О неудачно сделанных дырках и удачно встреченных мастерах

Сейчас Эйджиро больше всего на свете хочет две вещи — нажраться в хламину и упасть Бакуго на руки бесформенной тушей. И Бакуго определённо бы не был против. Он вредный и ворчливый, но расслабленный Киришима, которому станет л е г ч е стоит того, чтобы терпеть его пьяного и только любовью пичкать, а не нотациями. Тем более, что Киришима не виноват сегодня от слова совсем. Но ведь Эйджиро — мужчина, почти что врач, мастер, Эйджиро ответственный и серьёзный. Он не может просто взять и напиться перед проблемой, но Кацуки, кажется, не волнует это. Ни разу, так что алкоголь дома есть. И вкусности. Киришима скулит, заваливаясь в квартиру, и Бакуго нехило от жизни охренел в этот момент. Видеть плачущего Эйджиро — это редкость, а чтобы он ещё и на улице реветь принялся — ну, знамение нехорошее какое-то. Дело серьёзное, и Кацуки встречает его тёплыми объятиями и мягким поглаживанием по спине. Больно на него смотреть, конечно, но Бакуго перестал злиться своему сочувствию, которое прежде не мог воспринимать адекватно. А хотел очень. И смог научиться. Он даёт возлюбленному нарычаться, нареветься, не особо вслушиваясь в бурчание. Слова Киришимы сливаются в неопределенную массу всхлипов, и Бакуго не понимает в этом нихрена, кроме одной вещи — сейчас Эйджиро готов признать себя никчёмным специалистом. Киришима почти что глотку сорвал в старании что-то объяснить и сдержать скулеж. Кацуки слышит в его дыхании хрип, позволяет выйти из объятий, но за руку держит — ведёт на кухню, чтобы придурок этот не норовил закрыться в ванной наедине со слезами и самобичеванием. Сначала чай. Бакуго давно ещё заготовил для Эйджиро генмайчу. Тот валится тяжёлым мешком на стул, смотрит куда-то вниз, не смея поднять взгляд на Бакуго. Киришима страшится своих слез, если честно, он действительно боится показывать их, принимать их, а ещё — боится быть таким перед Кацуки, потому что первое время это реально портило их взаимоотношения. Но Бакуго понял, как не надо, а вот страх у Киришимы — ещё остался. Кацуки даже садится на корточки — чтобы Эйджиро точно не спрятал глаза снова, ведь сил задрать голову у него наверняка нет. — Ягод закинуть? Киришима медленно, согласно моргает, и с его ресниц капают последние слезы. Выплакал. Кацуки коротко целует его коленку даже через ткань джинс, и тут же встаёт, принимаясь заваривать чай. Он даёт Киришиме время передохнуть. Набрать воздуха в грудь, выпустить из неё щемящее огорчение, собраться с мыслями. Как бы ни было непросто озвучить проблему — это нужно. Говорить нужно, сознаваться и справляться — вместе. Киришима сюрпает горячий чай резко и совсем к себе безжалостно. Бакуго уверен, что чуть позже он будет выпрашивать влажные поцелуи, чтобы язык не жгло раздражающе сильно, и Кацуки просто не сможет отказать. Эйджиро, вдоволь напичкав себя горячим, делает вздох, слишком для него, заплаканного, резкий, и потому случайно выдает всхлип. — Инфекцию у девочки анализ подтвердил. Но хирург решил, что надо украшение снять, понимаешь. Но нельзя, раз там гной, я по телефону сказал об этом ей и писал сотню раз. Я, блядь, столько про это толдычил, сколько другие пирсеры всем своим клиентам вместе взятым не толдычат. Бакуго слушает. Это уже было, проходили — Киришима что-то такое писал ему в голосовых. Весь день у него через жопу пошёл с этой девушкой — Эйджиро с трудом принимал клиентов, изображая хорошее самочувствие и натягивая наигранный позитив. Киришима отказал сегодня тем, кто просил принять по живой очереди, потому что не имел ни моральных, ни физических сил. И это всерьез Кацуки напрягало, ведь Киришима стремится помочь каждому. И если б не блядские формальности в университете, Бакуго бы был все это время рядом с Киришимой. — Она ещё несколько раз писала. Мол, её в больницу кладут. Я подумал, что это хорошо, что будет у врачей под присмотром, инфекция же. Говорил, не трогай