Ночь слишком медленно походит, когда глаза смотрят в потолок, когда в голове слишком много мыслей, когда небо затягивается тёмными облаками, когда зонт сушится в комнате, стоя в углу, когда в голове созвездие, которое рисуется по точкам и представляет силуэт женщины, которая держит своего ребёнка за руку и ведёт куда-то, когда рука тянется к потолку и палец нежно проходится по воздуху, делая в нём линии, когда в ход идёт фантазия. Слишком болезненные мысли обычно считаются звоночком перед самыми безумными действиями. Он пообещал не причинять себе вреда больше, но после кучи психологических и врачебных вмешательств в жизнь юного шатена это обещание теряет свою яркость правдивых красок, которые с явным контрастом лежали на серой душе. Его упрямый нрав не остановили ни одни длительные речи докторов. Он понимал, что без порезов – он никто. Так же, как и без небосклона, полного белыми крупинками, которые выделяются из тёмной ночи.
Небо.
Звёзды.
Пустота.
— Это невыносимо, — ночью Осаму становится сумасшедшим, который отправляет фразы в воздух. Рука вздрагивает и стирает из воздуха все зарисовки, обречённо опускаясь вниз и ощущая под собой мягкий плед. Длинные пальцы слабо сжимают его, дыхание срывается, оставляя тяжесть на груди, глаза закрываются и видят перед собой темноту. Как и если открыть глаза, но будет казаться, что это не полная темнота, ведь можно разглядеть потолок, стены, окно, занавески. Лампа часто мигала тёплым цветом, ведь шатен, засидевшись в своих горючих мыслях, вытягивая из них всю гниль своего существания, часто забывал выключать её после своих длительных записей и рассуждений об астрологии. Как только он открыл глаза, лампа резко перестала мигать, видимо, перегорела.
— Это отвратительно, — медленно вставая с кровати в комнате слышится шорох и осипший голос, который отдаёт нотами банальной простуды и боли. Боли где-то внутри, что скрывается за биением сердца. На пол падает тёплая пижама, только недавно была на теле. Молча натягивая на себя брюки и какую-то кофту, Осаму молчаливо и монотонно смотрит в пол, не ища в нём ничего, как и своей жизни. На улице раздаётся резкий раскат грома, карие глаза зажигаются нездоровым огнём, губы кривятся, изображая подобие улыбки, рука быстро подхватывает раскрытый зонтик, вторая закрывает тёмные дверцы шкафа. В комнате повисла тишина. Она давит на уши, психологически сложно. С тишиной не сравнится ни одно оскорбление, ни одно избиение. С ней сравнится лишь смерть.
— Просто ужасно, — ноги медленно передвигаются по мокрой дороге, с зонта стекают капли дождя, небо рассекает молния, которую сопровождает гром. Будто бы разъяренная собака лает на воров, которые пробрались в чей-то дом, они готовы загрызть за своего хозяина, они готовы на всё ради человека. Обычного человека, который кажется банальным. Свой домашний очаг, семья, дети, пёс. У него есть свой секрет, который он не расскажет никому. Что он наглый злодей, который питается страхом обычных существ, что он просто отвратителен. Что он бесчеловечен.
— Это больно, — он резко останавливается и поворачивает голову на водяную гладь. Как на ней отображаются падающие капли, которые растворяются в ней. В ней отображается человек, деревья, небо. Тёмное небо, как души всех гребаных людей, что сжимают рукой грудную клетку, выжимая из неё всё. Как кости хрустят под пальцами, зубы сжимаются, а глаза сверкают жаждой мести. Как собака, которая убивает ребёнка, что просто хотел забрать соседское яблоко. Как она рвёт цепь и лает, пока никого нет дома. Пока дитя кричит, а его никто не слышит.
Осаму резко замолчал, ослабил челюсть, которую он сжимал, пока шёл по мокрому асфальту. В его голове было много синонимов к своему состоянию, которые кареглазый, предположительно, мог использовать, но он лишь улыбнулся и завершил монотонный бред. С неба капает вода, она противно стекает на лицо, когда зонт летит в пропасть ночи, пряди каштановых волос липнут к щекам, за это Дазай не любил дождь. Только это его расстраивало в природном явлении. По дороге изредка проезжают машины, оставляя свет фар на полной луж дороге. Это скорее были не лужи, а тонкая, водяная поверхность, которая потихоньку стекала в канализацию, но не заканчивалась, так как с неба падали капли дождя. Они падают, чтобы уплыть.
