***
Жёлтые лапы уверенно и привычно окольцевали крючковатыми когтями руку Траяна. Светлая, почти белая с серой рябью птица огляделась сурово и, выпрямившись, встрепенулась, будто поторапливая. Едва ленточка с посланием развязалась, как сокол взмыл в небо, стремительно набирая высоту несколькими взмахами, и понёсся вперед. Соколы Леда не парили в небе, распластав свои крылья, как степные ара́хи. Быстро раскрутив крошечный свиток, Траян победно улыбнулся. Вести, что принесла птица из Ирия, оправдали его надежды и долгие лета поиска. Это было важно, очень важно. Сунув свиток за пояс, он быстрым шагом направился в Запретный сад, где, расположившись на подушках, отдыхала Мин-Лиам. Пруд с заводью под ракитами, мостик через него к тенистому навесу-шатру — всё это создано по его настоянию, как и терем с Вершими Палатами вместо Большого Шатра Чаддара. Став новым Ар-Ваном степных племён, Траян всей душой стремился соединить Великую Степь с Родовыми Землями, переплести их привычки, обычаи и нравы, как девицы переплетают косы, сделать единым целым. Он не требовал от степняков оставить кочевую жизнь, но все, кто устал и желал покоя — получал его с избытком, и вскоре всё предгорье обросло полустановищами-полудеревнями, разрастающимися всё глубже в степь, на полях поднялась и распушила свои мягкие, пушистые хвосты щирица и засеребрилась марь. В своих устремлениях Траян добился немалого, а задумки были ещё больше и шире, но тяжёлым камнем на сердце лежал долг перед Чаддаром и Саттаром, а после горьких слов, брошенных Мин-Лиам в ссоре, он стал ещё тяжелее. — Я сдержал обещание, что дал твоему отцу! — Траян передал Мин-Лиам небольшой свиток. — Тот, кто виновен в гибели Саттара — убит. Твой брат отомщён. Жадно вчитываясь в строки, женщина светлела ликом на глазах. Даже обида, что пролегла меж ними глубоко и надолго, будто поубавилась. Большое сердце Матери степных народов сумело принять сына своего Ар-Вана, но гордое сердце Мин-Лиам простить мужу связь с Ниамой не могло. Но сейчас, в одно мгновение всё стало незначительным. Подруга юности безмятежной теперь мертва, а ночи по-прежнему сменяются днями. Их жизни с Траяном связаны до самой смерти, неразрывно, так стоит ли превращать будущее в неподъёмное бремя? — Ты поэтому откладывал отъезд в Приморье? — Мин-Лиам обернулась к мужу, и височные филигранные украшения отозвались тихим позвякиванием. — Да, — Траян привычным движением погладил её по плечам и на мгновение залюбовался. Мин-Лиам была хороша, хороша невероятно своей непривычной глазу родовича красотой. Он не стыдился своей измены, ибо не считал её таковой. Верность стоит хранить родной земле, друзьям и любимой. Но хотя его сердце не билось чаще рядом с Мин-Лиам, их связь была более глубокой и сложной, чем любовь. Они вместе ткали мирное полотно жизней их народов. И ради этого он мог отказаться от многого, что и сделал. И Мин-Лиам его понимала, как никто другой. — Но дальше откладывать не стоит, раз уж приглашение ксана Тарсир-Гавани принято мной. Мин-Лиам согласно качнула головой и принялась расплетать косы. Союз с мореходами существенно бы расширил границы торговли племён Великой Степи. А благосостояние своего народа Ай-Ван изначально поставила во главу угла, считая своей первейшей обязанностью. Траян на это смотрел чуть иначе, нежели она: и приморцы, и степняки — пришлые на Мировяз, что сродни пустить в свой дом на постой бедствующего чужака, а тот не только остался насовсем, но и хлопот добавил. Раньше родовичи именовали себя мировязцами и никогда не воевали в своем мире, не с кем было, а теперь, хоть Мировяз всё ещё был их домом, но с той поры делился на Родовы Земли, Великую Степь и Приморье. Сколько крови пролито, сколько сил положено, чтобы восстановить мир. А всему виной треклятый Кастун. Ну, да мир его праху. Юная Мара своей хрупкой ручкой стёрла эту чернь ненасытную в пыль. Траян вздохнул и коснулся носом макушки Мин-Лиам. Да, мир дёшево не даётся. Высока его цена. И пути к нему… разные. Время, назначенное для отъезда, наступило, и во дворе нетерпеливо били копытами кони. Лаи-Лим птичкой спорхнула с крыльца и прижалась к отцу, уткнувшись головой ему в грудь. Траян ласково гладил дочку по волосам, объясняя, что дела эти неотложные, но вернется он скоро, до первого снега. Странная тревога теснила грудь. Вроде Стан покидать не впервой, но сейчас внутри всё переворачивалось от необъяснимой тоски. Воистину необъяснимой, ведь стены Стана высоки и крепки, а врагов у Великой степи давно нет, да и быть не может. Им с Перуном делить нечего, а приморский ксан понимает, кто хозяин на Мировязе. Оттого, кстати, и пригласил Траяна к себе, ведь Чаддара считал таким же пришлым и знаться с ним не желал. Зирфа, самая старшая из детей, чуть грубовато оторвала сестру от отца, с насмешливым цыканьем утирая ей слезы. Сыновей обнял крепко, обоих сразу. И только теперь заметил, как выросли они, как расправились в плечах. Жаль, что Мин-Лиам оказалась непреклонна в своём решении оставить мальчиков в Стане. Поездка в Приморье стала бы бесценным опытом Най-Лиму, как каану. Траяну даже виделась в этом возможность стать ближе с Ириганом, которого любил много больше других своих детей, но которого даже обнять опасался лишний раз, чтобы не поползли ненужные слухи, ополчившие бы против его младшего сына биев и угедов. Но Мин-Лиам возражала, пока Ар-Ван в отъезде — каан должен хранить Большой Шатёр. И Траян не стал спорить, стремясь не шатать восстановившийся в их семье покой. — Друг мой, надёжа моя! — Ар-Ван отпустил сыновей и обернулся к Вормиру. Чуть приобняв за плечо друга и соратника, Траян отошёл с ним в сторону. — Оставляю на тебя самое для меня ценное. Береги их. А о Племени Мин-Лиам позаботится. Я знаю, тебя, как и меня, тревожит Предгорье. Дела там творятся худые. Но ты к Нию один не езди, меня дождись. Я вернусь скоро, и вместе к нему наведаемся. А пока сбереги мою семью. Что-то тошно мне на душе. Тягостно как-то… И ехать надо, и не хочется. В задумчивости Вормир взглянул на друга, не бывало с ним такого раньше, чтоб он маялся перед дорогой. Успокаивающе похлопал его по плечу. Траян окинул двор, дом, Стан долгим взглядом. Обнял Мин-Лиам. И дал знак выдвигаться.***
