***
Разбитая, перепуганная и измученная, проснулась она последней, когда женщины готовились к завтраку — из соседней комнаты доносился шум воды в самодельных умывальниках и беззаботный щебет множества голосов. Рука Магды невольно сжалась — ключ лежал у неё на груди. Видно, Тубьёрн бросил его через окно, пока она спала. А она так и проспала, не скрывая улики. Магда торопливо перепрятала ключ в карман и поднялась, с трудом уняв зелёное свечение перед глазами. Голова раскалывалась — короткого сна оказалось недостаточно. За эти дни она успела забыть о спокойном сне. Во рту стояла мерзкая горечь, высохшие слёзы щипали глаза. Резкий утренний свет выхватил пятна крови на платье, которые было уже не отстирать. Магде показалось, что финки должны с визгом разбежаться при её появлении. Но нет. Выстроившись в ряд перед умывальниками на кухне — девушка только сейчас заметила, что никакая это не кухня, а одна большая туалетная комната — женщины умывались, причесывали волосы, поправляли цветы в оставшихся с вечера растрёпанных, полуувядших венках. Незамеченная, Магда проскользнула к ближайшему умывальнику. Там как раз Кюликки усердно растирала по лицу мыльную пену. — Привет, — ещё сонная, она дёрнулась, столкнувшись с диким взглядом на измазанном кровью лице подруги, и подвинулась, пропуская её к умывальнику. — Доброе утро, — прохрипела Магда и с наслаждением плеснула в лицо ободряюще холодной воды. — Как спалось? Голова болела так, что прошедшая ночь казалась не страшнее кошмарного сна. И Кюликки, судя по растерянному взгляду красных от мыла глаз, невозмутимость подруги показалась странной. Взгляд её метнулся ниже, на платье, которое Магда так и не успела переодеть, и спрятался за опущенными белыми ресницами. — Я потом скажу, — прошептала финка и опасливо покосилась на Айно, которая за соседним умывальником сосредоточенно чистила зубы, сплёвывая розовые разводы на серый алюминий. Магда вымывала из глаз картинки той ночи столь тщательно, что не почувствовала лёгкого толчка в бок, и шёпот Кюликки лишь защекотал ей ухо. — Господи, да ты в крови вся, — шепнула Кюликки ей в ухо, — иди в спальню, пока они не заметили. — Они заметили, — прохрипела Магда и уставилась на кровавый отпечаток ладони Илмари на своем платье. Бурые капли стекали по её бледному, измождённому лицу. Кюликки покачала головой, но во взгляде её не было осуждения. Только сочувствие, и, кажется, зависть. Голову начало ломить с удвоенной силой — Магда виновато скользнула ладонью по плечу любимой, и, коснувшись виска, вернулась в спальню. На её кровати лежало новое платье. Пятно яркого света свернулось на нём, и белизна тонкой ткани показалась девушке ослепительной. На первый взгляд платье было скромнее нынешнего, испачканного — без вышивки, лишь с синими кантиками по рукавам и подолу. Лишь потом Магда разглядела ажурный узор безумной белой вышивки. H&M, весенняя коллекция. Вот чей подарок был на Кюликки тогда в автобусе. Она взяла платье двумя пальцами — словно коровью лепёшку. Полупрозрачная ткань пузырилась на ветру, просвечивала и отливала голубым. Медленно, как при тяжёлой депрессии, Магда переоделась, невольно радуясь прикосновению к свежей ткани, пригладила влажными ладонями слипшиеся волосы, стёрла со щеки засохший бурый мазок и аккуратно сложила старое платье, успевшее пропахнуть потом, землёй, цветами и кровью. Магде показалось, что так для неё теперь будет пахнуть каждое лето. Из тусклого зеркала на стене глядел кто-то другой — раньше времени увядший, уставший, с осунувшимся от страданий лицом. Но напугало Магду не это. А взгляд. Рассеянный. Тяжёлый. Мёртвый. Один раз Магда видела такие глаза — давно, когда ещё на зарождении «Rot wie die Liebe» напросилась в гости к Кордуле. Та почему-то долго отнекивалась, искала отговорки, но лишь познакомившись с младшей сестрой гитаристки новорождённой группы, Магда поняла, почему. У двенадцатилетней Зельды, как потом объяснила красная от стыда и дрожащая от страха Кордула, была тяжёлая умственная отсталость. Белокурая девочка с тупым угрюмым лицом не говорила, не отзывалась на своё имя, не улыбалась — только равнодушно глядела из-под бровей на оторопевшую Магду и перепуганную сестру матовыми тёмно-голубыми глазами. В глазах этих никогда не зажигалась искра ни разума, ни смысла — в них была смерть. С тех пор Магда больше никогда не ходила к ней в гости. Но и Кордула проводила целые дни в студии, стараясь появляться дома пореже. Сестры девушка боялась панически, и стоило Магде в шутку начать сверлить её немигающим взглядом, всхлипывала и просила прекратить. Тогда, на вокзале, она тоже плакала. И, вытирая стоявшие в больших карих слёзы, просила Магду вернуться поскорее. Магда подняла с кровати ключ и сжала его покрепче. Она не могла здесь остаться. Хотя бы ради Кордулы. Магда всё ещё любила её. Но и Кюликки, которая стояла у неё за спиной, любила тоже. — Я знаю, что вы вчера ходили на мельницу, — раздался в пустой спальне тихий шёпот, и лёгкие руки легли Магде на плечи. Девушка обернулась, неохотно разрывая объятие, и волны двух синих озер, двух глубоких глаз, захлестнули ее с головой. Кюликки, осунувшаяся и бледная, не смогла сказать ничего больше. Не то желая поддержать, не то не то ища помощи, финка обняла Магду. Травинки полуувядшего венка щекотнули щёку. Жёлтые цветы удушающе пахли мёдом. Растерявшись перед лицом долгожданной, но неожиданной близости, Магда осторожно коснулась талии любимой, погладила худую спину с торчащими бугорками острых позвонков и тихо вздохнула. — Это скоро закончится, — устало пообещала Кюликки, спрятав лицо у неё на плече. — Закончится, когда вы убьете всех? — мрачно усмехнулась Магда, но голос её дрогнул. Перед глазами встал умирающий Илмари — измученный, плюющийся кровью, с распустившимися на локтях багровыми ранами, похожими на стигматы. Горло сдавило. Тонкие пальчики Кюликки скользнули по её лицу, стёрли не успевшие вытечь слезы. Магда запоздало всхлипнула и обняла возлюбленную ещё крепче. Она чувствовала, что больше никогда не увидит Кюликки. Взявшись за руки, они вошли в столовую, откуда доносился бодрый стук деревянных ложек, и при виде их лицо единственного мужчины за столом озарилось подобием слабой улыбки. Тубьёрн был бледен не меньше, но ночная вылазка не оставила пахнущих трупным ядом следов на выбритом до синевы усталом лице, таком серовато-лиловом, будто он уже умер. В нарядной свежей рубашке он походил на покойника, принаряженного к похоронам. В чёрной косе, словно ягоды брусники, алели крупные бусины. По манишке белой хлопковой рубашки вился сложный цветочный рисунок — такой же, как вышивка на платьях пайхольских женщин. Тубьёрн сам нарисовал этот принт — ведь в центре яркого узора из васильков, маргариток и желтых ромашек багровело выцарапанное руническим