки к сестре. Девочку била крупная дрожь. То ли от страха, то ли от холода. То ли от всего вместе. В пыли, в трухе, но цела. Целёхонька! Всего-то ссадины и царапины — будто и не терем на неё обрушился. Стянул с себя рубаху, закутал в неё Зорю. За спиной Лед попытался поднять Радогоста. И тут же оставил попытки.       — Так его не донести. Убьём.       — Спрячьте головы! — предупреждающе гаркнул Стриба и вскинул руку вверх.       Сначала будто и не произошло ничего, но вдруг по полу заклубилась пыль — всё больше и больше, — и вот они уже стояли в середине закручивающейся вихревой воронки. Сжав ладонь в кулак, Стриба ударил им оземь. Вой ветров перекрыл треск и грохот крошащегося дерева.       И всё стихло. Они стояли посреди развороченного терема, обломки которого разнесло Стрибовыми ветрами на три сажени вокруг. С неба оседала пылью труха.       Уже третий день в Ирии творилась страшная сумятица. Все, кто здоров, помогали разбирать завалы и спешно возводить новые избы. Оставшихся без крова привечали у себя соседи. Повсюду раздавались стук топоров и треск падающих деревьев. Знахари и знахарки с окрестных селений потянулись в Ирий на помощь, но вскоре пошёл шепоток, что тех, кто пострадал от тёмного огня, вспыхнувшего от удара синей молнии, исцелить не получалось. Кожа, а потом и мясо продолжали гнить и тлеть до самых костей, причиняя немыслимые страдания. Даже дурманящие травы не облегчали их.       Зоря с беспокойством вслушивалась в эти разговоры, не в силах припомнить, задело ли Радогоста таким огнём. Но, несмотря на все уговоры, Перун не пускал её к Раду, строго наказывая и носу не высовывать из своей светёлки, где теперь она жила со взрослыми дочерьми грузной низенькой Федотьи, что долгое время помогала им приглядывать за теремом. Дочери её — девицы почти на выданье — только и делали вечерами, что пряли да городские слухи другу другу пересказывали.       — Ты совсем вышивание забросила, — ни с того ни с сего вдруг назидательным тоном обратилась к Зоре старшая, чванливо прошлась взад-вперёд, придирчиво разглядывая так и не расцвётший на платке алый цветок. Дёрнула пухлой губой, обдумывая, что бы эдакое умное сказать, как-никак сам кайсар Перун повелел ей за сестрой своей приглядывать, уму-разуму учить.       — И то верно, — так же неожиданно согласилась Зоря. — Только у меня нитки алые закончились. Можешь дать?       Девушка растерялась. Ей бы очень хотелось иметь нужный моток, но, увы…       — Тогда я быстро за ними сбегаю и вернусь, — понимающе кивнула головой Зоря, спрыгнула с лавки и юркнула за дверь.       Федотьины дочери так и остались сидеть в светёлке, запоздало понимая, что упустили кайсарову сестру.       Дорогу к избушке знахаря Велимудра Зоря и с закрытыми глазами нашла бы. Не раз бывала там. А если верить девицам, то Радогоста ему доверили. Вот только за прошедшие дни Сварожич так и не очнулся.       Дождавшись, пока стихнут в сенях шаги знахаря, девочка чуть сдвинула занавеску и выглянула из своего укрытия. Никого. Прокравшись на цыпочках мимо задремавшей старой сиделки, девочка незаметно проскользнула в светлицу к брату. Радогост лежал на широкой лавке, прямой и бледный. Рядом в ушатах валялись окровавленные тряпки. На столе при каждом шаге Зори побрякивали бутылочки со снадобьями.       — Радогост, — едва слышно зашептала девочка. — Рад, очнись.       Сбрызнув ладони зельем, она осторожно сдвинула повязку и почти невесомо прикоснулась пальчиками к ране. Большой, страшной. Сердце обмерло от её вида. Сукровица тут же перестала сочиться, рваные края раны посветлели и затянулись в тонкую ниточку шрама. А вскоре осталось только бледное розовое пятно.       И следом бледнели синяки, исчезали ссадины…       — Очнись. Очнись… очнись… — взахлёб шептали детские губы.       Сердце сдавило до боли, будто кто в кулаке его сжал. В сером душном тумане ярко разгорелась далёкая угасающая звезда. Свет её становился ослепляюще ярким.       «Очнись. Очнись… очнись…» — разносило эхо шелест, звучавший всё громче и громче, уже подобно громовым раскатам, в которых узнавался голос младшей сестры.       Радогост схватился за грудь и с громким вдохом распахнул глаза.       — Зоря!       Перед глазами плыло, но даже так он сумел различить белокурую головку, склонившуюся над ним.       С грохотом рухнул на пол кручёный деревянный посох. Ухватившись за косяк, Велимудр не сводил испуганно-изумлённого взгляда с Зори.       — Только братьям не говори, — едва слышно попросил Радогост старика, пока девочка побежала поднимать посох. — Не надо им знать этого. До поры.       — Возьми, дедушка. — Зоря смотрела на знахаря полными счастья и гордости ясными глазами.       Старческая рука крепко сжала посох, сухие пальцы ощупали глубоко вырезанные в дереве руны.       — И Прове тоже, — ещё тише добавил Рад.       В задумчивости оглянувшись на всё ещё спящую сиделку, Велимудр качнул головой и подошёл к Сварожичу осмотреть раны. Да только их больше не было, зажило всё.

