***
Кор Фаэрон запирает дверь каюты и падает на колени прямо рядом с ней. Смерть снова разминулась с ним на какие-то мгновения, остановленная не то дикой удачей, не то все-таки волей Сил… Отголоски брезгливого гнева все еще бродят по венам, задевают внутри натянутые струны нервов и камни мышц — но по мере того, как гнев пожирает последние силы и тает вместе с ними, приходит понимание. Ужасное понимание. У отступников нет ни еды, ни воды — только машины и оружие. У Лоргара тоже нет. Ничего. Он не сможет даже найти их след. Пустыня сожрет его. Огненной плетью осознания обжигает: поздно. Не вернуть. Как воду, пролитую в песок. Никакой пощады! И Лоргар ушел исполнять безумный приказ — ушел немедленно, доверчиво и покорно, с готовностью, без малейшей тени сомнения. Память услужливо подкидывает страшную рану на плече, бесконечно растерянный взгляд, внимательный, ищущий чего-то почти отчаянно — тот самый взгляд за миг до смертного приговора — и Кор Фаэрон кусает ладони, раздирая лицо ногтями, чтобы не взвыть от невыносимой боли, как животное. Плеть, висящая на стене, попадается ему на глаза мгновениями позже. Страдание есть жар, жертва Силам. Плата за то, чтобы воззвать и быть услышанным. Никакой пощады.***
Горячий ветер постепенно крепчает, становится шершавым. Пустыня пахнет солнцем и солью. В ней по-прежнему нет ничего: ни движения, ни следов. Смятая мачтовая курильница, насаженная на ось повозки, тяжело лежит на плече — понемногу, как-то незаметно, ее вес делается все ощутимее. Огромное косматое солнце над головой раскаляется добела, заставляя светиться острые гребни дюн, желто-рыжие пески вокруг бледнеют и выцветают, теряют последние блеклые краски и слабые, прозрачные тени под склонами и камнями. Когда тени в пустыне исчезают, солнце становится смертельным для всего живого. Лоргар не останавливается. Потом переходит на бег: никакой пощады.***
Сил не хватает. Сознание начинает путаться. Подсыхающей кровью пальцы прихватывает к полу. Кор Фаэрон больше не может держать плеть. В каюте нет ни капли воды, нет с самого начала, и он не помнит, как давно пил — но мысль об этом приходит и уходит, не задержавшись. В долгий полдень солнце смертельно. Силы сделали мальчишку выносливым — значит, оно будет пить его жизнь медленно, по капле. Кор Фаэрон знает, что это такое. Не в силах даже подняться, он закрывает глаза, он заново умирает в кругу праха за стенами Варадеша, ступень за ступенью спускается в преисподнюю своей памяти, бесконечно обновляя в душе тот последний отчаянный взгляд Лоргара, сталкивая прошлое с настоящим — осознанно, добровольно. Намеренно. Боль, отчаяние, бессилие, растоптанная гордыня, не умеющая смиряться, ярость непоправимой утраты и собственной ужасной вины… все в конечном итоге жар, и жертва Силам, — право каждого быть услышанным, — всегда самосожжение. Только так. Никакой пощады.***
Оружие лживо: оно дает слабым иллюзию силы, только иллюзию. Так говорил Несущий Слово, и Лоргар, вспоминая, заново чувствует на лице обжигающий взгляд наставника — лиловое закатное солнце, проглоченное бурей у горизонта. Эта сила не нуждается в оружии, чтобы торжествовать над ничтожеством. Она — истина, которой нет в плоти. И Лоргар бежит, чувствуя внутри себя ее взгляд. Он не подведет ее. В пустыне от горизонта до горизонта все еще нет ничего. Лоргар бежит наугад, из пустоты в пустоту, в белом светящемся небытии полдня, будто во сне. Но ему отчего-то кажется, что несуществующий взгляд внутри направляет его: никакой пощады, дитя мое.***
Самосожжение. Только так. Но Кор Фаэрон не впервые входит в огонь, чтобы взять свое у судьбы. Силам на самом деле все равно, ради чего приносится жертва, осознанно ли, добровольно или нет. Осознание нужно не Им — оно нужно приносящему. Потому что иначе дар, полученный в ответ, будет не тем, ради чего он жертвует собой. Постепенно во рту встает привкус песка и соли, реальный до безумия. Сомкнутые веки изнутри начинают красновато светиться, будто на солнце. Сознание путается окончательно, плывет в зыбком, изматывающем полузабытье, пока красный свет под веками не сменяется красной тьмой — и вместе с ним во тьме постепенно тонет отчетливое, жуткое чувство встречи взглядов. Почти касание. Настоящее, сбывшееся. Я не подведу, наставник, — согласно молчит ответный взгляд из небытия. Никакой пощады.***
К исходу долгого полдня стихает ветер. Лоргар все еще бежит. Потом переходит на шаг. Впереди под склоном дюны — темное бесформенное пятно, по краям затянутое песком. Оно не движется. Взгляд, измученный вездесущим светом, фокусируется неохотно, но мало-помалу пятно обретает четкость: траки сдвинутых вместе машин, плащи, растянутые между ними, воткнутые вертикально шесты и копья. Лоргар снимает с плеча булаву и спускается вниз по склону. Навстречу крику, поднявшемуся спустя десяток шагов. Навстречу выстрелам, от которых песок вокруг разлетается всплесками. Он идет к завершению своей погони — молча, как пустынный дух, по колено в полуденном мираже, держа наотлет булаву, почти равную ему по весу. Он не знает, сколько весит булава, как быстро убивает любой из летящих в него выстрелов или солнце, под которым его светлая кожа раскалилась до бронзовой черноты. Знает только одно: здесь долгая погоня закончилась. Никакой пощады.***