шрифтом слово «Бильрёст». Неественно спокойный, он сидел по правую руку от старухи Лахьи, напротив Миэликки — Магда и Кюликки растерялись, увидев свои дубовые кресла занятыми. Только на скамье в самом конце стола оставалось немного пространства, куда они и втиснулись. Есть им всё равно не хотелось. Вид Миэликки, наполнявшей тарелку художника кашей, отбивал всякие зачатки аппетита. Магда угрюмо проследила, как блондинка юлила вокруг Тубьёрна — хотя раньше подивилась бы этому. Ведь ни одна женщина в Пайхоле даже в мыслях не опустилась бы до того, чтобы обслуживать мужчину. Закончив с ухаживаниями, Миэликки преподнесла смутившемуся от непривычного внимания художнику бокал с мутным варевом бурого цвета. Магда поморщилась, догадавшись — это то, вчерашнее, а Кюликки стыдливо потупилась. Все здесь знали, что это её кровь осела на дне бокала. Тубьёрн незаметно принюхался к напитку — он отлично помнил, как в первый день Магда упала в обморок после травяного отвара. Но Миэликки, стоявшая за спинкой его кресла, не дала художнику повременить и жестом умелой обольстительницы поднесла бокал к его губам. Скрипнул дубовый стул — то старуха Лахья поднялась со своего трона, сжимая в костлявых руках кружку с медовой водой. — Выпьем за Тубьёрна, — эхо её резкого голоса прозвенело под голым потолком зала. — Выпьем за достопочтенного Тубьёрна, прекрасного художника, который прославляет наш край в своих чудесных картинах! Женщины выпили, пряча в кружках улыбки. Магда чуть пригубила сладкий лимонад, и всё у неё внутри сжалось, когда Миэликки побегом ядовитого плюща обвилась вокруг Тубьёрна и заставила его испить чашу до дна. Магда не сомневалась, что это приворотное зелье. Тубьёрн зажмурился, через силу проталкивая в сжавшееся горло чай из крови, цветов и ядовитых грибов — и Магда, видя судорожные движения его кадыка, ощутила, как желчь взбунтовалась в желудке и поползла вверх. Сдерживая рвотный позыв, девушка кашлянула, привлекая взгляды женщин, но в следующее мгновение грохнула стулом и выбежала, преследуемая исполненными упрёка и удивления взглядами. Она едва успела добежать до порога — её вывернуло прямо на жёлтые цветы. Перед глазами все закачалось, а небо и земля на мгновение поменялись местами. Зеленоватая желчь запятнала яркие лепестки. Солнце померкло, и темнота в глазах уже не была наваждением. На пересохших губах остался горький вкус — вкус утраты. Одинокая пустота в надорванной груди казалась тяжелее чёрной дыры. Измученная, увядшая, как короставники в венке Кюликки, Магда прислонилась к ещё не успевшей раскалиться, но не остывшей за ночь стене, и медленно сползла на траву. В памяти снова вспыли умоляющие окровавленные глаза Илмари, которого владычица края мёртвых тогда на мельнице стискивала за плечо холодными костлявыми пальцами. В ту ночь Магда кожей ощутила ледяное дыхание старухи Лоухи — и если бы не цеп Тубьёрна, она бы испустила дух рядом с Илмари. Солнце водило по лицу тёплыми пальцами, и Магда едва успевала слизывать выступавшие на губах капли пота. Волосы намокли и склеились. В душном воздухе стоял пар, и все контуры казались немного расплывчатыми, как перед грозой. Ветер стих — дышать приходилось с усилием. Магда нашарила в кармане ключ и вскочила, забыв про дрожащее сердце и мерзкую горечь на губах. Пока все завтракают, пока никто не видит — вот её шанс сбежать. Она воровато оглянулась и побежала к мосту на южном конце острова — мосту, соединявшему Пайхолу с миром живых. Поднявшееся солнце напекало затылок, жгло спину и шею с такой яростью, словно хотело испепелить Магду прежде, чем она покинет остров. Но девушка не сдавалась — хотя не бегала давно, очень давно, и, завидев мостик, поняла, что задыхается. Она остановилась и судорожно задышала, хватая ртом влажный застоявшийся воздух. В ушах звенело — или то в траве сучили ногами кузнечики. Вот она, радуга древних скандинавов. Бильрёст. Трухлявый мостик через грязную канаву с чёрной водой. Магда вытащила ключ из кармашка на юбке и сделала шаг вперёд. У ворот в мир живых стояли стражи — двое мужчин в белых рубашках с синей вышивкой. Один держал косу, другой — вилы. Скрестить оружие они не успели — девушка остановилась и растерянно прикусила губы, вертя ключ на пальце. Побег откладывался. — Нам запретили выпускать тебя, — буркнул бесцветный блондин с квадратной бородой и упёр вилы в землю. Лицо его было страшного розового цвета — солнце сожгло ему кожу. Второй, красивый шатен с низким лбом под длинными волосами, по-бычьи настороженно взглянул на Магду — она, напуганная, кивнула, попятилась, и ключ от машины — ключ к свободе — безжизненно закачался у неё на пальце.***
Когда она, разочарованная, отчаявшаяся и потерянная, вернулась на поляну, женщины закончили с завтраком и неспешно, по одной, выходили из общинного дома — отправлялись на очередную церемонию. Процессию, как обычно, сопровождала музыка — густая от марева и тягучая, как мёд. Магда не узнавала собственных песен. Ведь из них вырвали весь смысл и сделали ненавязчивым фоном языческого праздника, где убийства были лишь забавными затеями. Процессия неспешно направлялась к жёлтому храму, двери которого первый раз за эту неделю оказались открыты. Подходить Магда не спешила и наблюдала издалека. На кострище, на выжженном в траве чёрном круге, громоздилась гора хвороста — заготовка вечернего костра. Даже не присматриваюсь, девушка могла разглядеть два мёртвых тела, погребенных в сложных переплетениях сучьев и веток. Незамеченная, Магда сидела с теневой стороны дома и видела, как из дома вышел Тубьёрн — окрылённый, с блестящими глазами, он едва ли не парил над землёй. Кюликки и Миэликки, шедшие рядом, держали его под руки, чтобы художник не оторвался от земли и не улетел в поднебесную, как накачанный гелием резиновый шарик. На пороге остановилась старуха Лахья — Магда поморщилась, учуяв от её распущенных седых косм запах цветочного мыла. «И везде эти грёбаные цветы», — всплыли в памяти слова Лемми. Лемми, которого разрубили на куски и вместе с его другом бросили на костёр. — Пойдем с нами! — окликнула Лахья сжавшуюся девушку и тряхнула её за плечо с удивительной для старухи силой. — Кюликки сейчас нужна поддержка! Она будет очень рада тебя видеть! — Что у вас опять происходит? — озлобленно буркнула настороженная Магда себе под нос, но всё же поднялась и исподлобья взглянула на осклабившуюся старуху. — Кюликки уже пора заводить ребенка, и мы хотим ей в этом помочь! — удивившись непонятливости Магды, рассмеялась старая Лахья. — Пошли! Ты же не хочешь, чтобы в такой важный момент она осталась без своей лучшей подруги? Магда кисло улыбнулась и позволила подвести себя к жёлтому храму. Всё это не сулило ничего хорошего. Ни для Кюликки, ни для Тубьёрна, ни для неё самой. Под острые своды таинственного