Огонь в очаге жадно лизал вновь подброшенные дрова, взамен щедро даря тепло. Пальцы медленно поглаживали тонкие веточки серебряного деревца, корнями цеплявшегося за потемневшую верёвочку. Лиалин задумчиво смотрел на танцующие языки пламени, что отражались в его бирюзовых глазах темными всполохами. Прошла весна, а он всё никак не мог заставить себя уйти. Ему мерещилось, что стоит покинуть поляну, как всё окажется дурным сном, вернётся дом, и кузня, и птичник. И матушка будет тревожиться неполному дому, а отец — хмуриться, что ушёл в одиночку далеко. Но они не возвращались даже во снах. Даврахи, чуя его волнение, в беспокойстве шныряли по лесу, воя тревожно. Стрёкот ночных насекомых, убаюкивающе-мирный, разносился над опустевшей поляной. Ничего не осталось от дома. Ничего не осталось от матери, даже подвеска, что он, Лин, выиграл на Весенней Ярмарке, почернела, растрескалась и раскрошилась. Всё обратилось пеплом. А когда прошёл дождь, то и его не осталось. В землю ушёл. В безумии Лиалин скрёб руками землю, шептал, призывая, как когда-то давраха. Но чёрный дым, что окутывал его, подобно облаку, лишь глубже напитывал поляну. В тот день до самого заката Лин пролежал на сырой земле. Но сколько бы ни просил, сколько бы ни звал — ни отец, ни мать не откликнулись, не вернулись. И его с собой не забрали. А дальше… Дальше наступила пустота. Даже слёзы закончились, и нечем стало оплакивать утрату. Только бездонная, всепожирающая пустота, через которую не пробивался ни гомон птиц, ни шум ветра, лишь вой даврахов и тяжкий стон деревьев — многоголосый и тоскливый, словно голос его омертвевшего сердца. В бездушном мороке прошло лето, расцвели и увяли травы, а он всё бродил по пепелищу. Бесцельно. Просто переставлял ноги, оставляя после себя сочащиеся чёрным следы. Собирал в развалинах дома уцелевшую утварь, осколки, обломки, бережно складывал их в заплечный мешок. Где-то спал. Что-то ел. О том, что он всё ещё жив, Лиалину напомнили первые осенние заморозки. Дрогнувшей рукой он отворил скрипучую дверь. Из стылого сумрака на него дыхнуло мертвящим сырым одиночеством. При отце всё было не так. В горниле стоял жар, а отблески огня плясали на стенах. Кузня шипела закаляющимся железом, звенела ударами молота, потрескивала трудяжным пламенем. Погружённый в свою боль, Лиалин долго смотрел на чернеющий печной свод, казавшийся ему бездонным, и наконец разжёг огонь. Потянуло дымом, робко затрещал хворост, и кузня ожила. В углу поблёскивали заготовки для поковки. Лиалин присел на корточки перед ними и неуверенно коснулся пальцами в надежде, что они ещё сохранили тепло отцовских задумок. Но это были просто куски железа. На лавке нашёлся отцовский кожух. Слёзы калёным обручем сдавили горло. Широко разевая рот, будто рыба, вытащенная на берег, Лиалин потянул отцовскую одёжу на себя и содрогнулся в немых рыданиях. Кожух тяжело шоркнул по лавке, и из него выкатился завёрнутый в белое, расшитое красными солнцами полотно меч. Лиалин на мгновение застыл в изумлении, потом поднял находку, поднёс к свету. Одного взгляда хватило, чтобы понять — это ковал не отец. Но ковали будто для него. Рукоять удобно легла в руку, словно он всю жизнь её держал. Взмах. Блеснули на лезвии незнакомые руны. Пальцы с интересом скользнули по едва заметной гравировке. Да нет, руны как раз знакомые, вот только в слова они собраны непонятные. Одно только разобрал: то ли зарница, то ли заря, то ли озаряющий. Забавно, с его именем созвучно. Вот только с чего бы отцу хранить у себя чужой меч, да ещё так… будто намеренно на виду припрятанный? Лиалин просунул руки в рукава, запахнулся поплотнее, пододвинул лавку к разгоревшемуся очагу, положил меч подле себя и впервые заснул, а не просто провалился в небытие. В кузне он пережил первые затяжные дожди, барабанящие по дощатой крыше, сочащиеся сквозь щели частыми каплями, и первый снег, тяжёлыми мокрыми лепёшками осевший на ветвях деревьев. Те гнулись, тоскливо трещали. Кутаясь в отцовский кожух и грея у огня руки, Лин снова и снова вспоминал свои сны, ту ночь… да всю свою жизнь, собирал по крупицам, крутил в голове и так и эдак, будто корпел над разбитой крынкой. И чем больше думал, тем больше понимал, что неспроста они жили в такой глуши. А ещё — отец знал, хорошо и давно, напавших на них в ночи, как знал и то, что они ищут именно его, Лиалина. Потому-то и жили они в лесу, так далеко от сёл. Потому-то и не брал его никуда, прятал его от людей. Или людей от него… Странно, но в сердце не таилось злобы ни на ночных убийц, те уже поплатились, обратившись, как и отец с матерью — пеплом, ни на белокосую девицу, что указала на него в видениях, а сама не явилась. В нём крепким клубком свились тоска, горе