***

      Рассвет красил небо в багряно-алый, и всё предстепье казалось укутанным этим кровавым сумраком. Но даже так было лучше той грозы, что бушевала всю ночь, когда небо рвало на части синими молниями, что с грохотом били прямо в землю. С протяжным скрипом и треском гнулись деревья. И в этом скрипе Марьяне слышался мучительный стон Мировяза. Воя зверем, ветер сносил загоны для скота. А сейчас стало тихо. Так тихо, что даже страшно.       Женщина дрожащими руками поправила занавеску на окне и взялась за веник. Вся посуда оказалась побита — так трясло землю. Крупные черепки Марьяна собирала в передник, мелкие осколки сметала в угол. Она бы давно подвязала волосы и бросилась искать Борума. Но куда бежать? Ведь он сказал, что за дровами пошёл, да только во дворе и следа его не было. Спускаться вниз, в деревню боялась: вдруг муж вернётся, а дом пустой.       Так и просидела в доме до вечера. Всё, что могла, поправила. Всё, что сумела, на место приладила. Кашу сварила и села у окошка ждать.       Только к вечеру Борум сумел отыскать дорогу к дому. Привязав закутанного в рубаху найдёныша к своей груди, кузнец продирался через бурелом почти наугад. Не кожей — всем своим нутром чувствуя, как быстро бьётся маленькое сердце тёмного дитяти. Большими, цвета вод Анзалового моря глазёшками он доверчиво поглядывал на родовича и, запихивая в рот крошечный кулачок, о чём-то курлыкал на своём.       Ветки хрустели под ногами. При каждом шаге со мха поднимался седой пепел. Кое-где тлели выворотни. Чем дольше Борум шёл, тем сильнее нарастала в сердце тревога, тем быстрее становился шаг. Когда совсем стемнело, он вышел аккурат к своему двору. В маленьком окошке, сквозь занавеску трепетали огоньки лучин. Утерев рукавом взмокший от волнения и усталости лоб, Борум распахнул дверь.       Заслышав шаги ещё со двора, Марьяна поднялась в ожидании с лавки, прижав сцепленные замком пальцы к груди.       — Живой, — радостно всхлипнула, когда муж, косматый и грязный, появился на пороге.       Женщина шагнула было ему навстречу и замерла, заметив, как шевельнулось у него на груди что-то завёрнутое в перевязанную через плечо и шею рукавами рубаху.       — Кутёнок? — в недоумении посмотрела на мужа. Не крупноват ли зверёныш?       Борум молча отвязал рубаху и протянул найдёныша жене. Марьяна приняла «подарочек», глянула и совсем обмерла. В своих руках она держала ребёночка. Да такого хорошенького, ладненького, что просто диво. Волосики чёрненькие кольцами большими закручивались. Кожа белая, аж светилась. А глаза… Глаз таких Марьяна сроду не видывала. Чисто воды морские.       — Что же это? — ахнула тихо. — Откуда?       И тут же сама догадалась. Крепче прижала к себе дитя, будто кто вдруг отнять у неё его собрался.       — Он теперь наш! Ведунья его видела!       Борум молча огладил плечи жены и ласково коснулся губами её виска.       — Не ошиблась ведунья, — согласился тихо. — Есть у нас теперь сынок.       Видя, что Марьяна не спускает дитя с рук, всё качает да баюкает, сам умылся, каши себе наложил.       — Зыбку завтра справим. И как сельским объяснить — тоже подумаем завтра.       Женщина только головой кивала, соглашаясь. А сама смотрела и не могла насмотреться на сыночка.       К рассвету ребёночка жар разбил. И такой сильный, что, сколько бы Марьяна ни старалась, жар лишь пуще разгорался.       — Что же это? Почему же это? — Торопливо перебирала мешочки с корешками и травками, припоминая советы ирийских знахарей.       