Руна первая
26 сентября 2020 г. в 21:27
После жаркого лета осень в Хельсинки выдалась такой пасмурной, что туристы, застигнутые мокрым холодным ветром в центре столицы Финляндии, заходили в музеи и рестораны не из любви к цивилизации, а из низменного желания укрыться от непогоды. В Атенеуме, на выставке некоего Тубьёрна Пуумалайнена, публика собралась в основном из таких людей. Купив от безысходности билеты, они медленно ходили по светлым залам, пытались согреться и делали вид, будто нашли интересные детали в картинах финских мастеров, объединённых одинаково тусклым, несмелым колоритом. Бледные лица на чёрном фоне, чахлые цветы, производившие впечатление увядших, фрукты, успевшие сгнить, пока их писали, хмурые пейзажи с тощими мокрыми деревьями. Всё точно такое же, как на улице. Там принялся лить дождь, о котором напоминал едва слышный шум за толстыми стенами. Изредка скучающий взгляд зрителя натыкался на русалок с волосами цвета соломы, которые прыгали в серую нарисованную воду, казавшуюся ледяной. Это была финская мифология.
Ни в одной картине не сквозило и тени света и тепла — того, за чем пришли в музей продрогшие люди. Но те, кто находили в себе силы пройти ещё немного или прельщались объявлением о выставке, задыхались в смятении, едва переступали порог небольшого помещения с серыми стенами. Ведь у самого порога стоял гроб. А перед ним — мрачная женщина в черном жакете с красными цветами, которые казались пятнами крови. Она, бледная некрасивая блондинка с короткой стрижкой и непроницаемым широким лицом, стояла не двигаясь, отчего казалась надгробным изваянием. Или очень странным перфомансом, заставлявшим людей испуганно отшатываться от неё и бросать осторожный взгляд на гроб. Он был заколочен. Но ещё большее тревожное смущение охватывало зрителей, когда они, окинув глазами зал, послуживший пристанищем для картин, даже издалека производивших впечатление психоделических, вдруг сталкивались с неподвижными глазами, смотревшими с портрета из-за спины странной женщины.
Не то по случайности, не то по задумке самого Пуумалайнена, блондинка в чёрном стояла так, чтобы всякому было ясно видно сходство между ней и поясным портретом молодой девушки в белом домотканном платье. На голове у неё был огромный пестрый венок, больше похожий на корону, и контраст ярких акварельных пятен, которыми художник смело обозначил цветы, со спокойными тонами расслабленного лица, нарисованного цветными карандашами, заставлял остановиться и присмотреться. В отличие от реальности, лицо девушки на портрете действительно было красивым, пусть и немного странным. Большие глаза неестественно зелёного цвета — в природе таких не бывает — рассеянно и в то же время испуганно смотрели куда-то за спину зрителю. То ли в глаза другого, то ли на что-то непостижимое и страшное, как бывает у кошек, когда они вдруг замирают, чтобы смотреть в пустоту. Это был взгляд человека, говорящего с самим собой, неосмысленный взгляд младенца, ещё не пришедшего в себя после мук рождения. Боясь смотреть в эти глаза, зрители переводили взгляд на пухлые красные губы, надеясь найти в их изгибах эротизм матери-Природы. Но эти сочные губы изгибались в невнятном задумчивом выражении, и смотреть на них было неприятно. Однако зритель, прельщенный непривычно яркими для финского художника красками, шёл дальше, но с каждой картиной всё сильнее ощущал гнетущий страх, совсем не вязавшийся с жизнерадостными сюжетами картин. Все они были посвящены Юханнусу, празднику летнего солнцестояния.
Только одно произведение выбивалось из общего ряда. Это был огромный фриз, занимавший всю противоположную от входа стену. Знатоки живописи тут же вспоминали знаменитый «Бетховенский фриз» Климта с его золотыми силуэтами соблазнов и рая, кому-то приходило на ум последнее произведение Гогена о неотвратимом течении жизни, те, кто был образованней, припоминали мунковский «Танец жизни». Но Магда Хельцманн, стоявшая у гроба, раз от раза при мысли обо всех этих картинах вспоминала только то, что произошло с ней самой за те несколько невероятно длинных солнечных дней, проведённых в далёкой финской деревне вместе со своими возлюбленными — Тубьёрном и рыжеволосой девушкой, чей портрет, написанный в такой же смешанной манере, висел рядом.