Весь мокрый, холодный, с синими губами, с каплями на бледных руках, но счастливый Осаму шёл по дороге, засовывая руки в свой бежевый плащ, что остался от отца, который ушёл слишком рано. Ветер еле развивает мокрые пряди волос, заставляя немного отлипать от щёк. Слева дорога, справа стены домов. Пройдясь рукой по кирпичной поверхности жилого дома, Дазай с закрытыми глазами шёл всё дальше, не зная, куда он направляется. Он был подавлен. Действительно подавлен. Необъяснимо. Состояние похоже на состояние Накахары, но оно лишь в два раза хуже. Это психическая кома. Эта обречённость. Эта ненависть к себе, к своему существованию. На лице улыбка, за улыбкой ещё тысячи масок, а за масками маленький мальчик, которого постепенно поглощает пустота. Бинты намокли. Он чувствует, что его продует. Что он вновь будет лежать дома с градусником под подмышкой, с лекарствами и горячим чаем на ближайшем столике, но только уже без недовольного и взволнованного бурчения матери, которая, придерживая за щёку, кладёт в рот ложку с малиновым вареньем, что отдаёт приторной сладостью во рту. Осаму терпеть не мог варенье, но ел лишь из-за того, что мать всё время давала его во время болезни. Это помогало.
Юноша остановился около поля, где недавно он наблюдал со звёздами. Он молча повернул голову на него и просто стоял, смотря на тёмное небо, которое закрывали облака. Небосклон сейчас мог быть под покровом звёздных пылинок. Слишком горькая усмешка, сжатые руки в карманах плаща, сжимающие дорогую ткань, глаза сбросили с себя лукавый блеск, перестав быть какими-то… живыми? Они перебегают на тёмное небо, руки разбрасываются в стороны, голова поднята наверх, на лицо падают крупные капли, которые больно бьют по скулам, подбородку, щекам.
— Приди и спаси меня.
***
В палате темно, за окнами дождь, капли падают на наружный подоконник, составляя неприятный металлический звук, что мешает нормально заснуть. Уши остры, как осколок от стекла, который лежит на холодной плитке. Разбитый стакан, на краю остатков от посудины виднеется кровь, глаза смотрят вниз, терзаясь морозом.
Темнота обрушилась в комнате, но если повернуть голову направо можно заметить свет кварцевых ламп, который изредка мигают лёгким оттенком зелёного. Делать вдохи снова больно, голубоглазому приходится щурится, дабы банально сесть повыше, оперевшись спиной об белую стену. Тихое тиканье часов смешивается со звуками дождя, рыжий, возможно, лишь придаёт этому слишком большое значение, но в любом случае это врезается в уши, и поделать Накахара ничего не может. Две руки переплетаются друг со другом, складываясь в слабый замок, глаза смотрят налево, прислушиваясь к стучанию капель. Чуе всё равно. Ему всё равно, что сейчас делает его спаситель. Ему всё равно, что происходит в мире. Ему всё равно на свой перелом, он хочет выбраться отсюда. Да хоть через окно.
Руки постепенно скользят по белоснежной простыни, подхватывая телефон пальцами и поднося к себе. Нажав на кнопку, Накахара резким и быстрым движением двигает ползунок влево, яркость плавно становится меньше. Прекрасно.
— Хей, скумбрия, — сообщение появляется в правой части экрана, на которой текст контрастно выделяется на синем фоне. Одна галочка. Одна минута. Три. Пять. Десять. Одна галочка всё так же отображается в углу сообщения. У Чуи внутри смешанные чувства. Он понимает, что шатен может сейчас быть попросту занят, но в тот же момент в его голове рисуется картинка того, как он попадает под машину, не заметив её. Или же его затаскивают за угол дома, приставляя лезвие металлического ножа к горлу, аккуратно проходясь по шее, оставляя красные нити крови, что с садистским блеском стекают по белоснежной шее. Чуя резко встряхнул головой, отставляя телефон подальше. «Захочет – ответит» — пронеслись строчки в его голове, а тот лишь отвёл голову и посмотрел в противоположную сторону.