Это еще не конец. Теперь Кор Фаэрон знает: это не конец. Все кончится только тогда, когда глупое дитя вернется. Когда полные расплавленного солнца глаза снова будут украдкой смотреть в лицо наставнику, будто в надежде на какое-то откровение. Звезда Катарка, невинный убийца, не сознающий ни своих сил, ни своих чувств, ни тем более своего предназначения, все еще жив… лишь бы только вернулся. Пусть даже без сил. Кор Фаэрон опрокидывается навзничь и кривит в усмешке потрескавшиеся губы: ему не привыкать обходиться без всяких сил. При малейшем движении боль вгрызается в спину, она заползает под кожу и вытягивается там, пульсируя, обжигая так знакомо. Скоро она станет невыносимой. Это тоже знакомо. А потом поднимется жар. Нужно вставать. Нужно гореть, нужно жертвовать Силам, чтобы взамен мальчишке был дан путь сквозь пустыню — раньше, чем даже его выносливости придет конец. Думать о том, что конец может быть близок, невыносимее любой боли. Кор Фаэрон встает: сперва на колени, потом, цепляясь за койку, поднимается на ноги. Никакой пощады.***
Кровь на светящемся песке кажется черной. Навалившись на булаву, Лоргар смотрит, как она густеет и останавливается, теряет глянец, превращается в бурые сухие комья среди неподвижных тел и обломков разбитых машин. Где-то внутри по-прежнему чувствуется взгляд Несущего Слово. Настойчивый, требовательный. Ожидающий. Лоргар не знает, как найти дорогу обратно. Поэтому просто отворачивается и уходит прочь — наугад, на это смутное странное чувство взгляда, которого нет. Будто на зов. Да, наставник. Я иду. Никакой пощады.***
Стихи молитвенных канонов, давно затверженных до подсознания, едва тревожат тишину каюты — распухшее от жажды горло уже едва способно издавать звуки. Но смысл не в словах. Не в том, сотрясают они воздух или нет. Кор Фаэрон зажигает лампады с благовонным маслом и садится на пол перед раскрытой книгой пророчеств. По одному он вынимает маленькие тонкие сосуды из металлических подставок, ставит их — на колени скрещенных ног, на плечи, на локти, на тыльные стороны кистей рук. Замирает в напряженной, неустойчивой позе. Огонь разгорается быстро, раскаляя масло в лампадах. Если уронить хотя бы одну, это будет действительно самосожжение. Всесожжение. Уже настоящее: старое, до звона просохшее на пустынных ветрах дерево вспыхнет мгновенно. Никто не потушит такой пожар. Кор Фаэрон закрывает глаза и улыбается смерти, которую держит на ладонях, смиряя в измученных мышцах дрожь подступающей лихорадки: раны на спине уже воспалились, а значит, времени почти не осталось. Никакой пощады, дитя. Никому. Иди домой.***
И Лоргар идет домой.***
Масло в лампадах иссякает чуть раньше, чем последние силы. Полузабытье самосожжения вновь незаметно переходит в обморок, потом в сон, потом в отчаяние, потому что сил больше нет — на этот раз окончательно нет. Лихорадка усиливается. Спину крутит дурной, дергающей болью, мускулы сводит от озноба. Кор Фаэрон знает, что вскоре умрет: или жажда, или болезнь доконает его. Никакого смысла истязать себя не осталось — но у тех, кто посмел так усомниться в нем, он не станет просить ни помощи, ни даже воды. Ему уже все равно, сколько прошло времени. Когда Аксата выламывает запертую дверь, Кор Фаэрон видит в проеме, за спинами столпившихся в коридоре, красный лоскут заката. Он еще может сесть на койке. Может даже встать, опираясь на посох. Пусть на это и уходит почти минута. — Господин… Голос Аксаты почему-то кажется ужасно громким, хотя он не кричит. Кор Фаэрон морщится, отрицательно качая головой. — Силы оставили меня, Аксата. — Лоргар цел, господин. Наблюдатели видят его. Это говорит Найро. Кор Фаэрон поворачивает исцарапанное лицо на голос — медлительно, будто не сразу осознает смысл сказанного. Воспаленные немигающие глаза отрешенно смотрят сквозь старика: вечный лиловый закат в них догорел и остыл, и неистовое солнце упало за горизонт. Осталась только усталость. Настолько огромная, что Найро почему-то становится не по себе. Почерневшие губы, сросшиеся воедино коростой крови, размыкаются с трудом. Там, где корка лопнула чуть раньше, быстро копятся мелкие яркие капли. — А ты будто сомневался, — еле слышно говорит Кор Фаэрон, непохожий на себя. — Я сказал — меня. Не его. Привычно вздергивает подбородок — и что-то прежнее, неуязвимое и надменное, возвращается в его облик. А потом, пошатнувшись, он всем весом повисает на посохе и делает шаг вперед. К выходу. Прямо сквозь Найро, которого все еще будто не видит. Аксата поспешно шарахается, уступая проход. — Прочь с дороги. Запоздав на мгновение, Найро следует его примеру. Потому что Кор Фаэрон, как бы ни выглядел, остался тем же, чем был всегда. А это значит — никакой пощады.