Кюликки Куокконен, синеглазая дева, с которой Магда на концертах в хельсинкских клубах выводила руны о скандинавских богах и героях, осталась там — в деревне Пайхоле, чьё название всегда казалось Магде поразительно созвучным со страной мёртвых из любимого ей когда-то эпоса. Потеряв Кюликки в этой стране сумрака, Магда до сих пор чувствовала, будто и часть её собственной души осталась там — в деревне, где зимой с неба сыпался черный снег, а по реке плыл лебедь с железными перьями.
Прощаться с художником Магде предстояло в полном одиночестве. Никто из собратьев Пуумалайнена, таких же светских львов от искусства, которые писали знаменитостей и на досуге работали стилистами, на выставку не пришёл. Многие из них знали Тубьёрна по живописной академии, но никто не был с ним так близок, как бесконечно далёкая от живописи Магда. Сейчас она лечила у психиатра последствия весёлого проведения праздника, и едва находила силы держаться на ногах. Не будь этой выставки, Магда отлежалась бы дома, но она дала себе слово — по пути на тот свет, в подземную страну Маналу, Тубьёрн будет плыть по реке Туонеле не один.
Она подняла голову и порывисто отвернулась от гроба, будто приколоченная крышка вот-вот могла открыться и заставить её вспомнить то, что она всеми силами пыталась прогнать из своей памяти. Куда спокойнее было смотреть на два маленьких портрета. От них почти ощутимо веяло свежим летним ветерком, который колыхал зелёную траву за спинами девушек, и сладковатым запахом увядающих цветов в их огромных венках, похожих на короны шведских королей. Пуумалайнен не умел рисовать цветы, и чудовищные соцветия какого-то космически лилового оттенка вряд ли могли существовать в скупой на цвета финской природе. Но художник никогда не стремился передать окружающий мир во всей его блеклости. Наоборот, он брал только густые, слепяще-яркие краски, отчего критики искали в его творчестве отклики Гогена и Мунка и делали всё, лишь бы сделать Пуумалайнена жалким подражателем. А художник и не пытался подражать. Он только рисовал то, что видел, и как видел. И пока его коллеги размазывали серую краску по огромным холстам, создавал красочные миры на маленьких листочках офсетной бумаги. Чаще других на этих листочках появлялась Кюликки — тоненькая рыжая девушка с красивым, но отталкивающе высокомерным безбровым лицом. Она плела венки, жевала травинку, обнимала древнего деревянного идола, прыгала через костёр и играла на роге. Иногда рядом с ней Пуумалайнен рисовал Магду — полноватую блондинку с вечно печальными, встревожеными серовато-зелёными глазами и резким контуром тяжёлых челюстей. Тубьерн не любил Кюликки, нет. Просто она была красивее. И больше напоминала героиню рунических песнопений. А Магда всегда занимала второе место. Даже на картинах Пуумалайнена.
Она медленно обошла зал, с опаской скользя взглядом по знакомым пейзажам — вот жёлтый храм у реки, вот лужок, где девушки в белых платьях собирали цветы — и остановилась у фриза, который Пуумалайнен написал по мотивам песен Бильрёст. Группы, где ещё недавно пела Магда. Группы, от чьих участников остался лишь пепел, развеянный над рекой Пиелисйоки в той страшной деревне.
Магда встряхнула головой, прогоняя воспоминание о весёлом белокуром Лемми, которого она тем прохладным летним утром нашла бездыханным на берегу реки, и исподлобья взглянула на фриз. Для Пуумалайнена он стал первым и единственным крупным произведением. Тубьерн не любил большие форматы. Но в этом фризе поклонник художника не увидел бы ничего, что ему нравилось. Пожалуй, кроме формы триптиха — Пуумалайнен часто прибегал к ней.