и безмерная вина, а ещё с каждым днём в нём крепла уверенность: ещё встретится он с белокосой. И тогда спросит, зачем она его искала, почему желала его гибели? А ответит ли она ему, и кто тогда останется из них в живых — кто ж ведает… Ранним утром раззадоренный разгулявшимся солнцем искристый снег превратился в звонкую капель. Умытый лес радостно поднял приунывшие багряно-золотые ветви, встряхнул и распушил хвою. Лиалин зевнул, разворошил ещё жаркие угли и уложил в них жирную краснопёрую рыбину. Вскоре дразнящим запахом пропиталась вся кузня. Чуть опалённые плавники вкусно хрустели на зубах. Остатки костей и голова полетели обратно в очаг. Сверху их прикрыли сухие поленья. Гаснущие язычки пламени в глубине горна полыхнули с новой силой и радостно принялись лизать трескучую кору. Лиалин схлопнул крошки с полотна, в который отец завернул меч, служившего теперь скатертью, бережно сложил его и осмотрелся. Надо уходить. Если ничего вернуть нельзя, значит, надо понять, отчего всё случилось так и кто за это в ответе. Запахнув поплотнее отцовский кожух, тот был велик, но это ничего, зато в нём было тепло, да и нового взять было негде, Лиалин закинул на плечо мешок с вяленым мясом, сладкими корешками, сушёными грибами и дымной рыбой. Засунул за пояс найденный меч, крепко подпёр поленом скрипучую дверь и шагнул в лес. В кустах зашуршало, затрещало, и деревья будто расступились. Лиалин тряхнул головой. Усыпавшая тропинки листва и хвоя бодро зашелестела под ногами. Неведомо откуда пробравшийся в чащобу ветер гонял меж деревьев золотых «бабочек». И они порхали, кружились, путались в длинной хвое, тянулись позёмкой по земле. Запрокинув голову и забыв себя, Лиалин долго смотрел на их пляску, в сердце прощаясь с этим местом. Плутая и петляя, тропинка вывела его к деревне лишь на вечерней заре. В взволнованном предвкушении встречи Лиалин даже не сразу понял, что ни в одном доме не горит огонь, ни над одной трубой не вьётся дым. Он толкнул первую попавшуюся дверь. В нос ударил тошнотворный запах гниения, заставляя прикрыть лицо рукавом и закашляться. Перевернутая утварь. И ни души. Дом напротив тоже был пуст. Сорванная с петель дверь валялась у крыльца. Лиалин скользнул взглядом по глубоким царапинам и… не пошёл дальше. Чёрная дыра входа была завалена сундуками и лавками. И тишина. Мёртвая. Она опустилась седыми тенётами на деревню. На мгновение Лину показалось, что и сам он оглох. Пятясь от очередного пустого дома, Лиалин очутился на перекрёстке некогда оживлённых улиц. Он медленно обернулся вокруг себя. Поломанное коромысло. Раскрошенные вёдра. Поваленные изгороди. Разбитые ставни. Тьма и тишина. Сумерки уже погасили последние лучи солнца, передавая бразды правления ночи. Что бы ни уничтожило здесь людей, оно уже покинуло эти места. Заприметив небольшой домик на окраине деревни, Лин наглухо забаррикадировал дверь и запер ставни. Решив не разжигать ни печь, ни даже лучину, он забрался на холодные полати и свернулся калачиком под отцовским тулупом. Едва забрезжил рассвет, заливая алым дома и улицы, Лиалин был уже на ногах. К полудню мёртвая деревня осталась далеко позади, но пришло понимание, что на много лиг вокруг нет ни одной живой души. И как мог мир так измениться с Весенней Ярмарки до первых морозов? И девяти сороковников не прошло… Издалека ветер принёс людские крики и рычание. Лиалин прислушался — не показалось ли? Нет. Закинув мешок подальше на плечо, бросился на крики. Обоз из трёх телег, гружённых скарбом и зерном, окружили даврахи. Огромные твари рвали в клочья лошадей. Женщины истошно визжали, забравшись на самый верх поклажи. Мужчины, размахивая топорами и вилами, отбивались от зверья. Двое лучников слишком спешно стреляли по тварям, рискуя потратить весь запас стрел впустую. Лиалин сбросил мешок на землю и оглушительно свистнул, вынимая меч. Ему не было страшно. И это не была та отчаянная смелость, с которой вои бросаются в бой. Ему было всё равно. И поэтому окровавленные, искажённые злобой оскаленные морды не наводили на него того ужаса, что отражался на лицах мужиков, защищавших обоз. Даврахи обернулись на свист, глухо зарычали, припали к земле и расползлись в стороны. Лиалин взмахнул мечом, вызывая на себя ярость хищников, но те лишь прижали уши и заискивающе заскулили, признавая в нем вожака. Растерянно опустив оружие, Лин протянул руку к косматой голове чудовища. Шершавый язык лизнул ладонь. Радость узнавания заискрилась в бирюзовых глазах. — Они его слушаются! — взвизгнул девичий голос. — Это он натравил чудищ на нас! Стрела впилась в Линово плечо. Юноша поднял на толпу недоумевающий взгляд, неловко коснулся сизых перьев хвостовика, пошатнулся и, цепляясь за холку огромного зверя, осел на дорогу. Даврах втянул ноздрями воздух. Зверь лизнул стремительно сереющее лицо человека, обернулся на пустившего стрелу и глухо зарычал. Густой запах крови пропитал воздух. Алое пятно растекалась по земле, чернея на глазах, становясь тягучим, как смола. Звериные глаза полыхнули огнём. Огромные клыки сомкнулись на горле лучника, раздирая его. Даврах отшвырнул изувеченный труп лучника и кинулся на истошно верещавшую девицу, ту самую, что тыкала пальцем в хозяина. Девичье тело тяжело упало в отравленную сайрийскую кровь, впитавшуюся в него медленно, вязко, словно смакуя. Корёжа. Ломая. Рука мертвеца дёрнулась, зеленея и покрываясь страшными коростами. Тело девушки забилось в конвульсиях, меняясь на глазах ошалевших от ужаса