Спорынья

      Это никогда не проходит, никогда не проходило. Мельтешит внутри «не хватает», цепляешься за выступы вроде устойчивые, а пальцы-то скользкие. Поймал, бережешь, но так трепещет — пустоту держать легче. Веснушки зардели по-летнему, хоть соцветия вереска собирай во сне. Потому что снится опять и снова один из десятков кадров того вечера.              — Что дальше? — Марк любил бесполезные вопросы, на которые заведомо знал ответ, и все равно спрашивал. Знал зачастую лучше человека напротив, мечущего ерунду вместо правды на срезе.              — Не знаю.              — Хороший план.              Планировать ничего не хотелось, зато над городом — самое то. С такой высоты не увидишь двоих, укрытых арками домов, заглушенных нестройным хором дождя и автомобилей. Не увидишь глазами снаружи, на изнанке все поймешь. Лучше и правда не знать, а еще лучше остановиться, где есть.              — Как там через неделю? — Тим сверил даты сказанного Марком и сегодняшнего дня. Не думал ни о каких тайнах и глубинных смыслах, но надеялся на следующем сеансе рассмотреть все в подробностях.              — Приезжай.              В прошлый раз колошматило от интереса, детского «а что будет» к неизвестному. Сейчас Тим примерно смекал, с чем имеет дело, — так, на корнях понимал. Дурной дрожью, горячкой разливались воспоминания, предвкушения безвкусной бумажки на языке и нарастающих эффектов. Какая-то суть мелькнет — ну, вообще чума. Вот бы снова швырнуть мозги туда, далеко и надолго, перекроить и вернуть. И никому не доверишь, сохраняя секрет на двоих. Таким и не поделишься — смотреть самому надо. Возвращение на орбиту предрекало новые открытия: Карельский даже достал пыльные предметы для изучения с верхних полок чулана израненного разума. Соляные разводы и бурые пятна беспрепятственно сдираются ногтем, только бледный оттенок ненавистной кураги присох намертво.              — Хочу кое-кого увидеть. Ты такое пробовал?              — Доза нужна выше. Но это все равно не будет как встреча по-настоящему.              — Да это понятно.              Чего тебе понятно?              — Фокус на чем-то конкретном нужно делать. Думать в целом о человеке — болото. И попасть надо сразу, сопротивляться нельзя.              — А если с этим человеком связаны плохие воспоминания?              — И зачем тебе это?              — Давай после школы снимем однушку. Есть дешевые в Мотовилихе.              — А ты учиться здесь хочешь?              — Учиться? — Юля поморщилась и достала из ящика полую шариковую ручку с перепачканным будто мелом кончиком. На спине торчали асимметричные лопатки, а потресканные губы вытягивались в трубочку и приглаживали нос. Часто так делала, пока чертила на подложенной бумаге.              — Ну, не только плохие.              — Ты ведь понимаешь, как это работает? Тебе ответят, если правильно спросишь. Здесь, — Марк постучал указательным по родимому пятну на виске, — порядок навести легче.              А встречаться с бывшими чревато?              — Почему просто не поговоришь с ней? — про Василису же это он?              — А я не про нее.              В груди совсем похолодело. А кто она, разве есть кто-то еще? Жутко помнить и нравится забывать: Тим самостоятельный, от тебя не зависимый, не до конца знакомый, и на бесовке ничего не заканчивается. Расскажет?              — У тебя есть в жизни люди, — Карельский запнулся, насмехаясь внутри над своей серьезностью. Так же, как придавал когда-то излишнее значение синестезии, теперь опять морозился и не спешил раздеваться до припрятанных слоев, — которых ты не можешь видеть, но они все равно, типа, важны?              — Не можешь или не хочешь?              — Не хочу.              — Когда я не хочу кого-то видеть, последнее, что я буду делать, — думать о нем во время трипа.              — Тогда не могу… не знаю, — никакой тупой уверенности и спокойствия, ничего, кроме заспанной тревоги. Нет, скажешь вслух — захлебнешься. — Ладно, забей.              И без тебя разберусь. Плавали, знаем.              Да, все проблемы начинаются там, где в замыленных чертах узнается человек. Куртка прикольная, а в дырявом кармане пальцы нашептывают свои (конечно же, не поддающиеся пониманию и оттого немые) секреты. Рисовать симпатичную девочку и футуристические пейзажи не равно поселиться за границами листов. И даже признаваться в диковатом восприятии звуков еще не значит все и вся. Объясните это кто-нибудь Марку, или он так и будет тосковать по первым дням знакомства и застревать в них. Все куда-то кренилось не туда, в тот угол, где вот-вот сорвется, — привычнее пожать плечами и пойти на ощупь, потому что не важно, что там дальше.              