В чугунке запыхтели травяные отвары, горечью своей наполняя избу. Ребёнок не капризничал, всё выпивал. Вот только ничего не помогало. Весь день провела она возле него, так и уснула рядом с мокрой тряпкой в руках.       Разбудили её вопли односельчан, полные ужаса.       — Ой, Марьяна, что творится, что делается! — хватаясь за голову, как полоумная, причитала знакомая селянка. — Все сыры́ки попередохли-и-и! А какие не передохли, на людей кидаются! Моего мужа на рога подняли-и-и! Совсем плохой лежит. Пусть Борум придёт, поможет унять скотину, чтобы знахарь мог во двор зайти.       Кузнец из дома слышал эти причитания, а потому звать его Марьяне не пришлось. Глянул быстро на спящего названого сына и притворил крепко дверь. Из пня выдернул топор и пошёл с селянкой вниз помогать.       Но то было только начало. С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Вскоре зачахли и погнили посевы. Начали болеть люди…       И Марьяна стала примечать: чем сильнее горит от неведомой болезни найдёныш — тем бо́льшие беды обрушиваются на окрестные земли.       — Что же это за болезнь такая? — бормотала она, обтирая маленькое тельце холодной тряпочкой. Дитя тихонько постанывало, чёрные волосы прилипли к мокрому лбу. Чтобы удобнее было переворачивать, женщина, хоть и говорил Борум этого не делать, сняла с сына Сварогов оберег. Мальчик вдруг глубоко вздохнул, посмотрел на Марьяну внимательно и уснул крепко. Прополоскав в студёной воде тряпочку, женщина потянулась было ещё обтереть, а жар-то сошёл.       Когда после полудня Борум вернулся домой, Марьяна себе места не находила. Суетливо накрыла на стол, хлеб ломтями нарезала неровно. Кузнец ухватил её за руку и потянул к себе, вынуждая присесть рядом.       — Ты чего такая? Сыну хуже стало? — Бросил взгляд на полати, где мирно сопел найдёныш.       Женщина молча выложила перед ним Сварогов оберег.       — Плохо ему было от него. Я сняла. Теперь лучше, спит. — Подалась вперёд, с мольбой заглядывая в глаза мужу. — Давай уедем. Куда-нибудь, где никого не будет. Людно здесь. Вдруг кто догадается.       Не то чтобы он и сам об этом уже не задумывался, но всё ещё раз крепко обдумать было не лишним. Молча доев похлебку, Борум вышел на крыльцо и с тревогой вгляделся в землю. То, что пару дней назад он принял за проделки дождевиков, — столь чёрной стала земля вокруг его дома, что казалась мокрой —расползлось уже по всей деревне. Марьяна была права, кто-нибудь обязательно вскоре догадается, и лучше уйти сейчас, пока люди не разобрались, что к чему. Деревня в упадке, две семьи уже собрались возвращаться в Родовы Земли. Никто не знает о найденном ребёнке. Ни у кого не возникнет вопросов, если они уйдут из деревни сейчас.       Тихо притворив за собой дверь, чтобы не разбудить дитя, Борум задумчиво посмотрел на жену, ласково перебирающую детские кудряшки.       — Он так крепко спит, — с счастливой улыбкой обернулась к нему Марьяна. — Совсем не будится. Знаешь, степной народ дает своим детям очень красивые имена. Такие звучные, как песенки. Я вот тоже подумала… давай назовем нашего сыночка Лиалином. Это значит «дарящий свет, сияющий».       Совсем не оттого, что мальчик сиял, когда Борум принёс его, Марьяна так решила наречь сына, а оттого, что он озарил её мир только ей одной видимым сиянием, делая его необъятным и наполняя смыслом.       — Собирайся, — согласился Борум и принялся вытаскивать из сундука мешки для пожиток. — Лиалин совсем не просыпался, как ты сняла с него оберег?       — Лишь раз… У него удивительные глаза. — Женщина вновь нежно коснулась чёрных кудрей ребенка. — Синие и зелёные разом…       — Пойду наберу в телегу сена, — слегка качнул на её слова кузнец и подбоченясь осмотрелся, чтобы забрать с собой. Да, пожалуй, всё. Всё сгодится в новом доме. — Уедем на утренней заре, пока не рассвело.       