людей. Некогда миловидное лицо утратило свой человеческий облик, теперь напоминая морду ящера. — Яс-с-са-а, — просвистело существо, припадая на передние конечности и кидаясь на выживших. Дорожная пыль смешивалась с кровью. Крики перерастали в хрипы. Стая рвала в клочья людей. * В мутное оконце стучался рассвет, рассеянными лучами подсвечивая плохо подогнанные полугнилые доски давно не мытого пола. Огромный даврах спал у порога, полностью перекрыв собой вход, чутко реагируя на малейшие звуки подрагиванием торчащих ушей. Больших трудов ему стоило заставить новообратившихся ясс слушаться. Не насытившись бойней, они рвались дальше, в степь. Но хозяину нужна помощь, да и даврахов было больше, и людоящеры подчинились. Бывший лучник взвалил на себя хозяина и послушно двинулся за вожаком, пока обратившиеся и ещё обращающиеся яссы сдирали с себя ошмётки одежды, соскребали с головы косы. Шипели, свистели, хищно озираясь по сторонам. Вожак вёл стаю, возвращаясь по следу хозяина в деревню. Ясс тяжело ввалился в двери самой дальней избы, сгрузил Лиалина на полати и метнулся со стаей шнырять по домам. К закату все яссы покинули деревню, но вожак даврахов слышал их мысли, ещё ошалело-дикие, бесцельные, и знал: далеко от стаи и хозяина они не уйдут. Бирюзовый взгляд медленно скользил по тёмному потолку, нанизанным на толстую нитку иссохшим грибам, пучкам некогда ароматных трав, теперь пыльными вениками развешанным по стене, грубо сколоченной полке с почерневшими от частого пользования и ещё совсем новыми лукошками, валяющейся в углу поломанной прялке, косматому зверю. Странно. Столько дней прошло, а зверь всё не уходил. В углу привычно валялась мелкая тушка. В этот раз даврах принёс крупную лесную птицу. Фарх слабо поблёскивал тёмно-синим опереньем. Лиалин слабо улыбнулся потрескавшимися от постоянного жара и жажды губами. Умный! Когда даврах приволок в дом первую добычу — телёнка — у Лина не было ни сил, ни желания разделывать такую крупную добычу, к тому же, когда он глядел на чёрно-белую тушу, в голову лезли мысли о том, сколько человек было ради этого загублено. И хотя сочувствие больше не сжимало его сердце, полностью заглушённое полыхающей в плече болью, всё же притронуться к телёнку Лин так и не смог. Добычу тогда даврах выбросил стае, а на следующий день притащил в зубах скоромчу. — Что разлёгся? — голос звучал слабо, словно чужой. — Неси во двор. Не дома же потрошить. Зверь тряхнул головой, поднялся, ухватил птицу за красный хвост и, цокая когтями по доскам, поволок из дому к костровищу. Надо вставать. Лин тяжело вздохнул и с усилием сел на полатях. Тряпки на плече вновь пропитались тёмной кровью. Юноша осторожно убрал повязку и закусил губу. Не столько от боли, сколько от самого вида раны. Края раны почернели ещё вчера, а сегодня вместо крови из неё начал сочиться чёрный гной. От самой же раны по груди и плечу всё дальше расползались чёрно-синие подтёки, которые, казалось, прожигали кожу до самых костей, подобно траве-горючке, что росла у них за домом, на окраине поляны. В окно просунулась косматая морда и внимательно посмотрела на человека. — Плохи мои дела, Друже, — Лин осторожно переложил тряпочку чистой стороной к ране, зубами помогая затянуть узел, и перевёл взгляд на обломок стрелы, валявшейся на лавке. В лучах света в оперенье вновь сверкнула жёлтая искорка. Раньше Лин её не замечал, а потому потянулся и поднял стрелу здоровой рукой. Оказалось, в хвостовик стрелы был вставлен камушек. Повертев в руке странный обломок, юноша отбросил его прочь, не найдя в нём ничего примечательного, кроме этого никчёмного украшения. Откуда было ему знать, что стрелу эту вместе с несколькими такими же Бар — лучник, что стрелял в него у обозов — нашёл, когда случайно прошлой осенью забрел в Хладный лес. Земля в том месте была странно взрыта и истоптана, а воздух густо пах кровью, однако ж вокруг не было ни человека, ни зверя, ни живого, ни мёртвого, а потому Бар про свои находки никому сказывать не стал. А припрятал до поры необычные стрелы. Невдомёк ему было, что стрелы эти украшены были не для красоты, вот и берёг в надежде продать подороже. А в сайрийца пустил одну из них от безысходности — закончились простые стрелы. И стоило Немизовой стреле впиться в тело, как тарал запустил свои невидимые щупальца в рану, медленно, но верно пробираясь к светичу, чтобы выжечь его. Лиалин прижал ладонь к разгорячённой груди и болезненно сморщился. И всё же надо вставать. Сияющие синим шёлковым блеском перья фарха устилали землю. Лиалин на мгновенье залюбовался их переливами, когда взгляд зацепился за ощипанную тушку в котелке над костром. И он вдруг почувствовал себя как этот фарх. То, что дни его уже сочтены — сомнений не оставалось. Нарастающая боль в груди, становясь невыносимой, сжигала его изнутри. Запах бульона с травами уже разносился по безмолвной деревне. Лин грустно улыбнулся, вспоминая, как встречала их с отцом с охоты мать, как горяч был её хлеб, как ласковы её руки, как сияли счастьем светлые глаза. Как он был наивен, даже глуп, думая, что это всё вечно: и дом, и мать, и отец, и лесная тишина. Слабые пальцы ласково пригладили жёсткую чёрную шерсть на лобастой голове своего неожиданного друга и защитника. Вот и вся его семья теперь… — В дом я вернусь, — зачем-то сказал давраху Лин и, держась за раненое плечо, медленно побрёл обратно, к кажущемуся бесконечно далёким крыльцу. Шаг… другой… Успевая схватиться за опорный столб, Лин