Молча слушая тиканье часов, Чуя просто напросто пытался успокоится. Мысли с скрежетом оставались в его голове. Сколько прошло времени с отправки его сообщения? Пять? Десять? Пятьдесят минут? Он не знал, да и знать не хотел, ему было всё равно.
Чёрт возьми, признайся, глупый болван. Не обманывай хотя бы самого себя.
Вся ночь. Долго. Это слишком много и нудно, минуты растекались по часам словно часы, в горле ком, перед глазами белая стена и такого же цвета одеяло. Впереди глубокая ночь, капли дождя, рассвет, сон. Телефон лежит в углу кровати, голубые глаза тускло смотрят в тёмную пропасть. Страшно. Слишком страшно. Это как будто бы тонкое стекло бокала, в котором плескается красное вино, разбиваясь волнами о стенки и падая каплями на холодный пол. Это как красная надпись внизу: этот пользователь ограничил круг лиц, которые могут написать ему. Это как тёмное небо, на котором не видно полярной звезды. Это как заблудиться в пропасти леса.
Молчаливо слушая бесячее тиканье часов, Чуя раздражённо выдыхал каждые три минуты, после чего слабо прикасался к ребру, которое ему благополучно сломал Кюсаку. Перед глазами вновь эта картинка: размытый фон тёплого освещения фонаря где-то в далеке, что отображался лишь тёмно-оранжевым пятном, чёрное небо без белых точек на их поверхности и его младший брат, что держал в руке горлышко от разбитой бутылки, нагло ухмыляясь. Как кашель в кулак распространяется по воздуху, веки становятся тяжёлыми и сами опускаются, по щеке бежит капля с остаткам красного вина, рот слегка приоткрыт. Далее пустота. Просто.
Н и ч е г о.
Он не понял, как резко очутился в больнице, в этой кровати, с бесячим шатеном по правую руку, наглыми доёбами с его стороны, хоть иногда он составлял гримасу понимания. Да, конечно, понимания. Прикосновение к его волосам и плечу. Всего два прикосновение за всё время. Ах, нет, пять или даже больше. В начальной школе Дазай всячески пытался привлечь его внимание в одним из дней, трогая за плечи, тыкая маленьким и неокрепшим пальцем в не особо мягкую щёку, наивно строя глазки ему и просто противно говоря «Давай же подружимся, Чуя, — глаза горели детской надеждой, — пожалуйста!». Может, ему тогда не стоило так грубо отвечать маленькому шатену, они могли с самого детства нормально общаться... Бред! Чуя встряхнул головой, пытаясь так вывести из неё эти мысли. Он ему не нравился как человек, как друг, как любовник, да как просто собеседник. Он никогда не будет для него чем-то большим, ежели человек, с которым можно обсудить
некоторые вещи, дабы не остаться совершенно одиноким. Хотя, он ведь привык ходить в одиночку, учится без всякой помощи, не разговаривать с одноклассниками, проходить по коридору, изредка поправляя красный пиджак на своих плечах, иногда оттягивая воротник футболки или рубашки с коротким рукавом.
Чуя старался не бросать взгляд на гаджет, с которого он недавно отправил шатену два сообщения, делая вид, что ему абсолютно всё равно, читает он или нет. «Захочет – ответит» мысленно повторял Накахара, незаметно для себя сжимая одеяло в руках. Костяшки начало немного сводить, а мышцы неприятно гудели, поэтому он кое как разжал кулак, вновь с тяжестью выдыхая и принимая очередную боль в районе ребер. Болело не только сломанное ребро, а всё тело. Хотелось сейчас хоть немного походить по палате, размять свои ноги и руки. Он и так практически весь день лежит, лишь выходит изредка по нужде, и то под присмотром медсестры, но он останавливал себя тем, что его сейчас могут услышать дежурные медсёстры, поэтому для своего же блага он оставался в полу-лежачем полу-сидячем положении. Спина затекла. Действительно, как будто самоубийство вот так вот находиться в этом положении уже битый час и ждать чего-то, — Ага, жди чуда дальше, Накахара, — неслышно прошептал рыжий себе под нос, недовольно шикая и слабо закидывая голову назад, утыкаясь затылком в стену. Он ждал сообщения. Да, он действительно действительно ждал его. Грёбанное сообщение, которое будет с очередной издёвкой и будет прочитано до боли в горле знакомым голосом.