Да я не жалуюсь.              Одно нравилось и устраивало более чем — решетка, надетая собственноручно на всех. Лазейка осталась, чтоб сохранить мнимое чувство свободы, пока за щиколотки привязывали все крепче. Да это так, с целью себя не разбаловать и хоть иногда шевелиться, удерживая (бес)порядок. Марк после пар заглядывал иногда к приятелям в том самом баре. Бесплатно больше не наливают, Тима звать с собой не приходилось. Когда-то там он выцеплял Василису встретиться, но путался в общажных посиделках и сбережениях для грядущих выходных. А чаще все равно бы не вышло — строгие расписания никто не отменял.              — Ты куда?              — Да так, по делам.              Посмотрю за ней, не возражаешь?              Все «дела» Марка заключались в посиживании за барной стойкой, разговорами со старыми товарищами и наблюдением за подопечной. Благо по габаритам два средненьких зала не шли ни в какое сравнение с громадой на Арбате, за все первые смены новая работница ни разу не перепутала заказы. Поначалу опасливо встречала постоянного гостя, не задерживаясь у него ни на минуту, потом привыкла, а после и тоска замаячила, если в пять часов никто на протертом стуле так и не появлялся.              — У вас с ней что-то есть? — полушептал любопытствующий знакомец, складывая в голове свой личный пазл.              — Она с Тимом. Просто общаемся.              — Тц, ску-ука. Я уж подумал, у Маралина наконец появилась дама. Кстати, не идешь в четверг с нами к Вере? Про тебя спрашивала.              — Не надо мне никого.              Особенно тех, кто про меня спрашивает.              — О чем говорим? — Василиса вернулась в зал и принялась за непротертые бокалы.              — Вась, у тебя есть подружки свободные?              — А это для кого?              — Да так, есть сыч один.              — Не, я сов не развожу. Марк, я тут нашла... — Из-за столешницы только макушка и торчала, пока на обороте копошились в полках. Где-то все это уже было...              Дети часто так делали, когда родители привозили посидеть с ними или просили прийти. Ребенок вообще человек странный: либо хватает все подряд и хвастает находками, либо залипнет на чем-то — и хрен оторвешь. Маралин-старший в роли няни всякий раз задавался целью подарить сестре и братьям второе, лишь бы унять безграничное любопытство.              — Никто не забирает вторую неделю. Хочу проявить пленку.              В пленочных фотоаппаратах здесь никто не разбирался, но этот не был одной из моделек в хипстерском магазине, скорее настоящая камера из вечно захламленного буфета в древнем шкафу. Тонкий кожаный ремень чехла истрепался, края бахромились, на корпусе нечаянно и нарочно, с усердием нацарапали сетки, недолгие волны.              — Это как ритуал. Мне кажется, кто-то послал мне ее. — На этих словах третий лишний прыснул, за что отхватил оперативный щелчок по нагретым ушам. — У меня негде с этим возиться. Тим говорил, ты один живешь.              — Много говорит.              Много ли Карельский на самом деле рассказывал о Маралине? На квартире остановился подробно, будто выучил наизусть. А про хозяина — ничего плохого и ничего, кроме хорошего. И про Великие Пивные Дегустации залил, и про щедрые доброту и заботу, и про музыкальный вкус отличный, и вообще «он классный, тебе понравится», а потом и привел посмотреть вживую. Расписанный ангелом, сперва Марк нездорово напоминал других москвичей, которых Василиса когда-то знала и еще не успела забыть. Виновником вышло первое впечатление, смытое вскоре за чередой бокалов и встречами в дальнейшем. Вроде та же манера отстраненно держаться, нечитаемые тона голоса и выражения лица, неуловимое «ага, я это все знаю» в каждом движении. Вроде — а может, просто показалось. Когда память набрасывается на глаза, примеряет заготовленные кальки, истерит: «Да все то же, Вась, все то же», ее как-то успокоить надо (закурить или запить хотя бы). Потом, как примолкнет, протереть запыленные линзы, взглянуть на несчастного единственный раз, сняв пелену: какой он все-таки без моих привычек? А Тим людей и правда видит, не поспоришь.              — Пожа-а-алуйста. Я заплачу за все.              — Ты умеешь вообще это делать?              — Нет. Погуглю.              