сполз по нему на нижнюю ступеньку старого крыльца, из последних сил отгоняя темноту, протягивающую к нему жадные руки. Даврах встревоженно поднялся на лапы, одним прыжком оказываясь рядом с человеком. Вцепившись в высокую холку одной рукой и опираясь на костистую спину другой, Лиалин добрался до полатей и, выпуская зверя из своих рук, соскользнул на разложенный кожух. Зверь лизнул безвольно свисающую руку человека и принюхался — этот запах приближающейся смерти был давраху знаком очень хорошо. А ещё даврах знал место, где этот запах можно смыть. Каждая тварь лесная, порождённая его человеком, знала это место и держалась как можно дальше. Всегда! Но не сегодня! Даврах ещё раз взглянул на слабеющего человека и принял решение. Огромное лесное озеро, сокрытое среди густых зарослей деревьев, что купают свои серебристые ветви в тёмной воде, ослепительно сияло на солнце сотнями золотых искр. Даврах недовольно рыкнул, щурясь и прячась в тень. Его пугал не столько играющий в мелкой ряби волн солнечный свет, сколько свет, ослепительно-яркий, что исходил из глубины, будто с самого дна. Этот свет грозил обратить давраха в пепел. Но там, в маленьком домике на окраине пустой деревни, лежал его человек, его создатель, его хозяин, его… друг. Даврах спустился к самой кромке воды, прокладывая тропу в высокой траве, и, усаживаясь на мокрую землю, протяжно завыл, вытягивая вверх клыкастую морду. Вой, подхваченный эхом, тревожным призывом разнёсся над озером.**
Стройные ряды конницы растянулись по перевалу вдоль царапающих серое небо острыми пиками скалистых гребней. Горная река за лето обмелела столь сильно, что только мокрые покатые камни да глубокие редкие лужи напоминали сейчас о ней. Даже пришедшие с осенью дожди не наполнили водой её русло. Плохо для сёл в долинах. Хорошо для них. Этот переход слыл самым коротким и безопасным из всех. Варкула сжал в кулаке повод, будто успокаивая себя. Жидкий буро-жёлтый кустарник в сгустившемся тумане навевал чувство необъяснимой тревоги, отдающееся в голове странным многоголосым шёпотом. В надвигающихся сумерках тайрун и сам не заметил, как заплутали они, запутались в сети троп и развилок перевала. Вроде же здесь было всё прямо да прямо… — Тайрун! Может, обойдём эти места? Вон там впереди, за перелеском, есть дорога в обход ущелья. Варкула машинально взглянул в указанном направлении, нахмурился, нетерпеливо потирая навершие меча, но промолчал. Необъяснимое желание, подобно ударам молота, твердило: «Сейчас бы добротного боя найти…» — Тайрун, это Юдова Тропа… Дурные дела здесь творятся уж много лет. Варкула провел рукой по лицу, смахивая с себя наваждение, мотнул головой и рассеянно огляделся по сторонам. Синие в сумерках отроги Зеретарских гор непреодолимой стеной возвышались между землями ирийцев и Великой Степью. Почти непреодолимой. Летом переход был вполне безопасен. Как же он проскочил Саирский кряж? Да невозможно это! И тем не менее сейчас отряд скучился у Юдовой Тропы — печально известной переправы над пропастью. Короткой и смертельно опасной. — Не вьючная это тропа, — продолжал несмело уговаривать волот. — Сколько народу сгинуло на ней. И лошадных, и пеших. И мы все на дне её окажемся при одном неверном движении. Петляет она, яко след ушастого, да каждый поворот крут и смертелен. Варкула его почти не слушал, уже приняв решение. Бесконечные камни, ветер, кривой сосняк… Как ему это осточертело. — Шагом пройдём. Раньше выдвинемся — раньше на заставе будем. А обрывы… Коней держите крепче да вперёд смотрите зорче. Али кто из воев боится стариковских баек? — с насмешкой пристыдил Турон замешкавшихся воев. Негоже, чтоб супротив воеводы кто голос поднимал. Ему и самому затея Варкулы не по нутру пришлась, но чтоб оспаривать решение тайруна на людях… Никогда. — Но, тайрун, ведь при первом нашем походе мы прошли в Загорье нижней тропой! Отчего в этот раз выбрали другой путь? — смелея, поддержал товарища бородатый воин. — Говорят, эти места поразила та же гниль, что и Хладный лес, когда вспыхнула Вечерняя звезда и случилась страшная буря. А ещё говорят — юда с той поры поселилась здесь. Перевал и раньше опасным был, а теперича и подавно. Люто злая эта юда. Никого из путников в живых не оставляет. Завлекает она мужчин, шёпотом сладким околдовывая их, а затем съедает! Сначала выпивает кровь, а затем их в котле варит. Прислушавшийся было к словам волота Велир вдруг отвернулся и прыснул в кулак. — Так уж никто и не выживает? — едко усмехнулся Сагал, разворачиваясь к рати, натягивая удила и заставляя коня под собой привстать на дыбы. — Коли так — откуда же слухам взяться?! — Хватит чушь нести! — терпение Варкулы стремительно истончалось, подобно льду по весне. Того и гляди, треснет, надломится. И быть беде. — Выдвигаемся. Глухой недовольный ропот прокатился по рядам конницы, однако все, хоть и несмело, но дружно потянулись за своим предводителем. Глухой цокот копыт эхом раздавался по ущелью. Перешёптывания воев неразборчивым тревожным шелестом доносились до Варкулы. Но его думы были далеки от их боязней. Тайрун усмехнулся. Юдов перевал. Юдова тропа. Напридумывает же народ со страху, поди потом угадай, что правда, что нет. У страха, как известно, глаза велики. А перевал этот изъезжен и исхожен не раз и конными, и пешими. И одиночками, и обозами. И название ему — Ши́рень, а не Юдова тропа. Варкула перехватил поводья в другую руку и оглянулся через плечо на дружей. Турон, казалось, кимарил в седле, а