Отсутствие перспективы и четкость планов фриза, обрамленного широким орнаментом, похожим не то на тёмную косу с золотистым отливом, не то на узор плетеного браслета, отдавали чем-то средневековым. Но яркие цвета заставляли вспоминать о Матиссе и Пикассо. Пуумалайнен ненавидел мелкие детали, и узоры на платьях женщин Пайхолы передавал до некрасивого схематично. Но с какой выразительностью он передавал чувства в неказисто-детских рисунках! С какой точностью описывал красками то, что Магде пришлось пережить, когда она покинула родную землю. И ей совсем не хотелось возвращаться к прошлому. Тем более, к такому, каким его нарисовал Пуумалайнен. Будь её воля, девушка бы сбежала из этой страны на другой конец света, лишь бы больше никогда не видеть серых скал и синих озёр, так напоминавших бездонные глаза Кюликки. Но пока Магда стояла, запустив дрожащие руки в карманы жакета, и невидящими глазами рассматривала фриз.
Первая часть триптиха изображала саму Магду, до тревожного маленькую, у подножия поросших лесом тёмных гор. Лишь внимательно всмотревшись, в них можно было угадать три мужские фигуры. Вот они, музыканты «Бильрёст» — мудрый Вяйнямейнен, весёлый Лемминкяйнен и мрачный Илмаринен. Три героя «Калевалы», о которых Магда вспоминала с содроганием ужаса. Как и о всех мужчинах в своей жизни. Светлые воспоминания связывали её лишь с одним человеком — с Кюликки.
Она, как мифическая красавица Похъелы, восседала на радуге — полосатый мост перекинулся между двумя частями триптиха. Одним концом радуга с детской непосредственностью упиралась в землю, другой конец скрывался за огненным водопадом волос, спадавших до подножия скал в левом углу. Вытягивая серебряную ниточку из облачка тумана на узорчатой прялке, синеглазая красавица снисходительно глядела на Магду. Она, одетая в традиционный финский костюм, пыталась перерубить ножом длинный рыжий волосок, солнечным лучиком сверкавший на фоне холодного пейзажа. Из альбома Бильрёст «Калевала» песня с этим сюжетом была у Магды самой любимой.
К третьей части триптиха она подходила с опаской. Ведь там, на поросшем розовыми маргаритками зелёном лужке, где вокруг огромного деревянного идола хороводом кружились девушки в белых платьях, осталось всё, что когда-то связывало Магду с миром живых. Вот на заднем плане рыжий Вяйне гладит по ягодице склонившуюся над рекой золотоволосую девушку — та сердито замахивается на него пышным букетом. Вот угрюмый Илмари с отвагой Дон Кихота лезет на мельницу, чудесную мельницу Сампо, которая мелет муку, деньги и соль. А на горизонте, отмахиваясь от пчел, как Амур на картинах Кранаха, бежит куда-то красавец Лемми — только золотистые волосы развеваются на ветру. А над всем этим принаряженным к великому празднику миром разливает красноватые лучи по белому небу солнце.
У солнца было человеческое лицо. Но не абстрактное и дружелюбное, как обычно рисуют дети. Пьяные, красные глаза солнца смотрели на зрителя с диким выражением смеющегося клоуна. Красноносое, как пропойца, такое же румяное, оно улыбалось жуткой кровавой улыбкой, оскалив острые зубы. Такое солнце художник мог увидеть только в кошмаре. И праздник летнего солнцестояния в деревне Пайхоле был тем кошмаром, от которого всё это время так желала убежать Магда.
Она с трудом задавила засевший в горле истерический крик, попятилась, не сводя с фриза глаз, и, крадучись вышла из зала. Немного пройдя по пустой галерее, Магда замерла около длинной темной картины и долго, приходя в себя, думала: что это за женщина, которая размазывала мёд по разрубленному на куски и собранному вновь телу мужчины с короткой золотистой бородой?