просто так ушко, не делай примочки в общественном туалете, ну что за горе… Киришима руками голову накрыл, позабыв про чай, и Бакуго, сидя напротив, решил ему помешать — нарочито руку одну перехватил, переплётая пальцы и стискивая трясущуюся ладонь. Эйджиро послушно продолжил сюрпать чай, сжимая свободной рукой кружку, но на Бакуго так и не взглянул. — Хирург не смог снять серьгу. Я по-доброму закрутил… Но что ему мешало взять зажим, я не знаю. Уже хуй бы с ним, насколько стерильный, но зачем девке ухо-то мучить? Вызвонили меня её родители, я с инструментами приехал. А её собрались уже на операцию… И все. И меня не пустили. Не пустили, Кацу! Киришима наконец поднимает взгляд, и Бакуго холодный пот прошибает от того, насколько он пуст. Это и было их проблемой первое время — смотреть на такого Киришиму кошмарно больно, и его взгляд, кукольно блестящий от слез и неживой какой-то, ставил Бакуго в ступор. Он злился — на себя злился, что успокоить не может, подходящих слов найти, даже к о с н у т ь с я. А сегодня держит Киришиму за руку, гладит по чуть загорелой коже, молча слушая и переживая боль вместе с ним. — Девчонке ухо изуродовали, хотя всего-то навсего нужна была антибактериальная терапия. Просто потому, что врачи не смогли открутить ебаный лабрет, хотя это к черту не нужно было. А виноват я. Кацуки качает головой, по-своему строго нахмурив брови. — Ты не виноват, — уверенно возражает Бакуго. — Виноваты долбаебы родители и долбаебы врачи, да и девка тоже дура, но ты не виноват. — Может быть. Но они судиться хотят, Кацу. Просто, блять… Я дождался ведь конца операции. Я… У Киришимы по щекам снова слезы, и Кацуки, оставляя свой стул, умещается на колени Эйджиро, стискивая красное, чуть отечное от слез лицо в своих ладонях. Стискивает крепко и, наверное, до боли, но это Эйджиро бодрит и заставляет умолкнуть. Кацуки почти не дышит сначала, вглядываясь в смешной красный нос, в испещренные сеточкой капилляров глаза — Киришима вправду совсем устал. Бакуго решает, что хватит с него нытья — пора бы взглянуть на ситуацию по-другому. — Поверь, никто всерьёз не возьмётся за это дело. У тебя есть документы по твоей аппаратуре, по материалам, подтверждение санитарных норм. Ты известный мастер в городе, теперь уже и в стране, к которому потихой даже ебанные ангелочки с офисов ходят со своими интимными загонами. Да, блять, осложнения бывают у всех, и никакого врача за те риски, о которых предупреждали, не судят. И тебя не будут. Над ними в прокуратуре просто поржут. Тебе жаль девку? Мне нет — нехуй быть настолько безответственной и нехуй под родителей прогибаться, когда за двадцатку перевалило. На-ху-й это. Слышишь? У Эйджиро губы трубочкой, жалостливый мокрый взгляд и ядерный красный ёжик на голове — он напоминает рифовую цветастую рыбку, и Бакуго не сдерживает умиленной (с виду, на самом деле, издевательской) улыбки. Ситуация, конечно, пиздец, и не до смеха совсем, но взгляд у Киришимы меняется тут же — мягкими искорками теперь сияет, и губы, стиснутые ладонями Бакуго, заметно от попытки улыбнуться напрягаются. Кацуки принимается настойчиво Киришиму целовать, пусть даже отвечать тому совсем неудобно. — Мгх… Пришёл тут, разревелся. Я, между прочим, блядских три часа дома один промучился от того, что хочу тебя. — Кацу… — Заткнись и забудь про эту херню. Она не стоит того, чтобы ты себя разъебывал незаслуженной критикой. Бакуго оставляет его колени, звонко чмокая Киришиму в нос, и уверенно подходит к холодильнику, доставая оттуда заветные бутылки, а еще несколько контейнеров, доставленных еще два часа назад. — Я, блять, точно знаю, что тебе сейчас поможет. Всяко круче чая. Киришима устало вздыхает и вымученно улыбается, соглашаясь со своей участью. — Сначала душ… И ведь он как чувствовал, потому что хмелит их быстро, и переться в ванную потом было бы попросту влом. Через час, полупьяные, они валяются на постели, смотрят друг на друга с совершенным