храма они вошли последними, и Магда, ещё недавно желавшая узнать, каково изнутри здешнее святилище, рассеянно скользнула взглядом по золотым стропилам и стенам, окрашенным всеми оттенками жёлтого. Ведь самый странный сон уступал по безумию открывшейся её глазам сцене. Храм был заполнен раздетыми донага женщинами. Их белые одежды, аккуратно свёрнутые, лежали у стен, в тёмных углах. Женщины — и совсем молоденькие, и старые — нисколько не смущались своей наготы. Их внимание поглощали Тубьёрн и Кюликки, стоявшие посреди храма на соломенном ложе. Судя по свободно опущенным плечам художника, кровавый чай ещё не прекратил своего действия — а вот сжавшейся Кюликки, машинально прикрывавшей пах дрожащими руками, не дали ничего, чем она могла бы приглушить свою боль. Увидев Магду, финка бросила на неё полный отчаяния взгляд — всего один, но такой умоляющий, что та без колебаний вошла в круг и встала между светлокожей Миэликки и смуглой Тууликки. Распущенная чёрная коса лапландки, блестящая и жёсткая, окутывала девушку до самых бёдер. За день храм, выстроенный из голых досок, раскалился насквозь — Магда почувствовала, как лоб покрывается потом, и машинально оттянула воротник. — Раздевайся, — шепнула старуха Лахья, распутывая шнуровку у себя на груди, и тут же скрылась в темноте откоса. Магда нерешительно покинула круг, тут же сомкнувшийся ещё крепче, и стянула платье через голову. В храме стояла невыносимая духота, и застоявшийся воздух, едва шевелившийся в приоткрытой двери, был не в силах разогнать тяжёлый жар и освежить взмокшие груди девушки. Трусы настойчиво липли к коже — Магда брезгливо сбросила их, вздохнула, сложила платье на деревянном полу и встала к стене. Она и раньше стеснялась самой себя и школьницей старалась не задерживаться в раздевалке. Но Тууликки требовательно дернула её за руку — пришлось встать вместе со всеми вокруг брачного ложа. Сил отводить взгляд у Магды не осталось. Пустыми глазами она смотрела на веснушки, рассыпаные золотистой пылью по плечам и груди Кюликки, на шумно вздымающуюся грудь Тубьёрна, его нездорово блестящие глаза и мощные короткие руки, сжимавшиеся в кулаки от ожидания. Женщины разглядывали их любопытно, не стесняясь — а Магда, прижавшись к круглым брусьям стены, старалась не опускать взгляда ниже шей Тубьёрна и Кюликки. Её друзей, которые собирались спариться — по-животному, даже без согласия. Кюликки знала, видела, что на неё смотрят, и невольно выпрямилась. Волны рыжих волос скатились ей за спину — упасть на лицо им не давал пышный венок из синих лесных колокольчиков. Таких же синих, как испуганно распахнутые глаза Кюликки. Варево из собственной крови не затуманило ей сознание — Кюликки вправду хотела Тубьёрна. Магда давно видела это желание в глазах финки — с тех пор, как Тубьёрн нарисовал им обложку. Но сейчас, когда пятьдесят женщин подталкивали её к долгожданному соитию, Кюликки не могла сделать первый шаг. Потому что Магда стояла у неё за спиной. Она не желала делать это на глазах лучшей подруги. Подруги, в которую Тубьёрн действительно был влюблен. Даже мутный от наркотика, его взгляд всё равно устремлялся к Магде — но руки протянулись к Кюликки, и девушка неуверенно положила их себе на талию. Кое-где из жёлтой соломы торчали лохматые васильки. Женщины улыбались, с трудом удерживаясь от советов, и только Магда пустыми глазами смотрела на то, что ещё недавно показалось бы ей отвратительным. И глаза Тубьёрна, устремлённые на финку, были такими же мёртвыми. Как во сне, он подошёл к Кюликки и, отведя ей волосы за уши, поцеловал дрожащие от волнения губы. Руки финки скользнули по мускулистым бёдрам, ненароком задели поникший, словно увядший цветок, член. Тубьёрн дернулся, и разум на мгновение промелькнул в сверкающих от наркотика глазах. Магда вздрогнула тоже — словно их с художником соединяла проволока, по которой пустили заряд тока. В душном помещении ей сделалось холодно. Тубьёрн аккуратно подхватил финку под ягодицы и вторгся языком в её растерянно приоткрытые алые губы. Член его уперся в рыжую чащу на лобке — Кюликки зажмурилась от грубого прикосновения к незажившим ранам, и Магда сжалась, жалея, что не может взять на себя её боль. Тубьёрн не знал, что Кюликки больно — мысли его были мутными после ведьминского отвара. Но девушка не сопротивлялась и молчала — невыносимый стыд мешал ей проронить хоть звук. Кюликки говорила, что это очень больно, и Магда ей верила. Ведь она никогда не занималась сексом с мужчиной. Тем временем Кюликки обняла Тубьёрна за шею и потянула на солому — хотела поскорее закончить и навсегда забыть об ужасном унижении. Послушно, как марионетка, он подчинился нажиму тоненьких ручек финки и бережно уложил её на податливо хрустнувшую солому. На один миг его глаза, блестящие начищенной сталью, столкнулись с глазами Магды — опустошёнными, отрешёнными. Поджав искусанные губы и сдвинув брови в гримасе едва сдерживаемого страдания, она смотрела на них, и пальцы её стискивались в кулаки от злости на собственное бессилие. Может быть, ей показалось, но Тубьерн как будто смутился и поспешно перевёл взгляд на распростертое по соломе тело Кюликки. Раздвинув длинные, согнутые в острых коленях ноги, она крепко зажмурилась — не хотела смотреть, как Тубьёрн торопливо проталкивал в кулаке готовый подняться член. Но Кюликки могла закрыть глаза, а рядом с Магдой стояла бдительная госпожа Куокконен. Тусклые синие глаза Лахьи азартно блестели, как у старой картежницы — она жадно следила за неловкими движениями Тубьёрна, который старался поудобнее пристроиться к Кюликки. И по улыбке, пробивавшейся сквозь синие сморщенные губы, Магда поняла — старухе это зрелище нравится. Когда Тубьёрн схватил Кюликки за бёдра и неловко вторгся в неё, вызвав на покрывшееся испариной лицо финки гримасу невыносимого мучения, Лахья вдруг наклонилась, и, порядком смутив обоих, шепнула что-то на ухо дочери. На бледном лице опешившего Тубьёрна промелькнуло недоумение, но старуха ответила ему загадочной улыбкой и вернулась в круг. Храм гудел, как улей — жаждавшие зрелища женщины не стеснялись комментировать, хлопали в ладоши, подбадривали не хуже болельщиков на стадионе. Но Магда, к счастью, не понимала, о чем они говорят — внутренний переводчик очень вовремя решил отказать. Кюликки, с трудом подавив рвущийся наружу стон, поднялась, утопая в мягкой соломе, и забралась на Тубьёрна. Растерянный, он тяжело упал в золотой ворох и оторопело смотрел, как финка неуклюже пыталась опуститься на его член и не закричать. Белые брови её сдвинулись, рот искривился, как у святых мучениц на средневековых картинах. Она насаживалась на Тубьёрна молча, крепко стиснув зубы и зажмурив глаза, и член, исчезнувший в израненном влагалище, показался Магде заостренным колом, который протыкал Кюликки