Кровавое солнце

      На небольшом листочке в половину стандартного была изображена стоявшая спиной к зрителю девушка с длинными, ниже пояса, волосами — в свете костра они отливали рыжим, и только поэтому зритель мог угадать, что в ней Тубьёрн изобразил Кюликки. Подняв высоко над головой руки с зажатым в них венком, финка чуть изогнулась изящным танцевальным движением — казалось, если прислушаться, можно услышать музыку, едва различимую за гудением огромного костра. Тубьёрн выработал примитивную манеру рисовать огонь — но в белых, желтых и красных брызгах гуаши, изображавших взлетавшие к исчерна-синему небу искры, отчетливо слышался треск еловых дров, а тёмная, грязновато-рыжая цветовая гамма возрождала в памяти удушающий запах горелой плоти. — Прекрасная картина, — выдохнул господин Куокконен, вытягивая далеко вперед руку с нехитрым и вместе с тем потрясающим гуашевым рисунком.       Магда сухо кивнула — отец Кюликки не знал, что на этой картине Тубьёрн изобразил свою смерть.       Но Куокконен не заметил отстраненного блеска в пустых, холодных глазах собеседницы. Хотя когда Магда забрела к нему на пасеку, догадался обо всём с проницательностью медиума. Но сейчас его широкое лицо не выражало ничего, кроме бесконечного благодушия.       Словно это не он спустил на Магду собаку.       Ключи в кармане жакета Магды ощетинились подобием кастета. Лучше к мужчинам она относиться не стала — к тем мужчинам, которые помогли культисткам убить её друзей.       Вяйне.       Илмари.       Лемми.       Тубьёрна.       Но господин Куокконен по-прежнему ничего не замечал, и крепко сжатые губы нахмурившейся Магды предпочёл игнорировать. — Очень рад был вас встретить, — произнёс он, проводив Магду к выходу, и любовно покосился на тщательно упакованный рисунок. — Жаль, вы торопитесь. Я бы пригласил вас выпить по чашечке кофе. Но, может, вы хотите передать что-нибудь Кюликки? — прибавил он тихо, и в искрах рыжего света на его волосах Магде почудился блеск огня.       Она побледнела и попятилась. Нет, она не скажет Куокконену, что уезжает. Не скажет, что уничтожила Бильрёст. Не скажет, что скучает по всё ещё любимой рыжеволосой нимфе.       Иначе её выкопают из-под земли.       А Кюликки нельзя нервничать. У неё внутри ребёнок. — Нет, ничего, — с трудом выжала Магда улыбку и отрицательно тряхнула головой. — Передавайте ей от меня привет и скажите, что у меня всё хорошо.       Ничего не хорошо. — И всё? — господин Куокконен недоверчиво склонил голову набок.       «Вы же с ней такие близкие подруги…» так и был готов сорваться с его уст недоумевающий упрёк. — Всё, — Магда толкнула тяжёлую дверь и вытащила из сумки не успевший высохнуть зонт.       Куокконен остался за дверью. За стеной. В прошлой жизни.       Серый дождь бросил Магде в лицо горсть холодных капель.       Она поспешно распахнула красный клетчатый зонт, немного похожий на круг закатного солнца, и быстро зашагала к остановке — так быстро, что побежала бы, не будь дождя.       Магда боялась, будто Куокконен пойдёт за ней.       Глубокие лужи хлюпали и шмыгали одним огромным простуженным носом, и крупные капли настойчиво били в тонкую клеенчатую ткань. Магда всегда носила зонт так, как будто тот был кружевной парасолью, отчего крупные дождинки падали ей на лицо и скатывались к губам, как слёзы.       Девушка и хотела бы заплакать, да только вечер предстоял насыщенный, и тратить последние силы на рыдания совсем не хотелось. Магда тряхнула головой, пытаясь прогнать из памяти обрамленное рыжей бородой лицо господина Куокконена. Эта борода напоминала ей Вяйне — так сильно, что хотелось плакать.       В кармане лежал билет на самолёт в Мюнхен, а дома ждала заранее собранная сумка с вещами. Рисунок Тубьёрна, где он нарисовал её с белыми зрачками, остался на дне гроба.       Больше Магду с этой страной ничего не связывало.       