Он не сможет признаться себе.
Глаза изредка перебегают на телефон, оставляя свой недолгий взор, после недовольно хмыкая, вновь отводя тяжёлый взгляд и закрывая сами голубые глаза, сжимая ладонь в слабый кулак, держа её над телефоном. Он хотел посмотреть, ответил ли тот на его жалкий вопрос «не занят сейчас?». Зачем он написал ему? Он не знает. То-ли ему наскучило однотипное тиканье часов в комнате, то-ли ему действительно хотелось с кем-то поговорить. Развеять свои одинокие будни в больнице. Осаму уже не приходил третий день. Три дня без Дазая, без общения. Чуя скучал? Он не знает.
Признайся, идиот! Он не хочет отвечать на этот вопрос сейчас, ведь на это нет весомой причины. Его никто не заставляет говорить, прижимая его за горло к стене, никого не волнует его мысли, но его голова чуть ли не трещит по швам от объёма таких проблем. Поле с цветами вновь сменилось протоптанной травой от ног солдат, небо стало алого цвета, вместо цветов пули. Холодные, чёрствые и до жути твёрдые, будто бы это не оболочка, а действительный характер. «Умри, но сражайся». Умри... Но сражайся... Умри...
Бледные пальцы изредка перебирали кончики одеяла между собой. Он мог бы сейчас спокойно посмотреть какое-нибудь видео, почитать новости, записать свои мысли, но Чуя лишь ждал ответа на его ёбанное сообщение, чтобы стало хоть немного спокойней и этот подонок остался в гордом игноре, но уже со стороны рыжего. «Ненавижу». Очередная строчка заставляет тихо фыркнуть и опять помотать головой в разные стороны, чтобы вынести эти мысли оттуда, отчего рыжие пряди неряшливо торчат в разные стороны на голове. Накахара протирает одной рукой правый глаз, другой проходиться по мягким локонам, приглаживая их, дабы не разлетались, как у рыжего чучела. Он пытается отвлечься от мыслей о сообщении хотя бы небольшими движениями и хоть каким-то занятием. Пройдясь тремя пальцами по голове, голубоглазый как всегда выдыхает, но с большой осторожностью, чтобы было не так больно, да и ему сказали быть аккуратным, что он разумеется принял с обычной миной «да, но отъебитесь». Он чувствовал тяжесть на своей груди. Булыжник, который никто не в состоянии убрать, лишь сам Накахара
если наконец признается этот кусок рыжего долбаёба!
Три часа ночи. Молча стоя на мосту, опираясь локтями об ограждения, карие глаза снова смотрят вниз, на воду. Дождь немного стих, тёмные облака выбрасывали свои последние капли на землю, оставляя их в каштановых волосах. Холодно. Руки слабо трясутся, если проследить за ними. Телефон в внутреннем кармане плаща вибрирует уже второй раз, Осаму всё равно на это. Он не хочет сейчас ничего видеть. Ничего. Пустоту. Лишь пустоту. Ноги свисают вниз, руки держатся за чёрное ограждения. Оно создано для того, чтобы люди были
в безопасности, но разве безопасность создана для всех? Отнюдь нет. Это вздор, полный бред и просто пиздёшь самой чистой воды. Он найдёт свой выход. Обязательно найдёт.
Лицо спокойно, глаза бесчувственно смотрят вниз. Кто-то сейчас сказал бы «это лишь подростковое, пройдёт со временем». Нет. Это даже не привлечение внимания. Это борьба между сладкой смертью и горькой жизнью. Перед тобой вселенная, какая таблетка попадётся на твои глаза – ту и глотай, вертя в руках, ощущая оболочку и просто любуясь пилюлей, в которой отображается смерть. Холод. Слишком холодно. Осаму не хотел сейчас заканчивать свою жизнь, это была бы совершенно некрасивая смерть. Просто так сбросится с моста. Он лишь смотрит вниз. На воду. На вселенную.