внутренности и заставлял кровоточить едва схватившиеся бурой корочкой раны. Тубьёрн молчал тоже — и только его пальцы ритмично сжимались на трясущихся от напряжения бедрах Кюликки. Лицо художника дышало неприкрытым наслаждением, соломинки застряли в растрепавшейся черной косе. С каждым движением его мускулистые бедра сладострастно содрогались — финке приходилось изо всех сил сдавливать их, чтобы ни одна капля драгоценного семени не пролилась мимо. Ни одного стона не вырвалось из стиснутых губ Кюликки — она стоически терпела разрывающую влагалище боль. Стало тихо, и только тяжёлые вздохи влюблённых нарушали полную почтения тишину. Лахья снова приблизилась к дочери, жестами прося её не прерываться, и принялась развязывать тугой шнурок — Магда только сейчас заметила болтающийся на жилистой шее старухи кинжал в разукрашенных ножнах. Девушка невольно подалась вперед — хотела сорвать оружие с шеи безумной старухи, отдалить неизбежную смерть Тубьёрна хоть чуть-чуть. Но Лахья уже развязала шнурок и с улыбкой протянула нож дочери. Глаза Кюликки округлились от ужаса — она неловко покачнулась и в панике мелко замахала скрещенными руками. Она не могла своими руками убить беззащитного человека. Тубьёрна, который не видел, как дрожала Кюликки, пока мать держала нож перед её вытянувшимся от ужаса лицом. Мощная волна оргазма заставила художника зажмуриться, а финку — прикусить губы до крови. Ведь Лахья безразлично пожала плечами и отдала нож Миэликки, чья кожа мерцала в темноте храма молочным сиянием. И когда он затрясся, выплескивая в Кюликки своё семя, златовласая дева, не изменившись в лице, подошла к ложу и уверенным движением вогнала нож Тубьёрну в живот — по самую рукоять. Мёртвую тишину желтого зрама вспорол отчаянный крик. Кричала не Кюликки — Тубьёрн. Кровь пульсирующей алой струей сочилась из маленькой треугольной раны, смешивалась с подсыхающей спермой, пропитывала солому, растекалась по деревянному полу блестящей лужей. Магда никогда не думала, что в людях может быть столько крови. Она отступила, боясь запятнать ноги в кровавой луже и осторожно взглянула на Кюликки. Та молчала, зажав рот обеими руками — крик был в её глазах, почерневших от страха. Бледная, сжавшаяся — она так и не успела понять, что натворила — слезла с содрогающегося в предсмертных судорогах тела, и, прихрамывая, направилась к Магде. Не к матери. Белые разводы засохли у неё на бедрах, красные капли запутались в волосах на лобке. Миэликки проводила Кюликки презрительной молчаливой улыбкой, и ленивый взгляд её тёмных глаз остановился на Тубьёрне. Художник в отчаянии раскрывал рот, пытался позвать на помощь — но вместо слов из его губ текли кровавые ручейки. Это слишком напоминало Магде агонию Илмари, и она отвернулась, вспыхнув от стыда. Но тут же вздрогнула от вопля, больше похожего на рёв раненого зверя — то Миэликки вытащила нож из раны и довольно улыбнулась при виде бурного кровавого ключа. Тубьёрн замолчал, в одно мгновение прекратив всякие попытки двигаться. Он, как художник, знал, что эта рана — смертельная. Женщины как ни в чём не бывало принялись одеваться, словно только что парились в бане, и по полу текла не кровь, а мыльная вода. Лахья невозмутимо повесила кинжал на шею, и, мимоходом потрепав по плечу смущённо зардевшуюся Миэликки, стала натягивать платье. Оттащив Магду в самый тёмный угол, Кюликки устало опустила голову ей на плечо. Тело финки, дрожащее, словно осиновый лист, оказалось таким холодным, что Магда невольно дёрнулась в ответ. Кюликки трясло, зуб на зуб у неё не попадал от страха, и всё, чем Магда могла помочь любимой, на чьих глазах только что убили человека — осторожно погладить её по спине. Тубьёрн больше не кричал — тихо стонал, зажимая ладонью горячую рану. Женщины неторопливо одевались и выходили — кто парами, кто поодиночке. Присутствие умирающего не мешало им беззаботно обсуждать недавнее зрелище. Проходя мимо прижавшихся друг к другу девушек, они переглядывались и шутливо шушукались — их шепот как никогда больше напоминал Магде шипение змей. Последними оделись Айно и Миэликки, и когда они остановились посмотреть на Тубьёрна, во взгляде золотоволосой красавицы Магде почудилась неприкрытая усмешка, а в безмятежной улыбке Айно, на ходу поправлявшей венок из одуванчиков, проскользнуло презрение. Но ушли и они, и девушки остались наедине с умирающим. — Он ещё долго не умрёт, — пробормотала Кюликки, опасливо оглянувшись на истекающего кровью Тубьёрна, и потянула Магду за руку. — Она его только ранила. Магда нахмурилась. Устами Кюликки говорила наивность, которая не верит в предсмертные муки и знает, что умирать — страшнее, чем даже сгорать заживо. Илмари не умолял Кюликки добить его, Лемми не смотрел на неё мёртвыми глазами. Кюликки не знала, что Илмари умирал десять мучительных часов, запертый в каменном мешке, с простреленными ногами и распоротым животом — Магда ей не рассказывала. Но лишь согласно кивнула и опустилась на корточки рядом с Тубьёрном. Художник глухо застонал, и его полный отчаяния серый взгляд остановился на трясущихся от волнения девушках. Не сводя с Магды красных плачущих глаз, он нашарил её руку и стиснул, пятная кровью золотистую кожу возлюбленной. Магда нервно выдохнула — Тубьёрн своим пожатием будто стёр ей кости в порошок. Он жадно смотрел на неё, желая налюбоваться напоследок. Кюликки для него словно не существовала, хотя её тонкие пальцы нежно скользили по другой руке художника, поддерживая и унимая боль. Тубьёрн всхлипнул. Он не собирался умирать такой, жалкой и позорной смертью — голым, на пропитанной кровью соломе, с дырой в животе. Магда, сама готовая разрыдаться, поглаживала его по руке, Кюликки молча подтирала нос, и созерцание их потных обнажённых тел нисколько не облегчало Тубьёрну последние минуты. — Д-добей меня, — собравшись с силами, попросил он, обратив на Магду умоляющий взгляд, и, смущённо зажмурившись, слизнул собравшуюся в уголке губ кровь. Кюликки вздрогнула — ведь коллега, друг и любовник не умирал у неё на руках. А Магда… Магда не могла возразить, не могла отказать. Вчера на мельнице Тубьёрн помог ей, избавил от муки созерцать умирающего. Значит, сегодня Магда должна была помочь ему. Она глубоко выдохнула и положила руки на судорожно дёрнувшуюся шею Тубьёрна, мощную, как у быка. — Я люблю тебя, — прошептала Магда по-немецки, изо всех сил сжимая пальцы. Она рубила головы курам, зареза́ла поросят — но никогда не причиняла боль человеку. Тубьёрн, не хотевший мучить её ещё больше, задержал дыхание и зажмурился. Кюликки, наконец очнувшись, громко всхлипнула и зажала художнику нос и рот. Никто и никогда не должен был узнать, что они убили человека. Почувствовав взгляд Магды, Кюликки посмотрела на неё из-под сдвинутых белых бровей, поджала губы и кивнула, зажимая нос