Но она всё равно замерла, увидев на гранитной стене барельеф с фантастическим зверем. На тёмно-сером фоне стены ярко выделялись мокрые блестящие листья отцвётшего рододендрона. Кое-где среди густой листвы держались последние цветы лососевого оттенка, но и их беспощадно смывал дождь, превращая в гнилые ошмётки.       Куда больше Магда обрадовалась бы, если бы этот вид встретился ей три года назад.       Она вытерла лицо рукавом жакета и пошла дальше по лужам, не разбирая дороги. Мутные грязные брызги просачивались сквозь брюки, но даже если бы её сейчас окатило водой из-под машины, Магда бы ничего не почувствовала.       Шум дождя успокаивал, размывал контуры, ледяными влажными пальцами казался трепещущего сердца. Как старуха Лоухи, дождь спрятал солнце за неприступными стенами тяжёлых серых туч, и три славных героя — Лемми, Вяйне и Илмари — бились на небесах, вызволяли из тюрьмы золотое светило. А Тубьёрн, жертвенный медведь, варился в ненасытной утробе мрачной Похъелы. В вязком белом мраке июньских ночей утонула Кюликки — для Магды она теперь стала всё равно что мёртвой.       Магде вдруг показалось, что нет ничего страшнее бесконечного, всепоглощающего, словно пайхольское небо, одиночества, в котором она оказалась. Вокруг, прячась под разноцветными зонтиками, сновали люди, но Магда отстраненно смотрела, как упруго подпрыгивали в мутных лужах влажно бликующие капли, и чувствовала себя последним на земле человеком. Последним живым, последним во всём. Она потеряла возлюбленную, группу, друга, семью — всё — и ещё острее, чем раньше, ощутила себя ненужной, пустой и невыносимо, до вопля, одинокой. Все переживания, весь труд, всю любовь, что она вложила в Бильрёст, показалось ей бесполезным и глупым. Память заботливо подкладывала самые приятные моменты, но Магда, вспоминая летний вечер на том фестивале в Литве, хотела расплакаться.       Ведь все, с кем эти воспоминания были связаны, остались там — в Пайхоле. В Похъеле. Какая разница.       Магда ненавидела «Калевалу».       Не будь в её жизни этой книги… Много чего не было бы.       Магда скользнула под крышу остановки, сложила зонт, распутала валявшиеся в кармане наушники и принялась берездить плейлист в ожидании автобуса. Список до сих пор выглядел непривычно коротким — песни Wardruna и Lindemann Магда удалила, как только вернулась в Хельсинки.       Слишком живой вставала перед глазами Кюликки, танцующая на пароме в полосатом сарафане и жёлтых очках.       От альбомов Бильрёст в телефоне Магды тоже остались только воспоминания. — Добро пожаловать в темноту, — бархатистым шёпотом выдохнул Магде Тилль Линдеманн в самое ухо.       Тубьёрн был так похож на него…       Магде показалось, будто она сходит с ума.       Она села в автобус, машинально отметив, что это тот, который довезёт её до дома, и прислонилась лбом к запотевшему стеклу. Мокрый зонтик лежал на коленях. Как тогда, в поезде «Мюнхен-Гамбург». Но тем днём песня в наушниках была другой. Радостной и оптимистичной. Три года назад Магда ехала навстречу новой, другой жизни — и жизнь эта мнилась ей счастливой и безмятежной.       Сейчас же Магда не видела впереди ничего, кроме темноты. И чем скорее автобус приближался к её дому, тем сильнее сгущался мрак — лаково-чёрный, как мазут, он заливал глаза, склеивал пальцы, мешал дышать.       Таким в Пайхоле был солнечный свет.       Мимо, растворяясь в дожде, пролетали улицы чужого — незнакомого — города.       Магда загнала наушники покрепче в уши и прикрыла глаза. Словно возвращалась из студии, ослабшая от приятной усталости и громкой музыки, домой — где ждали отчим и пёс.       