Велир с Сагалом переговаривались так тихо, что тянулись друг к другу, чтобы расслышать слова. И, судя по многозначительным взглядам и усмешкам то одного, то другого, беседа у них была… занимательная. Вот ведь… Ащеулы<footnуote>пересмешник, зубоскал</footnote> и волокиты! Все мысли ниже пояса. Даже сейчас. Все трясутся, а этим хоть бы хны. Варкула отвернулся. Дрогнувшая было на губах улыбка угасла. Интересное всё же назначение тайрун, вроде челнока ткацкого станка. Только тот меж нитей, а он меж Траяном и Перуном, меж степью и Родовыми Землями. Особо доверенное лицо. Траян уже столько лет правит степью, но так и не научился доверять степнякам. Вот и бродит Варкула туда-сюда, туда-сюда по приграничным землям по обе стороны Зеретарских гор, порядок блюдёт, значится. Ну и отчет перед обоими правителями держать приходится. Правителями. Варкула мотнул головой и усмехнулся. Давно ли за одним столом все сидели? Давно ли вместе по полям-лесам скоромчей гоняли? Хотя… Лучше так, чем в Ирии сидеть безвылазно. Раньше по Звёздным Мостам, через Сияющие Врата они много где бывали, врагов били, друзей обретали. Всякое бывало. И Траян воином был смелым, и Перунов топор обращал супостатов в бегство, и Радогостово копьё било без промаха… А теперь… вроде и велик Мировяз, а душно на нём. Быстрый перестук мелких камешков, сорвавшихся с вершин сверху, вывел его из раздумий. Раздался приглушённый вскрик, эхом прокатившийся по застывшему в оцепенении ущелью, а затем зловещую тишину прорвал крик одного из воев. — Баян! Она забрала его! Это юда! Юда забрала его! Спасайтесь! Она сейчас обрушит лавину! Смачно выругавшись, Варкула рыкнул и обернулся. На него с лицами, перекошенными от ужаса, неслись державшиеся ранее за спиной конники. Как вдруг осыпавшаяся каменистая крошка обратилась в ревущую лавину, хлынувшую с окутанных белёсым туманом скал. Она грохотом и воем рвала уши одичавшим от страха воям, заживо придавливая некоторых валунами. Тайрун погнал своего скакуна во весь опор, крича на ходу: — Головы к коням! Не смотреть вверх! Взвившаяся пыль скрыла дорогу, а грохот камнепада глушил предсмертные вопли тех, кого пришибло валунами. Прижимаясь к вороной шее, Варкула не оборачиваясь гнал коня к забрезжившему впереди узкому просвету, едва пробивавшемуся сквозь клубившуюся пыль. И когда ему показалось, что вот-вот — и он ворвётся в этот ширящийся спасительный свет, его окутал взвихрившийся беспроглядно-чёрный туман, а на плечи легли хладные, еле ощутимые ладони, промораживающие сквозь кольчугу до самых костей. — Беги не беги, от себя не сбежишь. В сердце чернь подкорми — отгони в душе тишь. Гой еси́ ты, молодец красный, я погибель тебе. В ночь приду безучастной, — кровью рок на стене. Женский шёпот опалил его ухо до болезненного жжения, а затем перешёл вдруг в смех, заливистый и злорадный, прокатившийся по скалам ущелья, сотрясая их и заставляя стенать под рокотом новой лавины. Судорожно вдохнув полной грудью, Варкула разлепил плотно сомкнутые веки. Словно из бездны вынырнул. Рассеянный сизыми низкими тучами свет больно резанул по глазам, заставляя тайруна содрогнуться. Кони ржали, храпели под седоками, нервно пританцовывая на месте. Из ущелья, на диво, выбрался почти весь отряд. Будто кто куражился над ними. Пугал. Но губить не спешил. Поборов внутренний ужас, Варкула обернулся. Темнеющая скальная расселина была пуста и тиха. Ни завалов, ни липкого тумана, ни клубов пыли. Лишь у самой кромки выхода он приметил тёмные кровавые лужи — единственное, что осталось от волотов, чьи тела лиходейским промыслом исчезли, да закутанную в тёмную ткань тонкую фигурку в вышине скалистых гор, сливавшихся с сумеречным небом. Варкула дёрнул головой, прогоняя суеверные мысли, и уверил себя, что ему померещилось. Первая деревня на их пути оказалась той самой, куда в прошлые времена Ниама привела их с Траяном на постой. То, что они вновь сбились с дороги и ушли в сторону, заставило Варкулу помрачнеть. А от тишины, которая встретила их, сделалось не по себе всем. Тайрун потянул носом и с отвращением скривился. За деревенскими воротами тянуло чем-то смрадным. — Велир, ты на заставу — предупреди о нашем прибытии. Сагал — с ним, расспроси воев и сторожевых об обстановке в округе. Турон, отправляйся на торжище: разузнай, о чём народ шепчется. Я к местному би́реву загляну. — Да что же… — начал было Велир, но Сагал молча развернул коня и направился в сторону виднеющихся вдали верхушек воротных башен Загорья. Ведомый необъяснимо-тягостным предчувствием Варкула спешился и направился к близстоящей избе. Замешкавшись перед чёрной полосой выжженной по кругу травы, тайрун тряхнул головой и шагнул на крыльцо. Доски тоскливо заскрипели под ногами. Коснувшись пальцами треснувшего оберега над входом, Варкула толкнул дверь. — Доброго дня, хозяева! — зычно крикнул он в пустоту. — Есть кто живой? Никто в ответ не откликнулся. Холодный дом встретил не сладким запахом хлеба, испечённого хозяйкой, не шипением сковородок и чугунков и даже не тихими детскими разговорами после обеденного сна. Встретил он гостя невыносимой вонью, рассыпной золой да разбросанной утварью. И тишиной. Даже грызни не шуршали в углах. Прикрыв нос рукавом, Варкула широким шагом прошёлся по дому и замер у хозяйской спальни. Выломанная дверь болталась на одной петле. Именно отсюда тянуло трупным смрадом. Скрепя сердце Варкула ступил через порог и подошёл к резной кровати, покрытой смоляным пологом, и резким