Qinghe Nie de hua

В себя Не Хуайсан приходил трудно. Все тело болело, ощущалось тяжелым, и он с содроганием вспомнил долгие часы схваток, раздирающую изнутри боль, а затем темноту, в которую он с облегчением упал. Хуайсан с трудом приподнялся на ложе и огляделся: рядом не было ни одной живой души, и он потихоньку начинал паниковать. Где Минцзюэ? Где его дитя? Все ли в порядке? Дверь распахнулась почти бесшумно, и глава Цинхэ Не замер на пороге, во все глаза смотря на супруга. — А-Сан, ты очнулся! — наконец, выдохнул Минцзюэ, быстро подходя к ложу, становясь на колени и начиная покрывать поцелуями нежные ладони. — Я волновался за тебя, А-Сан. — Минцзюэ, что с ребенком? — немного нервно спросил Хуайсан, выдергивая ладони из рук старшего Не. — Что с ним? Он здоров? Почему мне его не несут? — Все в порядке. Сейчас я позову кормилицу, и она его принесет. У нас сын, А-Сан, — ласково сказал Минцзюэ, поднимаясь. — Кормилицу? — нахмурился Хуайсан. — Но ведь я могу кормить наше дитя сам! — Конечно, ты можешь, — медленно начал Минцзюэ, пытаясь быть спокойным и не напугать и расстроить Хуайсана еще больше. — Но ты был не в том состоянии, чтобы кормить его в первые дни. Ты был не в себе почти пять дней… Хуайсан прикусил губу. Во всех трактатах, что давал ему читать Не Цинхуа, говорилось о том, что девам необходимо начинать кормить свое дитя сразу же — ведь именно так формировалась нерушимая связь между матерью и ребенком. Но прошло уже пять дней! Что же будет? — Минцзюэ, — жалобно проговорил Хуайсан, пытаясь сесть. Внизу живота тут же заныло, а грудь, налитая, полная, отозвалась резкой болью, и младший Не ахнул, прижав к ней руки. Минцзюэ тотчас же напрягся, подаваясь вперед и готовясь позвать лекаря, если брату станет плохо. — Минцзюэ, а если… Если он меня не признает? Что я буду делать, если собственный сын меня не будет любить? — А-Сан, — улыбнулся уголками губ глава Цинхэ Не. — Ну как тебя можно не любить? Вот увидишь, наше дитя уже тебя любит! Принесли малыша Не Хуана, и Хуайсан замер, едва дыша, разглядывая сына во все глаза. Губы его затряслись, когда А-Сюин опустила маленькое тельце младшему Не на руки. А-Хуан завозился, зачмокал, ощущая незнакомый запах, а затем вдруг открыл глаза и посмотрел на папу*, и Хуайсан, едва сдерживающий до этого слезы, наконец, заплакал. — Дагэ, он такой крошечный, ты посмотри на него… Сокровище… А-Хуан, дитя мое… — пока второй господин Не ворковал над своим ребенком, А-Сюин взбивала подушки, накладывала больше одеял — все, чтобы их господину было удобнее кормить свое дитя. Она замерла на секунду, разглядывая личико младенца, а затем улыбнулась. — Маленький господин так на Вас похож, молодой господин Не! Одно лицо! — Да разве ж? — удивился Не Хуайсан, а затем вдруг вскрикнул: малыш, устав ждать, когда папа, наконец, устроится поудобнее, по наитию нашел сосок и тут же начал трапезничать. — А это… Не так уж и приятно. — Это у него еще зубок нет, молодой господин, мама говорила, что когда у детей режутся зубы — не найти зверя страшнее! — поделилась А-Сюин, а затем, подгоняемая Не Минцзюэ, выбежала из покоев. Супруги остались одни. — А-Сан… — выдохнул старший Не, усаживаясь на постель и мимолетно огладив макушку сына. Затем посмотрел на Хуайсана долгим, внимательным взглядом, и на дне его темных глаз клубилось что-то непонятное. Он вдруг наклонился, оставил легкий поцелуй под ключицей и, как-то неожиданно для самого себя и для Не Хуайсана, тоже обхватил свободный сосок. — Минцзюэ! — ахнул Хуайсан, заливаясь краской: румянец разлился по щекам и шее, грозясь перейти на плечи. Он не мог ничего сделать, зажатый со всех сторон: А-Хуан все еще сосал молоко, а брат навалился всем своим немалым весом, не давая вдохнуть. — Минцзюэ, что же ты творишь, это же… Это так бесстыдно, Минцзюэ! Глава Цинхэ Не что-то промычал, не отрываясь от своего занятия. Молоко, текущее ему на язык, было сладким, чем-то по вкусу напоминавшим миндаль, и расставаться с этим ощущением и вкусом не было никакого желания. После пяти дней, проведенных в ужасе, боязни за жизнь брата и супруга, сейчас он отпустил себя, позволяя маленькую слабость. Хуайсан уж совсем покраснел, и неровные пятна румянца расползлись и по груди, когда Минцзюэ, наконец, решил, что достаточно. Он громко причмокнул, выпуская сосок изо рта, и зачарованно на него уставился: на конце висела мутная белесая капелька, которую он тут же подхватил языком. Не Хуайсан издал задушенный писк.