Телега, тихо поскрипывая колёсами, неспешно катилась по лесной дороге, изредка подпрыгивая на колдобинах. Предутренний лес дышал прохладой. По траве стелился белёсый туман. Уткнувшись в мужнину спину, Марьяна тихонечко кемарила, кутаясь в большой тёплый платок.       Из глубины охапки сена раздался едва слышный стон. Борум подтянул поводья, тормозя животное, и прислушался. Стон повторился. Подтолкнув локтем дремавшую жену, седой кузнец указал взглядом на гору пожитков, завязанных в тюки и возвышавшихся за спиной.       — Проснулся, — бросил он и коротким свистом погнал коня трусцой.       Марьяна торопливо перебралась через скарб и осторожно принялась разгребать сено, пока дневной свет не коснулся детского бледного личика. Мальчик глубоко вздохнул и открыл глаза, бездонные, как воды Анзалового моря. Заиграл на его щеках румянец, словно хворь вся в деревне осталась. Женщина ласково взяла его на руки, прижала к груди и скользнула взглядом по могучей спине мужа. В спокойном негромком Боруме чувствовались стать и сила, заставлявшая и родовичей, и степняков смотреть на него с почтением и надеждой, что именно их ребёнка кузнец возьмёт в ученики. Воспоминания лёгкой улыбкой коснулись женских губ. Мужа она полюбила даже не с первого взгляда — с первого звука. Ведь прежде она его услышала и только потом увидела. То, что им придётся нянчить чужих внуков — давно смирилась. Оно вроде и не плохо — встретить старость на двоих, но временами от этих мыслей становилось тоскливо. А сейчас… сейчас она больше ни о чём не жалела. Всё, что мечталось — исполнилось. Марьяна вздохнула полной грудью и коснулась поцелуем пухлой детской щёчки.       Кузнец зорко осмотрелся по сторонам — не встретиться бы по пути с кем-нибудь — и только тогда заметил, что деревья будто двигаются. Не просто раскачиваются от ветра, а вынимают корни из земли и медленно переползают с места на место. От этого вся дорога и земля позади них была взрыта и разворочена. Да и самой дороги больше не было. С мохнатых верхушек сыпались старая хвоя и сухие ветки. Марьяна испуганно выдохнула, вжала голову в плечи, крепче вцепилась в ребенка. Но живые дерева их не тронули, только затянули непроходимой чащобой все пути назад. И лес вновь дышал покоем и звучал перекликами ранних птиц.       Только поздним вечером из густых сумерек, словно из ниоткуда перед ними на краю широкой поляны выросла добротная большая изба с подклетом, пропитанная горячей смолой. На окнах резные ставни. Крыша полотенцами украшена точь-в-точь как их дом в Ирии. Вековые арды сложили на её крышу свои пушистые багряные лапы, а плети душистого лесного вьюна почти полностью затянули стены.       Телегу оставили чуть поодаль, коня распрягли, привязали к сучковатому бревну, оставшемуся не у дел при постройке, и средь высоких трав проложили к избе тропочку.       Примяв сильно разросшийся у крыльца куст караганы, весь покрытый длинными жёлтыми цветущими кистями, Борум помог жене с ребенком на руках подняться по ступеням. В быстро сгущающемся сумраке не оступиться бы. У печи на ощупь отыскал длинную щепу, вынул огненные камни и разжёг огонь. В доме пахло новизной и необжитостью. Пока Борум перетаскивал из телеги пожитки, Марьяна осторожно уложила сына на широкую лавку и осмотрелась. Ну точно как их дом в Ирии, только просторней. И когда успел?! Увидев восторженный взгляд жены, кузнец довольно хмыкнул, раскатал соломенники на полатях и обернулся к Марьяне.       — Вот мы и дома.