движением скинул ткань на пол. Поднявшиеся пыль и гарь на мгновение ослепили его и заставили закашляться, а затем глазам открылась ужасающая картина. Лёжа в обнимку, иссохшее тело мужчины и гниющее тело женщины, покрытое слизью и пузырящимися наростами на коже, будто живущими своей отдельной жизнью. Навечно застывшие, налитые кровью, глаза бывшей хозяйки дома недвижимо глядели в потолок, словно вопрошая самого Мировяза, за что её семья была обречена на такие муки. Глаза некогда дородного хозяина были давно изъедены грызунами, как и руки, и щёки, и живот… Но даже такой, он всё ещё крепко обнимал жену, намертво прижимая к себе. Потревоженные гады, грызни и черви, укрывавшиеся под тканью, тут же суетливо и перепуганно закопошились, словно предчувствуя скорое исчезновение столь лакомой пищи. Тайруна скрутило, и вывернуло пустой желудок наизнанку. Стерев с губ рукавом горькую желчь, он всего на мгновение позволил страху и отчаянию сжать своё сердце прежде, чем метнуть раздражённый взор на кровать и едко усмехнуться. Надо же, герой какой. Вместо того, чтобы сделать всё для своей жены, семьи, крова, выпутаться, из кожи вон вылезти ради их здоровья, он предпочёл просто лечь и умереть. Вот так — бесславно и постыдно. Варкула громко фыркнул и зло пнул ножку кровати, понимая свою ничтожность перед здешними бедами. Как вдруг рот женщины приоткрылся, обнажая лишённые дёсен зубы, и лицо исказилось в гримасе невыносимой агонии. — Что за… — пробормотал тайрун и попятился, не имея сил отвести взгляд от омерзительного зрелища. След его простыл стремительно, провожаемый глухими замогильными стонами женщины, проклятой на вечную муку: обречённой быть мёртвой и, как живой, чувствовать всю боль от хвори и существ, буравящих её плоть. Влетев в избу бирева, Варкула едва не задохнулся от густых паров благовоний. — Здраве будь, воин земель далёких, хоть и ро́дных. На него спокойно и почти безвольно глядел седобородый старец, опиравшийся руками о посох, сидя на длинной лавке. Или Варкуле казалось, что тот на него смотрит. Помнится, бирев Загорья пошустрее да и помоложе был. — Какого лешего здесь творится? — зашипел Варкула, выдёргивая из ножен меч и приставляя его остриё к шее старца. Тот не шелохнулся, всё ещё глядя куда-то мимо. — Ты давно ли за изгородь свою выходил, старик? Видел, какая беда у стен твоих бьёт челом?! — Давненько не выходил, но ведать — ведаю. — Да неужели! Коли бы ведал, не сидел бы здесь грибом иссохшимся в дымке, а помог бы народу своему! — Варкула вжал стальной пик в дряблую кожу кадыка мужчины. — Говорят, старше — мудрее, да только горько видеть, как вместо мудрости у здешнего старейшины лишь стариковская лень в голове. — Коли видел бы я хоть что-нибудь на белом свете, так сделал бы. Ты, тайрун, пошто сюда воротился? Езжай обратно в свои земли да прощайся с родными, с женой и детьми, ибо от наших земель хворь эта, как поветрие ядовитое, поразит ве-есь мир. Нет здесь надежды, нет спасения. Только смерть. Варкула опустил оружие, кляня себя, что поднял руку на слепого. Но тут же прошипел: — Поветрие ядовитое, значит… Да что у вас происходит? Что Ний… Выскочив из стариковой хижины, Варкула осмотрелся: огромная деревня за годы разрослась аж на пять поселений, есть в них и геры степняков, и дома родовичей, и нечто общее с тем и другим, вроде обычного дома с округлыми пристроями и наоборот. Если на глаз прикинуть — дворов не меньше дюжины дюжин. Отдав приказ дружине ждать его за деревенскими воротами, Варкула торопливым широким шагом пошёл по деревне. Сторонясь широкой главной улицы, он то и дело сворачивал в мелкие проулки, становясь невольным свидетелем невообразимого: дети, ещё совсем дети ковырялись в полуразложившихся людских телах, выбирая и поедая личинок. — Дяденька, дяденька! Девочка, ещё без округлостей, со страхом в глазах и диким непонятным огнём цепко схватилась за его руку. — Забери меня отсюда. Я буду хорошо служить тебе по дому и в постели. Я буду послушной. Забери меня. — Прочь! — подавляя тошноту, зашипел Варкула и, отдернув руку, вынул меч, предупреждающе сверкнувший в солнечных лучах. Девочка испуганно отпрянула в сторону и обречённо разрыдалась. Кроваво-чёрные слёзы потекли по грязным впалым щекам. Опустив меч, родович поспешил к воротам, находиться здесь становилось невыносимо. Все эти люди… похожие на живых мертвецов: худые, измождённые, в ветхих лохмотьях, по которым невозможно было узнать, чем они были раньше — рубахой, свиткой или девичьим платьем. Кругом смрад и запустение, дымящиеся дома источали запах гари и жжёной соломы. Даже через стены слышались стоны и надсадный кашель. Жизнь отсюда утекала, как речной песок меж пальцев, медленно и неумолимо. Гибнущая деревня. Рука неосознанно сжала рукоять меча до побеления. Гнев закипал внутри и требовал выхода. Да неужто Траян не ведает, что творится в предгорье? А как Ний мог допустить подобное, ведь бахвалился ещё весной минувшей, что его это вотчина отныне?! * Массивные деревянные врата Загорья со скрипом распахнулись, оставив борозды от кольев на рыхлой земле. Велир недоумевающим взглядом указал на две глубокие борозды, идущие по обочине главной дороги от ворот до конца воротной площади. — Странные промоины какие-то… Сагал хмыкнул, соглашаясь и тут же теряя к ним интерес. Хмурый взгляд внимательно изучал изменившееся до неузнаваемости Загорье. Больше на них не засматривались полногрудые девицы, не звали на постой. Не шумели улицы. Не бегали, не