Тубьёрна ещё сильнее. Пальцы финки блестели от крови, словно китайская резная статуэтка, облитая красным лаком. Магда сомневалась в своих силах — её пальцы едва-едва могли обхватить шею художника. Но вот литые мышцы на животе Тубьёрна инстинктивно сжались, проступая под кожей подобно мышам, проглоченным змеёй, и кровь, едва унявшаяся, забила пуще прежнего. Тубьёрн замычал от боли, засучил ногами, как младенец — но Магда и Кюликки упорно давили, сжимали, лишь продлевая его муки. И ощущать это было ужасно. Пять минут, наполненные тяжёлым дыханием Магды, глухими стонами Тубьёрна и редкими всхлипами Кюликки, превратились в целую вечность. Внезапно Тубьёрн открыл глаза — в затуманенных болью серых озёрах промелькнула тусклая искорка узнавания. Но в следующую секунду они уже померкли. Навсегда. Магда боязливо отняла руки — по шее Тубьёрна расплывались маленькие синие кровоподтёки. Сердце ещё колотилось, но вскоре затихло и оно. Кюликки отпустила его голову и отстранилась. На лице художника остались глубокие бурые ссадины, похожие на полумесяцы. Тубьёрн обмяк и вытянулся, уставив в потолок две тусклые луны остановившихся глаз. Девушки обессиленно выдохнули, размазывая подсыхающую кровь с ладоней по бёдрам. Густые пряди надо лбом Кюликки потемнели и склеились от пота. — Останься с ним, — попросила Магда, сглотнув ползущий по горлу комок тошноты. — Я не могу. Забыв про платье, она выбежала на порог, и беспощадное солнце ударило её под дых потоком расплавленного золота.***
На лугу перед храмом женщины собирали цветы. Словно в ритуальном танце, ходили друг за другом, вытаптывая круги в густой зелёной траве. Склонялись до земли, под корень срывали белые маргаритки, голубые незабудки, жёлтые одуванчики. Складывали маленькие букетики в подвязанные на поясе полосатые передники и напевали себе под нос. Старательно готовились они к неизвестному цветочному торжеству, и когда из храма выбежала плачущая Магда и бросилась на луг, их лица, безмятежные, как небо, не омрачились ни единой эмоцией. — Почему вы их убиваете?! — кричала Магда, расталкивая женщин, и топтала цветы босыми ногами. Солнце слепило её, огнём жгло обнажённое тело. Женщины снисходительно улыбались, провожая её теми равнодушно-брезгливыми взглядами, какие в Средневековье, должно быть, обращали на шутов и нищих, и снова наклонялись за цветами. Только одна женщина — лет сорока, синеглазая, с волосами цвета соломы — обняла бьющуюся в истерике Магду и отвела подальше. — У нас же здесь матриархат, не так ли? — терпеливо, как сумасшедшему, напомнила она, поглаживая Магду по горящим плечам. — Мы никогда не убьём женщину. Для нас женщина — самый достойный представитель внешнего мира. Мы верим, что женщины, даже не местные, не могут сделать нам ничего плохого. Приезжих мужчин, да, нельзя отправить в стадо наших местных, послушных. Своих мы чуть ли не выводили, а приезжие слишком дерзкие. Что нам остаётся с ними сделать? — ласково говорила она, игнорируя исполненный злобы блестящий взгляд Магды. — Только убить. К тому же, они вошли в табуированные зоны, а это непростительно. С мужчинами мы расправились, но остались свидетели, которые могут навести шум во внешнем мире, — понизив голос, процедила блондинка сквозь зубы, — и тогда… нашему миру придёт конец. Она взяла одуванчик из цветочного вороха в своём переднике и провела им у Магды под носом. Солнце, висевшее под куполом неба золотым кругом, почернело.***
Когда Магда очнулась, с белой стены на неё взглянул затейливый цветочный орнамент. Разноцветные завитки покрывали всю стену не до потолка, но до высоты, на которую была способна дотянуться рука взрослого мужчины. Сложные переплетения и изгибы не раздражали, не мельтешили в глазах — значит, художник рисовал в попытке успокоиться. О том, что это была комната Тубьёрна, Магда уже догадалась. Откуда-то сбоку доносился тихий голосок, похожий на жужжание пчелы — то сидевшая на полу в изголовье Кюликки мурлыкала себе под нос очередную песню без конца и начала. Значит, её заперли не в одиночку. Это немного утешало. Но спокойнее от этого не становилось. — Где я? — прошептала Магда охрипшим голосом, чувствуя под щекой колючую подушку. Хлопковая ткань с узором из голубых цветочков пахла тмином. — На мужской половине, — под тонкими пальцами Кюликки возникало пёстрое плетение фенечки. — Они оглушили тебя, чтобы ты не мешала им готовить Тубьёрна к сожжению, — прибавила она совсем тихо, будто их могли подслушать. — А ты? — голос понемногу возвращался к Магде, и мир вокруг становился всё более и более чётким. Она уже могла разглядеть маленькие красные солнца на кантиках рукавов Кюликки. — Я ушла из храма и тебя сюда оттащила, — призналась финка, опуская взгляд на узелки плетёного браслета. — Здесь мы хотя бы можем побыть в тишине. — А Тубьёрн? Разве тебе не кажется, что мы сейчас должны быть с ним? — выпалила Магда, резко поднимаясь с хрустящего травами тюфяка, но в душе упрекнула себя за бесполезное геройство. — Он уже мёртв, — с тихим вздохом напомнила Кюликки, и голос её задрожал. Громко всхлипнув, она вытерла глаза, притворяясь, будто проводит по вспотевшему лбу. Магда поджала губы, возвращая взгляд к орнаменту на белой стене. На первый взгляд изящные завитки напоминали роспись в каком-нибудь дворце, но, стоило всмотреться внимательнее, из изгибов в стиле рококо проступали змеиные головы и цветы, красные, как кровоточащая вагина. — Почему ты не спрашивала, как умерли Лемми и Илмари? — прослеживая взглядом закорючки орнамента, прошептала Магда. — Они же тоже…здесь были. — Тубьёрн всё нарисовал, — выдохнула Кюликки и отодвинулась, показывая фреску, прятавшуюся у неё за спиной. — А ты мне ничего не сказала! Магда осторожно повернула затекшую шею. Лемми, смешно нарисованный в профиль, как у древних египтян, дико взглянул на неё красным глазом. Он со всех ног убегал от пчелиного чёрного облака — куда-то к краю стены, в угол, и тело его рассекали короткие красные линии — на шее, запястьях, коленях. На той же стене, у окна, сидел привязанный к столбу Илмари. Из уголка рта у него стекала кровь. А над полом, словно паря в воздухе, растянулся Вяйне. Кровь из перерубленной руки струилась по стене и капала на пол, собираясь у плинтуса красной лужицей. Страшные это были картинки — торопливые, чумазые эскизы, спешно набросанные чёрным фломастером по белым обоям. И лишь один цвет оживлял контурные сиюминутные наброски — красный. Вот откуда были эти гуашевые мазки на пальцах Тубьёрна. — Он был вместе со мной и всё видел, — прошептала Магда, переводя взгляд на костёр, горевший в в самом низу стены. В красных языках пламени виднелась лохматая голова ревущего от боли чёрного медведя. Тогда на пароме Тубьёрн рассказал, что означает его норвежское имя, и Магда не сомневалась — в этом звере