О неудачно сделанных дырках и удачно встреченных мастерах

Бакуго, если честно, хуево. Бакуго пьёт растворимую матчу, потому что сил нет приготовить нормальную, давится тайским вкусом совсем других листьев, и думает, что вместо энергии в башку получит тошноту. А еще ему холодно. Проект сам себя доделать не смог, но по воле бакуговского упрямства все же доделался. Успех. На работе отпуск — Мина посадила силком, потому что рожа у Кацуки, особенно на фоне яркого на носу кликера, сильно уж почернела. — Кацуки, — тогда начала Мина, тепло так тепло, что Бакуго передернуло от внезапно огромной дозы заботы. — Сходи к Кири. У тебя нос красный… Болит? — Болит. Че, дерьмоволосый налажал? — Не думаю. Сходи. И вали-ка в отпуск с завтрашнего. Бакуго долго зрел и только на третий день осилил положить хуй на универ и написать Киришиме в директ. Вот сейчас, сидя под одеялом, попивая дерьмочай и глядя в телевизор. О, опять славяне ебнулись. Бакуго надеялся, что пойдёт к Эйджиро только завтра утром, перед занятиями. Как обычно — уже типа традиция. «Слышь, у меня отек. Дерьмовый, наверное. Нос болит». Киришима что-то долго печатал, печатал, но вышло не так много, как Бакуго ожидал. «Сможешь ко мне приехать? Прям сейчас?» «Неа. Подыхаю, давление в ебеня». «Скажи адрес. Я приеду». Бакуго глаза закатил. Он понял уже, что Киришима вот такой: им приходилось пару раз погулять в компании, и Бакуго нарочито присматривался. Киришима со всеми заботлив — с этим только смириться, а у Бакуго как-то не выходит. Забота для него — что-то сверх, нарушение личного пространства, и вплоть до того в мозг ощущение это въето, что даже Мина чувствует, где границы и когда остановиться. А от заботы Киришимы потряхивает как-то по-теплому. И вот с этим смириться сложнее. «Не надо ехать, от офисов этих я недалеко живу». «Да ладно… Почему я только сейчас об этом узнал?» «Потому что нехуй тебе это знать. Приходи давай». И пишет адрес. Через пять минут Киришима слёзно просит в сторис прощения у клиентов, и, ладно бы, сместил время, так объявляет внезапный выходной по состоянию здоровья и обещает всех принять чуть позже. Бакуго в тихом и вялом ахуе, но вновь уставляется в телек, смотрит грустные новости и думает, что мир чёт нехило так ебнулся. Там стреляют кого-то, кто-то умирает, а за ним, придурком с одной единственной, по слухам, очень просто заживающей дыркой, носится пирсер. Что они скарифанились, и припереться помочь дело дружбы — это уже другой вопрос. Кацуки убирает кружку на прикроватный столик, и тут же, будто, блять, зная, что чуточку раньше это было бы не к месту, прозвенело дверное «дрдрдр». В коридор Бакуго похуистически прибывает в одеяле, бурчит в него, до носа укутавшись, ведь чтобы открыть дверь, надо бы руку из-под тепла высунуть. Киришима с работы: все с тем же хвостиком и выглядит прилично, не как в выходной. Бакуго охота из вредности взъерошить его волосы, поставить их, как Эйджиро гелями-лаками, или чем там, заливает, и с вялой лыбой назвать его дерьмоволосым. Протяжно бы так. Но Эйджиро не улыбается даже. Бакуго ловит в его взгляде обеспокоенность, вздыхает, пуская Киришиму в дом, и снова они до талого молчат, пока у Бакуго не измеряют давление. — Девяносто на пятьдесят восемь… Чувак. — Я пил, че пилось. Не смотри так на меня. — Н-да уж… Киришима снимает рукав, пихает Бакуго подмышку его же градусник, найденный каким-то чудом в чужом-то доме (надо же, Киришима бывает сообразительным и быстрым, думается Бакуго), и тот даже попытки сопротивляться не делает. Вялый Кацуки даже злиться по-человечески не в состоянии, какое тут сопротивление. — Это пиздец, Киришима. — Это пиздец. — То, что ты тут со мной, как участковый педиатр с пиздюком без мамки. — А я про твоё давление, — улыбается слабо Киришима и уходит мыть руки. Его, по-видимому, устраивает это — носиться с Бакуго, как участковый педиатр. Эйджиро (профессиональная привычка, видать) возвращается уже в перчатках, присаживается рядом, организовывая на тумбочке Бакуго рабочее место. Инструменты, диски, рапа… — Че я, завтра к тебе бы не пришёл? — Может, я поспать подольше хочу, — выдаёт Киришима, поворачивает Кацуки к солнечному свету и высматривает свой косяк. Так мыслит Бакуго, а иначе — почему ж болит? — Чува-а-ак, с