Он не знал, что он хочет сделать сейчас. Пойти домой, остаться здесь, а может действительно полететь вниз головой в воду. Он запутался в темноте желчи людей. Он словно в свои 15, не понимает, что сделал не так. Болезненно, даже слишком. Тихий шорох и ноги уже на холодной дороге, которая скользит под ботинками. Шаги медленные и непринуждённые, руки в плаще бежевого цвета, глаза устало смотрят в бездну тёмной ночи, когда в волосах вновь играет ветер, который рывками усиливается и сбрасывает свою мощь. Он хочет чего-то, но не знает чего _идиот._ Он хочет стремиться к чему-то новому. К тому, что он ещё никогда не делал.
ты не любил, придурок!
Ты так и не спас меня.
Я надеялся.
***
— Почему ты не отвечал на мои сообщения, придурок?! — вновь раздражённо, но тихо выпалил Накахара. Он явно был не в духе.
— Чу-уя, я был всего лишь занят, — отмахнулся Осаму, мило улыбаясь ему. Он не может рассказать ему правду, поэтому вновь нагло врёт ему прямо в лицо. За это его и ненавидит Чуя
боже, признайся.
— Ты мог хотя бы прочитать, — Накахара перехватил дыхание, — а не оставлять меня в игнорировании всю грёбанную ночь, а потом резко под утро написать, что я уже в пути, блять!
— Зато я принёс тебе чай, — Осаму немного порылся в сумке и достал позолоченный пакетик с названием фирмы, где был зелёный чай с милисой, — не думал, что у тебя такой отвратный вкус, Чиби.
— Это не отменяет тот факт, что ты просто нагло меня игнорил, — Накахара прикрыл глаза и брезгливо фыркнул, отворачивая голову от Дазая, — я благодарить не буду.
— Чи... Би, — по слогам проговорил его прозвище шатен, расстроенно опуская глаза, — я же так старался, всю ночь выбирал этот отвратительный чай.
— Де-рьмо-Да-зай, — тоже по слогам выпалил Чуя, — мне всё равно, что ты там выбирал. Я это пить не буду ни за что.
— Ну-у, почему ты такой бука? — Осаму потёр сонные глаза и положил руку на подлокотник, скучающе подперев голову ладонью, — ты такой скучны-ы-й.
— Ты будто бы веселее. Вообще, мне скоро на выписку, так что наслаждайся, пока можешь поговорить со мной, скумбрия поганая, — Чуя закатил глаза и, фыркнув, сжал свою чёрную футболку, — мне сказали, что ещё неделя и выйду.
— А неделя это очень много, — Осаму демонстрационно зевнул и закинул одну ногу на второй подлокотник, — с тобой она точно будет проходить как бесконечность, — шатен закрыл свои глаза и выдохнул, — по времени, я имею в виду.
— А мне кажется, что это ты виноват, — Чуя подхватил усмешку, — это ты, грёбанный суицидник, скучный.
— Грёбанный суицидник? — кареглазый приподнял голову, — с чего бы это я хочу с собой покончить?
— Не придуривайся, все и так знают, — Чуя монотонно бросил взгляд на друга, — Тачихара всё знает.
— Ублюдок, — шикнул себе под нос юный астролог, сморщив нос, — и когда он успевал за мной следить?
— Ты разве не помнишь? — Чуя похлопал ресницами, — ты однажды забрался на подоконник четвёртого этажа, потом как-то открыл окно на всю, на половину будучи уже на улице, слава богу Коё-сан вовремя успела тебя заменить.
— Ах, да. Я забыл, — Дазай прошёлся тыльной стороной ладони по своей щеке, — но тогда я лишь хотел посмотреть на вид, который оттуда открывался.
— Ну-ну, — подхватывая очередную ложь, Чуя сглотнул ком в горле, — даже здесь врёшь.
Ложь.
Враньё.
Ты не сможешь признаться этим.