Магда просто хотела начать жить заново. Вырезать из плёнки своей жизни эти три года. Отмотать время обратно, когда ей было всего двадцать, и жить так, будто ничего не случилось. Будто не было побега в Финляндию, Бильрёст, любви к Кюликки — невзаимной, но вдохновляющей. Не было окровавленных трупов на зелёной траве и праздничного костра, пахнущего горящим мясом и сырой листвой. Не было позорного обращения в СМИ, которые с таким удовольствием обсуждали их с Кюликки отношения, а потом с лёгкой руки посчитали Магду сумасшедшей. Не было ничего. Чистый лист. И один человек, Магда Хельцманн.       В Мюнхене ждала мама, ждали Йоахим и Кордула — они одни из «Rot wie die Liebe», когда провожали Магду на вокзал, пообещали, что вернутся к ней по первому же зову. В тоненькую темноволосую Кордулу, чем-то похожую на Кюликки, Магда была немного влюблена — и остатки чувства к ней ещё теплились в израненном страданиями сердце.       Были причины жить дальше.       Но в памяти клеймом застыли неизгладимые образы — и вспоминая белое ночное небо над острым коньком жёлтого храма, Магда с трудом сдерживала закипающие под веками слёзы.       Выпустив пассажиров на очередной остановке, автобус тронулся с места, и за окном всё слилось в серую кашу. Капли сбегали по стеклу, оставляя блестящие полоски — словно на акварелях Тубьёрна, когда он рисовал по-мокрому и, желая добиться необычной фактуры, ставил рисунок стекать.       Тубьёрн плыл по Туонеле в страну мёртвых, а Кюликки носила его ребёнка. Должно быть, он родится зимой. И когда-нибудь станет старостой общины.       Завидев дрожащие на ветру деревья, от которых до дома было уже рукой подать, Магда машинально поднялась с кресла, смотала наушники и перепрятала телефон в сумку. Отвлечься на музыку всё равно не получилось.       Музыка лишь сильнее бередила едва зажившие раны.       Дождь прекратился, но небо оставалось угрожающе тяжелым и мрачным. Тяжело спрыгнув на тротуар, Магда решила не убирать зонт и вдоль газона побрела к дому. Звон путей железной дороги, больше не заглушённый дождем, доносился сюда удивительно отчётливо. В мире, умытом чистой небесной водой, стало легче дышать. Магда почти с удовольствием — траур не давал ей наслаждаться хоть чем-то — вдохнула влажного воздуха и замерла, прежде чем им поперхнуться.       Рядом с остановкой висела чёрно-золотая афиша, и Магда, увидев на ней слишком знакомое лицо, остановилась. Название группы — Hypocrisy — казалось знакомым, но ничего не говорило. Однако вид человека, на которого Кюликки всегда так старалась походить, заставил Магду проглотить нежданные, но давно копившиеся на сердце слёзы.       Словно Кюликки смотрела на неё с этой афиши. Глаза подруги, только не синие, а карие, с родной проницательностью заглянули в душу с сурового мужского лица.       «Четырнадцатое сентября. Клуб Tavastia. Презентация альбома Worship».       Скрестив на груди разукрашенные татуировками руки, Петер Тэгтгрен стоял под каменными сводами залитой теплым электрическим светом пещеры. Жёлтое золото заливало одну половину нахмуренного лица, другая половина тонула в густой тени.       Кюликки так же соединяла в себе свет и тьму.       Позади него стояли ещё двое, но на них Магда не обратила внимания.       Четырнадцатое сентября было сегодня.       Магда зажмурилась, давая выкатиться горячей слезинке, и поспешила к дому. Мокрые деревья в яблоневом саду тоскливо тряслись под ледяным ноябрьским ветром, жалкие, облетающие. Уехать, и поскорее. А потом попросить маму найти хорошего психиатра.       В Мюнхене сейчас, должно быть, ещё всё зелёное и голубое, как летом.       Магда отдала бы всё, только бы на Земле никогда не наступало бы лето.       В громоотводе гремела убегающая вода — Магда, напуганная этим шумом, немного замешкалась, пока доставала ключи. Лестничная площадка пустовала, и Магда насторожилась, не понимая, откуда раздается этот мёртвый запах увядающих цветов. Застыв, она уставилась на дверь уже не своей квартиры и почувствовала, что земля уплывает у неё из-под ног.       На поцоканной ручке висел засохший венок.       Магда попятилась, хватая ртом железный на вкус воздух, и мир погрузился в чёрно-золотое сияние.