смеялись дети. Лавки разгромлены. Заколочено всё. Опустела Красная улица, а в проулках грызни бегают, не страшась ни дневного света, ни людей. Все избы, что к воротам ближе, давно людьми брошены. Ставни если не сорваны, то заколочены наглухо. Крыши провалились. А стены бревенчатые будто бешеными псами изодраны. Глубоко. И старые есть отметины, потемневшие. И совсем свежие. И только в глубине заставы, далеко за гером субаша от домов веяло прежним теплом. А из окон высовывались исхудавшие ребятишки, глядевшие на них с любопытством и надеждой. * Распахнутая настежь дверь хлопком ударила о стену, да так, что задребезжали стёкла в окнах. Ний поднял взгляд от большой карты, раскатанной на столе, на незваного гостя. В холодных чёрных глазах проскользнуло что-то вроде облегчения и лёгкого удивления, и это вдруг остудило Варкулу получше ушата ледяной воды. — Зачем вернулся? — субаш вернулся к карте и, сверив данные из донесения, нанёс пометки. Тайрун скинул плащ на лавку и зачерпнул ковшом воды из кадки. Прохладные капли скользили по запылённой коже, оставляя после себя освежающе-чистые дорожки. — Что случилось с Загорьем, Ний? Какая хворь поразила твою заставу и окрестные деревни? Как такое могло случиться? Следуя приглашающему жесту степняка, Варкула утёр тыльной стороной ладони подбородок и шагнул ближе к воеводе. На исчерченной всевозможными пометками карте раскинулось Загорье с окрестными сёлами, становищами, лугами и лесами от самого Юдового перевала до Великих Степей. — Не знаю, зачем ты с дружами, тайрун, в прошлый раз приезжал, вот только вскоре после вашего отъезда беда накрыла мой край. Если раньше дни были ясными, а ночи звёздными, то теперь ночи несут лишь погибель, но и дни не дарят более покой. От той хвори, что видел ты, нет исцеляющего снадобья. Дом, в который проникает она, вымирает. Люд… животина… даже трава вокруг чахнет. Вот здесь, — воевода указал на несколько перечёркнутых домов, — две деревни и стан уничтожены полностью, а земля вокруг них взрыта, будто что-то выползало из неё. А вот это становище разодрали обезумевшие даврахи. Расскажешь мне, мой тайрун, что же такое вы искали в том лесу прошлой осенью? И я уверен, что нашли… Варкула лишь молчал и хмурил брови, недоверчиво изучая полонящуюся крестами карту, узнавая среди них перечёркнутую деревню, откуда вот только приехали сами. — Если ты видишь причину в нас — почему до сих пор не проверил лес? — наконец ответил тайрун. Но Ний лишь качнул головой. Без усмешки. Без издёвки. — Кто бы нас пустил… Ты просто не знаешь, о чём говоришь, ириец. Думаешь, нападение даврахов на вас было кошмаром? Просто дождись ночи — и увидишь. Не снимай кольчугу. И дружам своим это передай. И от этих слов, сказанных спокойно и тихо, Варкулу пробрал холод. * Перо противно скрипело по свитку, уводя мысли Варкулы в совершенно ненужное русло. Непонятная тревога и несобранность блуждали в сознании, хотя он и старался сосредоточиться на написании вестей. Он должен запечатлеть всё увиденное, чтобы потом об этом узнали Перун с Дашубой, чтобы прямо перед их носами кинуть эту бумажку и с ненавистью наблюдать, как их лица бледнеют и вытягиваются. Тайрун выдохнул и прикрыл глаза, негодуя. Откуда эта слепая злоба и ненависть? Всё его тело налилось какой-то чужеродной истомой и жаждой чего-то… чего-то… дикого? Необузданного и всепоглощающего, как эта боль, что рвалась изнутри, как непонимание и покрывающий пеленой страх. Он жаждал всего и сразу: власти, упоения, победы, главенства. Эта жажда сухими пустынными ветрами сбивала мысли с правильного лада. Откуда она?.. — Тайрун?.. — прозвучал совсем рядом голос Сагала. Варкула окинул его мимолётным взглядом и тут же решил перейти в наступление, лишь бы не дать кому-то увидеть его нарастающую потерю спокойствия в душе. — Что узнал? И где остальные? — Турон и Велир оканчивают трапезу. Вот-вот будут. Варкула сухо кивнул, с новым рвением продолжая покрывать свиток размашистыми письменами. — Я узнал, что не ночь, так через ночь заставу окружают твари, что приходят из Хладного Леса. Иногда они просто шумят, рычат да воют, вроде как пугают, а иногда… — Хладного Леса? — переспросил Варкула, наклоняя голову. — Раньше у этих лесов ведь не было никаких названий. — Не было, — согласился Сагал. — До появления сайрийца. Помнишь нападение даврахов? Это мы тогда в Хладный лес зашли. Варкула едва заметно дёрнулся при упоминании приёмыша Борума и скрипнул зубами, почувствовав новую жгучую волну ненависти, что поднималась словно с самых глубин его естества. — Ты просто запамятовал, — без обиняков напомнил Сагал. — Вспоминай, ещё тогда Турон рассказывал, что узнал от местных: когда вспыхнула Сайрийя, на лес пал леденящий туман, и с тех пор там всегда клубятся холод, стужа, и чудовища стали разные появляться и нападать на селения. Именно твари из этого леса и сгубили Саттара. Припоминаешь? Люди были в ужасе. А потом всё вроде поутихло, наладилось на много лет. Не то, чтобы совсем, но народ приспособился, что ли… Но с прошлой весны, считай, с того дня, как Поревит убил сайрийца, началось кромешное бедствие. Земля вкруг Хладного леса стала отравлена, как и зерно, что выросло на ней. Отсюда и хворь. Кто что говорит, но я думаю: она не заразна, а идет от дурной воды и земли. Не поветрие это, Варкула. — Есть новости похуже, — громогласно сказал вошедший Турон. За ним тенью прошёл молчаливый Велир. — Говори. — Боюсь, как бы мы на погибель свою сюда не прибыли.