художник изобразил себя. Тубьёрн не любил рисовать автопортреты. — Спой мне что-нибудь, — попросила Магда и обессиленно закрыла руками лицо, лишь бы не видеть кончину друзей ещё раз. Вот так выглядели бы комнаты с мягкими стенами, если бы сумасшедшим давали краски и карандаши. Кюликки приблизилась — её иссохшие сморщенные губы почти коснулись серебряного колечка в ухе девушки — глубоко вдохнула, и, не раскрывая рта, принялась напевать очередной отчаянно-унылый мотив. Магда знала наизусть все песенки, которые Кюликки, пока возилась на кухне, мурлыкала себе под нос, а то и вовсе пела в полный голос, размахивая шумовкой вместо микрофона. За три года общения с фанаткой Pain Магда не полюбила шумный шведский коллектив, но волей-неволей научилась различать похожие друг на друга песни. Вот и в этой озлобленной мелодии почерк кумира Кюликки она узнала сразу — по свисту норд-оста в камышах холодных фьордов и крикам чаек, парящих над свинцовыми волнами. И надрыв, пронзавший нехитрую мелодию, похожую в исполнении финки на заунывную колыбельную, ранил душу не меньше, чем просьба умирающего Тубьёрна добить его. Магда всхлипнула и положила голову ей на колени. Кюликки пела, а пальцы её проворно свивали разноцветные нити в аккуратные узелки узора плетеного браслета. Бурый, фиолетовый, красный, голубой — плетение успокаивало финку так же, как Тубьёрна — рисование пёстрых абстракций. — Это Hypocrisy, — замолчав, выдохнула Кюликки и, дождавшись, когда последняя нота растворится под потолком, грустно прибавила, — «End of disclosure». Они обещали приехать в сентябре с новым альбомом. Я даже афишу видела у нас рядом с домом. Хотела пойти, но теперь мне их уже никогда не увидеть. — Она тяжело вздохнула, боясь расплакаться, и завязала края браслета вокруг запястья Магды. — Почему не увидишь? — глухо спросила она, неловко поднявшись, и скользнула взглядом по пёстрому узору. — Разве ты не вернешься в Хельсинки? — Нет, — побледневшие губы Кюликки едва шевельнулись. — После праздника уеду в Контиолахти, это тут, рядом. Бильрёст уже нет, а без неё в моей жизни смысла уже не будет. Да, я могла бы сбежать с тобой, — горячо зашептала она, сцепляя руки на плоском животе. — Но я никогда не смогу забыть, что случилось здесь с вами. Я уже сейчас не могу смотреть тебе в глаза, — призналась она, и Магда заметила, что за весь разговор Кюликки ни разу на неё не посмотрела. — Я знаю, что это неправда, но мне все кажется, будто ты думаешь, что это я их убила. Мне не надо было соглашаться на эту поездку. Вообще не надо было возвращаться. Надо было остаться с тобой, а на всё, что писала мне мама, насрать. Она ведь постоянно звонила мне, писала, требовала вернуться. Угрожала, упрекала, злилась. Сколько дерьма она вывалила мне на голову в тот первый год… А у меня не хватало смелости бросить трубку! — сердито выкрикнула она и сморщилась, готовая заплакать. Ни одной слезы не выкатилось из зажмуренных глаз. У них обеих больше не осталось слёз — все были выплаканы. Остался только крик. Магда понимающе стиснула её ручку — хрупкую и маленькую, как у ребенка. — Я тоже через это проходила, — глухо прошептала она. — В Хельсинки я сбежала от отчима. Он мстил мне за своего Тоби, — Магда нахмурилась, невольно замечая, что считала имя бультерьера стёртым из своей памяти. — Он знал, что я в другой стране и звонил не переставая — но я не брала трубку. Мне тоже было страшно. Первое время я боялась, что он приедет и убьёт меня. Но он был чужой мне человек, никто. А вот если бы мама попросила меня вернуться, я бы не смогла отказать. Я понимаю и не виню тебя, — через силу выдавила Магда, чувствуя, как пальчики Кюликки задрожали в её руке. — Это мне не надо было расспрашивать тебя и проситься сюда. Но я беспокоилась. Мне было слишком знакомо твое состояние. И я хотела узнать, почему каждым летом ты становилась такой отстранённой и грустной. Я не могла оставаться равнодушной. Я чувствовала себя просто отвратительно, когда видела твое заплаканное личико и понимала, что ничем не могу помочь. И парни тоже тревожились за тебя. Но мы слишком поздно поняли, что бессильны покончить с этой сектой. И не успели уехать пока все были живы. Теперь и я не уверена, что смогу уехать. Что не стану одной из вас. — Уезжай, — взмолилась Кюликки, сжимая её запястье, и Магда сглотнула слезы, понимая, что утром слышала эти же слова из уст ещё живого Тубьёрна. — Возвращайся домой. Только не оставайся в Финляндии. Пожалуйста. Даже если мы с тобой не будем видеться, Пайхола заберет тебя. Они не допустят, чтобы про них узнали во внешнем мире. Каждый, кто приезжает сюда, должен остаться. Живым или мёртвым. Если ты не сбежишь, они заставят тебя принять нашу веру. Или убьют. — Я уеду, — пообещала Магда сквозь подступающие слёзы, касаясь губами холодного виска возлюбленной. — И никто, ни одна живая душа не узнает, что здесь случилось. На языке крутилось совсем другое. Но Магда лгала — ради спокойствия Кюликки. — Я буду писать тебе, — всхлипнула финка. — Жалко, что я больше тебя не увижу. Я уже скучаю по тебе, — тоненько провыла она, обняв Магду за шею. — Знаешь, когда мы встретились, я поняла, что до этого жила в сплошном мраке. А ты как будто включила свет и показала мне новый мир. Но сейчас я чувствую, как всё опять погружается в темноту. — Мы не прощаемся навсегда, — Магда тряхнула её ручку, желая приободрить, но сама не очень-то верила своим словам. — Приезжай в Мюнхен. Возьми своего ребёнка и приезжай, как только сможешь. Ты ведь уже не тот ребёнок, каким была три года назад. Можешь и своё мнение иметь, а не слушать маму, — прибавила она с лёгким упрёком, но, увидев в уголках глаз Кюликки блестящие капельки слёз, поспешно погладила выступающие косточки её цепких мозолистых рук. — Я не смогу тебя забыть. Иначе ты умрёшь для меня. Я и так видела слишком много смертей. К тому же, со мной останется твоя фенечка, и будет не так грустно ждать тебя, — опустила она смущенный взгляд на плетёный браслетик. Кюликки долго молчала, низко опустив голову, и ворох красно-рыжих прядей скрадывал выражение её осунувшегося от страданий лица. — Не будет у меня ребёнка, — Магда была не уверена, но Кюликки как будто произнесла это с облегчением. — После того, что я видела, что почувствовала, он просто не выживет. И не должен выжить. Или я его убью, — тихо, но решительно прошептала она. — И приеду. Обещаю. С трудом, словно веки её были из чугуна, Кюликки подняла взгляд и стиснула пальцы Магды своими, тонкими и дрожащими. — И мы всё наверстаем, — Магда тряхнула её руку в ответ. Ответом был пронизывающий, влажный сверкающий взгляд — взгляд влюблённого человека. Никогда ещё Кюликки на неё так не смотрела. Но вот финка сморщилась, вздрогнула, не в силах противостоять клокочащему в груди кому, и бросилась Магде на шею. — Я буду очень, очень скучать по тебе, — прорыдала она. Магда, не находя слов, погладила её по спине и зарылась лицом в рыжие волосы, пахнущие солнцем. Несколько минут прошли в тягостном, неловком молчании. Тесно сжавшись на холодном травяном тюфяке, оцепеневшие девушки, напуганные скорой разлукой, могли лишь гладить руки друг друга. Пальцы Кюликки казались Магде совсем ледяными — студёное дыхание Сариолы повеяло на них из приоткрытого окна. Кюликки первой почувствовала холодный сквозняк — испуганно дёрнулась и боязливо коснулась губами такой же стылой щеки Магды, будто хотела передать ей свое последнее тепло — бережно и осторожно, как целуют покойников. Магда с немым вопросом взглянула на неё, и Кюликки, разглаживая складки полосатого передника, вздохнула: — Пойдем. Тубьёрн нас уже ждёт.***