Такую же бороду носил Лемми.
Она несколько раз — слишком громко для столь тихого помещения — выдохнула. Отстраненно разглядывая костлявый мужской торс, как у Иисуса с картины Грюневальда — Лемми был немного крепче — Магда старалась не думать об ужасном жёлтом солнце.
Финский эпос. «Калевала». Вот это что. Эпос, который когда-то, словно в другой жизни, вдохновил Магду заняться музыкой.
Совесть подсказывала вернуться на выставку, отдать останкам Пуумалайнена последнюю дань почтения, но Магда испытывала смертельный ужас при мысли о том, что придётся снова смотреть в глаза солнцу и отыскивать на заднем плане медведя, чей мученический рёв она слышала, только вспомнив лохматую морду в языках пламени.
Мимо неё двое угрюмых мальчиков куда-то несли на носилках ангела. На крыле у него запеклась кровь. Магда любила «Раненого ангела», но мимо этой картины всегда старалась как можно быстрее пройти. Полотно Симберга было таким же страшным, как солнце. Каждый раз, сталкиваясь с взглядами мальчиков на картине, не обещавшими ничего хорошего, Магда предполагала, что и упавшего с небес ангела они тащат куда-то, чтобы добить. Снова испугавшись, она попятилась и скрылась в тёмном коридоре, который вёл неизвестно куда. Со стены на неё пустыми глазницами посмотрел скелет в чёрной мантии. К щеке он нежно прижимал чахлый цветочек и улыбался, в то время как на заднем плане такие же скелеты поливали цветы в деревянных ящиках. «Сад смерти», Хьюго Симберг, автор «Раненого ангела».
Всё в этом музее заставляло Магду вспоминать о смерти. Она трусливо закрыла лицо руками, надеясь побыть в одиночестве и успокоиться, как вдруг из темноты к ней осторожно обратился мужской голос:
— Руова Хельцманн…
По подобострастному тону Магда сразу узнала мужчину из Пайхолы и боязливо взглянула на него между пальцев. Лицо этого средних лет господина, которого она как-то встретила в еловом лесу, где на полянах из земли тянулись к небу рунические камни, в которых было что-то фаллическое, обрамляла короткая рыжая бородка. И хотя его могучие плечи распирали деловой костюм, а налитую кровью шею стягивал галстук, отец Кюликки глядел на Магду с выражением почтительного ужаса, что никак не сочеталось с его обликом, напоминавшим о викингах.
— Мне очень жаль. Я знаю, вы скучаете по Кюликки, — немного овладев собой при виде женщины, продолжал господин Куокконен. Предыдущих его слов Магда не услышала и неприязненно взглянула на него. Ненависть к мужчинам научила её осторожности. А с мужчинами Пайхолы, бесправными и бессловесными, она всегда старалась держаться начеку. И знание того, что они могут быть первыми в городе и последними в своей деревне, её не успокаивало. Наоборот — с тех пор, как Кюликки ей это рассказала, Магда, вернувшись в Хельсинки, и не думала расслабляться.
— Да, я тоже скучаю, — отступив подальше, процедила она. — Но это был её выбор.
По галерее рассеянными сонными мухами ходили люди, разглядывали картины — но кто из них отозвался, если придется звать на помощь? Магда нервно заправила за ухо светлую прядь. Господин Куокконен выглядел — или казался — совершенно безопасным. Да и где он мог прятать нож — в рукаве пиджака?
— Я слышал, Пуумалайнен много рисовал мою дочь, — обронил он себе под нос, — думаю, у меня будет достаточно средств купить его картину. Вы хорошо знали Кюликки — не подскажете, какая больше всего будет ей по душе?
— Та, где она через венок смотрит на костер, — глухо ответила Магда, порывисто обернувшись к окну.
Там, за серыми штришками дождя, виднелись трубы кораблей в порту. На одном из этих кораблей Магда вместе с Кюликки однажды отправилась в Пайхолу — деревню, где с небес смотрело кровавое солнце.