похуизмом к фильму, который включил Бакуго, чисто для атмосферы чтобы фонил. Ну, как — он все же надеялся, что экшн Эйджиро отвлечет, а Бакуго на него попялится, но вместо этого отошедший от слез Киришима смотрит на Кацуки по-дурацки влюбленно, и тому от этого смешно и нежно одновременно. — Ну и чего ты пялишься на меня. — Красивый. Я хочу еще что-нибудь проколоть тебе, — сознается Эйджиро, валит Бакуго на спину и бесцеремонно задирает футболку. — У тебя все так идеально. Абсолютно любой прокол — ляжет правильно, как по учебнику. С ума сойти… Бакуго цыкает сперва, но разрешает Эйджиро всматриваться в его грудь, поглаживать румяные напрягшиеся соски, пусть это и заводит кошмарно. Как тут откажешь, когда Киришима просиял снова и позволил своему призванию спокойно и без вины расцвести. Кацуки молчит — он и сам подумывал о чем-нибудь еще, совсем интимном и только их: наверное, в этом есть какая-то особенность, когда все то самое колет и лечит любимый человек. Бакуго даже не может представить, каково это — прийти к пирсеру за чем-то таким, что обычно скрыто от глаз других. Он бы не то, что не смог — он бы не захотел, потому что какого хера. Ранить сокровенное кому-то чужому — непростительно, даже если мастер был бы заботливым и настойчивым в уходе. Утром Бакуго демонстративно возмутится, но сейчас он перестает дышать, когда Эйджиро спускается к его штанам и стягивает их вместе с бельем к чертовой матери. Кацуки вспоминает о вдохе и тихо рычит, но послушно вытягивает из одежды ноги, закидывает их Эйджиро на спину, мгновенно наливаясь и румянцем, и возбуждением только лишь от того, с каким повернутым восторгом Киришима осматривает его тело. — А ты бы разрешил?.. — негромко спрашивает Эйджиро, глядя на него с каким-то почти фанатским восхищением, но Бакуго — стойко молчит, чуть приподнимая бровь. Нет, он уже привык — Киришима не скрывает своих восторгов и энтузиазма, не скрывает того, что практически чистое от проколов тело Кацуки безумно его вдохновляет, и тот, черт подери, согласен терпеть любые экзекуции только потому, что счастье Киришимы от его дела всей жизни заряжает и самого Бакуго. Это лечит его душу, все еще не знающую, чем Бакуго стоит в этой блядской жизни заниматься. Не вечно же варить кофе и поднимать нерешенные вопросы математики. Эйджиро неловко улыбается, снова смущаясь тому, что заебал уже Бакуго своими профессиональными загонами. Пальцы Киришимы мягко касаются сухой еще, бархатной кожи, и Бакуго под ним вздрагивает с шумным вздохом. С Эйджиро к таким играм привыкаешь — издевательство перестает быть издевательством, на нервы совсем не капает, наоборот: разгорается чем-то трепетным под сердцем и заставляет низ живота приятно ныть от ласки. Мягкие губы Эйджиро касаются пульсирующей венки, выбивая из горла Бакуго рычащий негромкий стон, и тот довольно улыбается, щекой прижимаясь. — Ты знаешь, я люблю тебя. — А я-то тебя как люблю, идиот, так люблю, что лопну под тобой нахрен. На могильной плите потребую вырезать «погиб от интоксикации тестостероном и потери крови из лопнувшего члена». Острые зубы чуть возмущенно царапают мошонку, и в этот раз Бакуго рычит громче. — Я тебе их выбью нахуй-… — Тебе бы очень подошло что-нибудь в зеленом или холодно-голубом цвете здесь. А может и все вместе… — …-и пальцы сломаю. И пусть Эйджиро люто кружит от алкоголя голову, ему удается ни разу не цапнуть Бакуго до боли. Даже вслепую отыскать единственный целый тюбик лубриканта в тумбочке близ постели ему тоже удаётся, потому что вдумчиво помучить и понежить Бакуго, не отвлекаясь на себя, ему хотелось ну очень уж сильно. Кацуки не нашёл сил на сопротивление, а вскоре и вовсе охотно поддался рукам и горячим поцелуям там, где готов разрешить все-таки сделать больно. Когда они засыпают, Бакуго с усмешкой понимает, что именно для усталого и побитого Киришимы, оказывается, лучший способ вернуть на круги своя всё его мужество и воодушевление.