На луг из леса вышли мужчины. Они были в белых вышитых одеждах, и полуденное солнце золотило густые бороды и длинные волосы. Многие торжественно держали перед собой музыкальные инструменты — кто гитару, кто флейту, кто скрипку. Выстроившись в ряд, они стояли, подняв головы к потускневшему, как перед грозой, небу, и чего-то ждали. Магда с Кюликки опасливо покосились на них, оцепеневших от ожидания, и проскользнули в храм, тщательно притворив за собой дверь. Внутри было темно и душно от множества тесно толпившихся женских тел. Девушки с трудом пробились поближе — и то, что открылось их глазам, стало последней каплей. Пол почти светился, чисто вымытый от крови, и Тубьёрн лежал уже не на соломе, а на серых больничных носилках, усыпанных пёстрыми головками сорванных цветов. Венок из тощих одуванчиков был у него на голове, изо рта торчал букет медовых топинамбуров, лимонные рудбекии с торчащими зелёными пестиками обвивали пах, в ране, превращенной в густое кровавое месиво, масляно блестели лютики. Культистки превратили художника в произведение искусства — в чудовищный жёлтый букет, в жуткую экибану. — Не хочешь ничего сказать ему на прощание? — заметив сдвинутые в отвращении брови Магды, усмехнулась Лахья, втыкая Тубьёрну в глаза две золотистые ромашки с чёрными серединками. Когда из лопнувших глазных яблок потекла какая-то прозрачная жидкость, Кюликки передёрнуло, и она, отчаянно замотав головой, вытащила Магду обратно на луг. Прижавшись друг к другу, словно на морозе, они видели, как женщины вытащили носилки на порог храма. Лахья махнула мужчинам рукой, не то разрешая, не то приказывая, и над замершим в полуденной тишине островом раздался тяжелый, низкий звук рога — Магда и Кюликки в ужасе переглянулись, узнав вступление к последней песне альбома Бильрёст «Калевала». В ней пелось о медведе, которого злая хозяйка Похъелы натравила на ненавистную ей Калевалу. Но мудрый Вяйнемейнен попросил лесную красавицу Миэликки с миром отдать ему медведя. Медвежью тушу он воздел на копьё — грозное произведение кователя Илмаринена — и с торжественной песней вошел в Калевалу, где медведя приняли, как дорогого гостя. Они тоже были в курсе, что значит его имя. Под грохот барабана несколько дюжих мужчин взялись за ручки носилок и понесли Тубьёрна к костру. С каждым их шагом с носилок сыпались цветы, и вскоре от храма к костру пролегла неровная дорожка из незабудок, ромашек и тех страшных жёлтых цветов, чьего названия Магде не удалось узнать — они сверкали на солнце, как рассыпанные в траве золотые монеты. Так же блестел лысый череп мужчины с длинной бородой, похожей на паклю — на животе у него висел огромный барабан, и каждый удар по туго натянутой коже заставлял Магду вздрагивать, словно от удара током. Никогда ещё от собственных песен по её спине не бегали мурашки. — Мой возлюбленный ты, Отсо, — отделившись от толпы, завёл низким голосом красивый парень с рассыпанными по плечам золотыми волосами. — Красота с медовой лапой! Ляг, усни в траве зелёной! Под эти слова двое мужчин раскачали носилки и небрежно, словно набитый мокрой соломой тюфяк, бросили увитое цветами тело на груду хвороста. Сырые ветви затрещали и просели. А молодой блондин — наверное, сын той женщины с одуванчиком — продолжал петь: — Проведи-ка дорогого К нам в прекрасное жилище: Там уж кушанье готово, Чисто выметены доски И протерты половицы. Там все женщины надели Что ни есть прекрасней платья, Головы их в украшеньях, Белые на них платочки. В другой обстановке Магда подумала бы, что в мужском исполнении песня звучит удивительно хорошо, но сейчас ей хотелось заткнуть уши и убежать куда-нибудь подальше. Вместе с Кюликки. Лахья снова взмахнула рукой — блондин замолчал, толпа расступилась, и старуха, легко ступая по примятой траве, под тихую музыку прошла к костру. — Праздник летнего солнцестояния объявляю закрытым, — гордо изрекла она, и, как в тот, первый день, поднесла к груде хвороста факел. Огонь облизнул пушистый цветок, упавший между замшелыми сучьями — тот почернел, сжался и превратился в прах. Перепрыгивая с сучка на сучок, рыжие прозрачные язычки бодро взбирались по усыпанному цветами костру. Магда дёрнулась, но огонь уже занялся и с глухим треском побежал дальше — к Тубьёрну, который ромашками глаз смотрел в небо, безмятежное и голубое. А парень в расшитой васильками рубашке снова запел, простирая руки к усыпанному цветами трупу: — Отсо! Яблочко лесное, Ты, в дубраве ком красивый! Этих девушек не бойся, Не страшись прекраснокудрых, Не пугайся ты и женщин, Этих жён, чулки носящих! Костёр разгорался плохо — цветы и сырая трава только дымили, и Магда, покрепче сжав руку Кюликки, невольно подумала, что в соседней деревне поднявшийся к небу серый столб приняли бы за сигнал о помощи. И оказались бы правы — ведь Магда, изо всех сил закусывая губы, давила в себе полный отчаяния крик. В дыму мелькнула яркая вспышка — то огонь жадно слизнул волосы с головы Тубьёрна. Магда не видела, как его лицо вспыхнуло фиолетовым, рыжим, запузырилось и затрещало по швам —пламя и дым заботливо скрыли это. Но от неё не ускользнул блеск красного золота на горящих кудрях Лемми и чёрная дыра на животе Илмари, куда с ненасытным треском зарывался огонь. Праздничный костер Юханнуса пожирал их, облизывал тысячами голодных, трепещущих от предвкушения языков. Над лугом, с которого к празднику сорвали все цветы, стелился удушающий чёрный дым и запах мертвой горящей плоти. Магда задыхалась, сжимала руками рот — но дым, липкий, как запекающаяся кровь, склеивал ресницы, повисал в волосах, затыкал поры, мешал дышать. Кюликки громко кашляла, уворачиваясь от искр. Костер гудел, разгораясь, солнце опаляло глаза не меньше огня. Убежать они не могли — женщины плотным кольцом обступили костёр, и, кружась в опасной близости к краям чёрного круга, запели о том, как на празднике в солнечной Калевале мудрый Вяйнемейнен рвал зубы красавцу-медведю. Магда чувствовала, что больше никогда не сможет