***

На праздник в честь седьмого дня от рождения Не Хуана, наследника Цинхэ Не, собрался весь цвет заклинательского мира. Не Хуайсан, немного оправившийся после родов, настоял на том, чтобы следовать традициям. Старейшины, узнавшие, что младенец родился абсолютно здоровым, притихли, и даже позволяли Не Хуайсану самому заниматься планированием такого важного праздника, впрочем, младшего Не не покидало какое-то смутное, нехорошее предчувствие, которое он как мог запихивал в себя поглубже — не может же быть такого, чтобы Старейшины посмели навредить наследнику клана, верно ведь? Минцзюэ как раз расшаркивался с Цзинь Гуаншанем, когда промелькнувшие рядом белые одежды заставили поднять голову и буквально осатанеть. Извинившись перед главой Ланьлин Цзинь, он грубо схватил приехавшего Лань Сичэня за руку и втащил в ближайшую нишу, рыча, как загнанный зверь. — Я предупреждал тебя, Лань Сичэнь, не смей и носа показывать в Нечистую Юдоль, но почему-то снова наблюдаю тебя здесь! Совсем жизнь не дорога? Лань Сичэнь смотрел на друга воспаленными, больными глазами и ничего не говорил. Ярость внутри Минцзюэ потихоньку успокаивалась. — Минцзюэ… — наконец, произнес Лань Сичэнь, закашлялся, будто не разговаривал давно. Глава Цинхэ Не терпеливо ждал, пока Лань Хуань соберется с мыслями и продолжит. — Минцзюэ, готов на коленях умолять о прощении. Знаю, что провинился, и провинился не раз, но… А-Хуан такой чудесный! Это просто… Это благословение небожителей, не иначе! Я так сожалею о своих словах, если бы ты только знал… — И что, — ядовито усмехнулся Минцзюэ. — Пришел, сказал «прости», и все стало на свои места, так что ли, Сичэнь? — Я понимаю, — мягко сказал Лань Сичэнь, а затем вдруг начал копаться в рукавах ханьфу, нашел что-то, протянул в кулаке другу. — Это для А-Хуана. Я не… Я пойму, если ты и Хуайсан, вы никогда не простите меня и не захотите видеть в Юдоли, просто я не мог… Ты же знаешь, как… Минцзюэ воззрился на протянутую ему вещицу и подавился словами. В кулаке был зажат амулет, который он не раз и не два видел у Лань Сичэня. На самом деле, амулета было два: один у Сичэня, другой у Ванцзи, и судя по всему, старший Лань отдавал теперь свой. — Сичэнь… — выдохнул он потрясенно. — Это же амулет твоей матери, ты совсем ума лишился? Да за них можно половину Поднебесной купить, это же чистейшее золото из страны Пунт! * Да он же бесценный! — Я хочу, чтобы этот амулет хранил твоего сына так же, как все эти годы он хранил меня. — Лань Сичэнь грустно улыбнулся, глядя на подвеску. — Материнская любовь — это самая лучшая защита. — Сичэнь, я не знаю, что и сказать… — Минцзюэ переводил взгляд с амулета на друга, затем опять на амулет, не в силах облечь свои чувства в слова. Зажав подвеску в руке, он порывисто обнял Первого Нефрита и почувствовал, как тело Лань Сичэня затряслось от едва сдерживаемых рыданий. Видимо, происходившее в последний год слишком вымотало его эмоционально, впрочем, как и всех их. Через минуту Сичэнь отстранился, принимаясь вытирать влажные глаза, а затем заулыбался, глядя куда-то в зал. Не Хуайсан сидел на троне на возвышении, держа укутанного в тончайшие шелковые пеленки сына, и благосклонно принимал дары от гостей. Подле его ног уже высилась приличная гора подарков, а вереница гостей все не кончалась, и Не Минцзюэ привычно заворчал. — Опять завалят Юдоль всяким бесполезным хламом! Сожгу все к яоцзину! Лань Сичэнь засмеялся, прикрывая рот рукавом ханьфу.