проколом все хорошо. Просто у тебя хрящ так легко тоже не заживёт, а ты вон в каком состоянии. Бакуго моргает недоуменно, скидывает одной рукой одеяло с плеча и все же не сдерживает рык. Причинно-следственные связи в его голове не сложились, и Бакуго, честно, раздражает — не понимать. — Нормальное состояние, ты к чему это вообще. — К тому, что ты заебался, бро. Когда заебываешься, пирсинг хуже заживает. Проверено. И все усложняет ранка поврежденного хряща, это же тоже сквозная травма, — и чуть улыбается, глядя Бакуго в глаза. Киришима так и не отстраняется, напрягает Бакуго своей близостью и заботливой улыбкой, что по спине не мурашки — бугры херачат. Кацуки вяло цыкает, чувствуя, что ещё пару «сеансов», и он, измученный учёбой, мозгоклюйством мамки и работой, заберёт то, что по праву заслужил — гребанный секс без обязательств. Киришима же заботливый, ему ж не обломится разок в благих целях — истерически смеется про себя Бакуго, и оправдывается перед собой тем, что Эйджиро на ебало ничо такой. — Примочку надо бы, они хорошо снимают отёки, — вдруг оживает замерший Киришима, суетно берётся за диски, безжалостно заливая раствором. — Че, прям так хорошо? — Ага, — и пихает края дисков Бакуго в нос, усмехаясь тому, как от этого кривится друг. — Ты как ребёнок, Бакубро. — Что ещё за Бакубро? — шипит Кацуки, а Киришима — улыбается и трепетно придерживает диски, чтобы от примочки вообще был толк. — Прикольно же, чувак. Смирись, мне понравилось, как это звучит. Сейчас труднее всего злостно посопеть, продемонстрировать свое недовольство вздымающимися ноздрями, как бешеный бычара, и потому Бакуго просто не смотрит Киришиме в глаза. Надоел со своей заботой, блять. Согласился на свою голову. В груди щемит от бессилия, потому что Киришима минут через пятнадцать должен свалить (или Бакуго вытурит его сам), и пришедшее тепло, с которым не нужно теперь кутаться в одеяло, снова отпрянет. Вернётся ебучая тревога: научрук Бакуго работу, конечно, примет, но примет ли комиссия — уже вопрос; мать, с которой они в пух и прах разосрались по телефону вчерашним вечером, продолжая уже долгую дискуссию о том, что Бакуго нужна заочка, снова начнёт названивать сегодня и говорить, что он бестолковый сын. Ага, жопе полегчает и бросится она на приключения — Бакуго обидно до трясучки, что собственная мать, с детства наблюдавшая гиперответственность ребёнка, считает его распиздяем. Бакуго поник, сам того не замечая, и Киришиме стало сложно придерживать примочки. — Ты чего, бро?.. — тихо спрашивает Киришима, убирает ватки, вновь поднимая лицо Кацуки и лёгким мягким движением обрабатывая прокол другим диском. — Ничего, нормально все, — говорит, как обычно, Бакуго, потому что привык. Привык, что кругом народ только советы горазд раздавать, что поддержка — такая эфемерная вещь, про которую все говорят, но никто что-то не даёт её, что бессилие — только его проблема, справлялся прежде, и справится сейчас. Выбора нет. — Это все? Спасибо, сваливай… — Кацуки. Киришима серьезно хмурит брови. — Я свалю, и ты погрузишься в пучину той хуйни, которая тебя сейчас вот тут жрёт, — он снимает перчатки и бесцеремонно тыкает Бакуго в лоб. — Это че за самосаботаж. Не хочешь говорить об этом — не надо, но я тебя не кину. — Вот же ебнутый, а, — рычит Бакуго. — И ты за всеми так носишься? Котят, небось, подбираешь и в приют на свое бабло сдаёшь, да? Киришима краснеет стремительно, собирает инструменты обратно в сумку, и мусор — вместе с рабочим местом в виде маленькой разовой пелёнки. Молчание затягивается, но Бакуго чувствует, что издевка его Киришиму не обидела. Как чувствует — не ебет, просто бессилие тихо тускнеет на фоне разливающегося в груди спокойствия. — Не за всеми, — говорит, наконец, Киришима. — За друзьями, за близкими… Ты дружишь с Миной, позволь и мне быть твоим другом, а. Бакуго усмехается устало. — Пиздец, и это я как ребенок. Ты ниче не попутал? — Ниче. — Ладно… хер с тобой. Киришима узнает, где у Кацуки на кухне чай, сахар, чем полон и насколько пуст холодильник, а еще заказывает кучу вкусной херни, параллельно убеждая Бакуго, что не зашарить в Мстителях — ну просто грех. За сегодня они сжирают «Стражей галактики», «Доктора Стрэнджа» и огромную пиццу. Зато Бакуго теперь не жрет сам себя.