смотреть на огонь. Тубьёрн — то, что было им — почернел, теряясь в дыму, стал обугленной головешкой. И когда кожа его начала лопаться с треском разрываемой ткани, Кюликки не выдержала — оттолкнула Магду, упала на колени, спрятала лицо в густой траве, и, прикрывая уши ладонями, закричала так, будто горела сама. Рыжие пряди языками ненасытного пламени окутали сжавшуюся в комочек фигурку, потекли по зелёному ковру — словно угрожали погубить всю Пайхолу в огне. Магда попятилась, едва ступая на подгибающихся от страха ногах. От этого крика вскипала кровь в ушах, а женщины, обступив надрывающуюся в крике Кюликки, смеялись. Смеялись. Хватались за животы, запрокидывали головы, сгибались пополам, тряслись, будто мучимые судорогами, фыркали, смахивали радостные слёзы. Их хохот потерялся в рёве огня — Магда видела сощуренные глаза и сверкающие зубы. Только отец Кюликки не смеялся — стоял поодаль и крепко держал за ошейник огромную пушистую собаку с белой шерстью. И её розовый язык, вывалившийся между влажных клыков, был последним, что Магда видела в Пайхоле. Потому что в следующую секунду бросилась бежать — прочь, к мосту. Не оборачивалась, она краем глаза заметила мелькание белой собачьей шубы — но теперь не боялась, хотя шрамы предательски взвыли. Наоборот — услышав за спиной тяжелое собачье дыхание, Магда побежала ещё быстрее — так, как не бегала никогда в жизни. Розовый язык собаки трепался по ветру, как стяг — она могла бы нагнать девушку в несколько прыжков, но жара была на стороне человека. Под ногами замелькала чёрная вода, закрипели старые доски моста. Магда тяжело дышала, проталкивая горячий неподвижный воздух в пересохшие лёгкие. А собака растерянно замерла на границе своей территории, застыла у моста, обессиленно высунув длинный язык. В глазах внезапно потемнело — Магда оказалась в лесу. И, увидев над головой кроны елей, прибавила шагу. Пайхола осталась позади, никто не гнался за ней, но Магда продолжала бежать, вспахивая босоножками мягкую лесную землю — зажатый в кулаке ключ не давал остановиться. Ветер свистел в ушах, забивал рот, хлестал по глазам, бил засыхающие легкие. Но Магда, подгоняемая дувшим в спину северным ветром, не могла оставиться. Иначе бы её убили и бросили на костер, к Тубьёрну. А она не могла умереть. Она должна была выжить. Хоть бы и на одном усилии воли. Хийси, суровый бог леса, укрыл девушку еловым подолом своих одежд, и вскоре Пайхола стала всего лишь зелёной точкой на другом конце дороги. Грунтовая дорога под ногами сменилась потрескавшимся асфальтом, под солнцем заблестели лакированные бока машин. Вот и затерянная среди елей автостоянка. Чёрный минивэн Тубьёрна, потусневший от цветочной пыльцы, стоял на своём месте. Магда захрипела, переводя дух, и на шатающихся ногах подошла ближе. Солнце скользнуло по зубчикам ключа и скрылось за наползающими со всех концов неба облаками. Девушка неуверенно надавила кнопку с тиснёным изображением открытого замочка и поднесла руку к ключом к двери автомобиля. Внутри минивэна что-то пискнуло, и Магда, с усилием дернув раскаленную ручку, шумно выдохнула. Открыто. На заднем сиденье дышавшей огненным жаром машины были беспорядочно свалены рюкзаки. Магда тяжело упала в горячее кресло у руля и хмуро уставилась на ряды кнопок и рычажков. Последний раз Магда садилась за руль ещё в Германии, когда ей было двадцать три, и умение водить машину казалось бесполезным и ненужным — девушка предпочитала ходить пешком и толком не запомнила, как заводить машину. Кордула тогда добродушно посмеивалась над её неумением, но сейчас, когда шорох листвы за окном казался шумом погони, и собственное хриплое дыхание заставляло вздрагивать, Магда едва не заплакала, не попав ключом в замок зажигания с первого раза. Руки тряслись, как у древней старухи, а из дрожащих губ рвался крик. Хотелось опустить голову на руль и зарыдать. Магда сдержалась — лишь медленно выдохнула и произнесла, поглядев в зелёную мазанину за лобовым стеклом: — Так. Спокойно. Спокойнее не стало, но Магда взялась за ключ и снова повернула его. Машина встрепенулась, как проснувшийся человек, и на приборной панели загорелись красные и зелёные огоньки. По губам готовой расплакаться Магды расползлась торжествующая улыбка. — Что теперь? — спросила она себя и нахмурилась, опуская взгляд на торчащий между сиденьями рычаг. Последний раз Магда говорила сама с собой три года назад — в марте, когда в чужой стране, зимой, сходила с ума от одиночества. И вот, она снова осталась одна. Девушка сдвинула брови и изо всех сил надавила тугую педаль сцепления. Рычаг удалось сдвинуть не сразу. Кажется, теперь можно. Не снимая с педали дрожащей от напряжения ноги, Магда медленно отпустила сцепление. Очень медленно. Машина со скоростью улитки сдвинулась с места — но Магда едва успела нажать на тормоз, чтобы не врезаться в бампер стоящей впереди белой машины. Неутихшая истерика подсказывала идти на таран, лишь бы уехать скорее, однако приходилось сдерживать себя, чтобы не лишиться единственного пути к спасению. Главное — добраться хоть до какого-нибудь жилья или заправки, только бы подальше отсюда. С чужими документами в бардачке далеко не уехать. На первой же заправке её задержат, а там… Там видно будет. Бензина оставалось как раз на сто километров. Магда закусила губы, и, уставившись в боковое зеркальце, принялась сдавать назад. Кажется, она попятилась слишком резко и разбила фару стоявшей сзади машины. Но сейчас это было совсем неважно. Только бы сохранить жизнь. Только бы доставить в Хельсинки картины Тубьёрна целыми. Кое-как вырулив со стоянки, Магда прибавила скорость — рычаг повернулся неожиданно легко, и машина покатилась по гладкому асфальту, кое-где тронутому чёрными пятнышками. Несколько капель упали на лобовое стекло. Магда не сообразила, что не знает, как включать дворники, и прибавила газу. Спидометр показывал сорок километров, двигатель ревел, и скорость казалась срывающей голову. Скоро машина вырвалась из леса и понеслась по шоссе. Дождь усиливался — небо рыдало вместе с Магдой. Зажав руль в побелевших пальцах, она давила на газ и молча плакала — слёзы прозрачными ручьями струились по загорелому усталому лицу. Перед глазами всё смазывалось — одни капли скатывались на бесполезные дворники, другие следовали за ними. За закрытыми окнами глухо шумел дождь и проносились тощие рыжие сосны. На обочинах фонариками светились жёлтые цветы на длинных стеблях. Соглядатаи Солнца, сотнями жёлтых кошачьих глаз они следили за Магдой, которая вдруг притормозила и вывернула на обочину. Пайхола осталась в десяти километрах позади, но даже косые линии холодного моросящего дождя не скрывали от девушки столб дыма, поднимавшийся из-за елового леса на горизонте. Магда заглушила двигатель, уткнула лицо в ладони и закричала.