Марк смотрел на руки, занятые телефоном, на приподнятые плечи, невозмутимо качающиеся то вниз, то вверх, и понимал, что это ему придется разбираться с проявкой. По-хорошему, понимать это было вовсе не нужно, отказать и наплести что-то о приболевшей бабуле дома. Но он не за тем приехал, не за тем перематывал дорожки мурашек на шее. Не за тем подбирал слова, не за тем привел сюда. За дверями случается все самое «слишком», «нельзя», «не надо». Ритуалы прекрасно гармонируют с предназначенными для того храмами, где запреты получают заветное разрешение. В квартире же Маралиных допускается все заблаговременно.              — Завтра пойдет? — Василиса оторвалась от насыщенной переписки с кем-то.              — Тима позвать не хочешь?              — А я тут подумала вот что. Фотик ему отдать можно. Ты прикинь, че он с пленкой сделает! Когда научится. Но это сюрприз должен быть, да.              «Что он скажет на это», — перекладывал Марк из одной руки в другую, просматривая варианты без интереса и видимости разницы. Да говорить не о чем, если ничего не знать. Да и знать пока было нечего, но внутри уже напропалую светила красная лампа и на прищепках висели отпечатки найденных снимков, тихо капали по донышку ванны, а стиральную машину рядом использовали не по назначению. На кухонном столе снаружи запертой комнаты звенят пустые бокалы и начатая бутылка вина, экран телефона вспыхивает от непрочитанных сообщений, из приоткрытого окна разносится эхо едва человеческих криков с площадки во дворе. Можно вернуться к произвольной фотосессии на трех квадратных метрах, где вместо пленки сама кожа и объектив стреляет точно у глаз по врожденному шраму. Можно, если бы уши обоим не резало молчаливое, но такое громкое: «Почему?» — горчит на языке, наружу просится без ответа, и хотя ни Марк, ни Василиса не слышали, как бы Тим задавал свой вопрос, с каким выражением, звучал он заранее и так отчетливо, хуже воспоминания о безвозвратном. За мысли же до сих пор никого не винили — в малом радиусе черепной коробки кто только не был расстрелян, а «Почему?» существует лишь там и давно похоронено.              Марк и на следующий вечер остался разумом за покинутым баром, возвращаясь туда после назначенной встречи в метро, стука перстней друг о друга во время слабого рукопожатия, прохода в миллионный (но какой-то иной сегодня) раз по дороге к дому. Вася перекатывала снятое украшение в кармане, старалась переступить каждую борозду на плитке тротуара и очень хотела высмотреть уток в пустом пруду. Птицы парили сейчас высоко и намного южнее московских ноябрьских улиц — не разглядишь пару человек, даже будь они под открытым небом, а не прятались в арках. Долгая поездка от центра до крайней станции съела все лепестки сухой кожи на губах, достала наружу едкие страхи, неверу, о чем говорить не нужно или не нравится. «Да я просто фотки проявлю», — убеждала себя Василиса и сметала лезущие развороты паршивых сценок, как бросала попытки принять такого хорошего, забыть того парня из ???, шипы под пальцами и слишком короткими прядями на затылке. Еще меньше хотелось помедлить (минуты жалко) и разобраться — видимо, потому так ухватилась за чью-то камеру и ее таинственное содержание. Будто какие-то снимки изменят все наверняка. Заставят семью смириться с уходом из вуза, сотрут память, выпросят задолженные зарплаты с прошлого места работы, научат обращаться с деньгами, покажут грамотный маршрут на будущее, помогут перестать себя ненавидеть, прекратить давить шанс за шансом. Жаль, ноги на привязи все равно что под кандалами, и развидеть не удается.              Чем сильнее мне нравятся твои рисунки, тем страшнее в них что-то менять.              — Я раньше думала, — здесь можно и закончить, как ехидничал хоровод в голове, — картина, которую мы с Тимом видели в галерее, о чуме. «Триумф смерти» знаешь?              — Ну.              — Ты ведь понимаешь, в ней есть намного больше? — Василиса искала краем зрения согласные кивки, замечала их, успокаивалась и продолжала плыть по вышедшему из берегов потоку мучительных образов. — Болезни или войны, на теле или, — она постучала пальцем по виску, за которым хранилась главная ловушка, — у одного или многих — все идет к тому же.              Порой в тихом омуте всплывали сколько-нибудь ясные соображения на этот счет, но чаще Бестужева металась между двумя разгадками: а триумф уже наступил и так задержался, или она только верно шагала к нему? Неправильный ход невозможен, тропа заведомо несется вниз, бесполезные развилки сводятся к единственной точке. Нет, наверное, до апогея далеко, если верить множественным слоям дна. И кажется, жить куда труднее, когда в своем крахе винить получается лишь себя.              — Однажды ты просыпаешься, смотришь на этих людей в твоем доме и думаешь: «Ага, это моя семья», смотришь на себя в зеркало и думаешь: «Ага, это я», смотришь в окно и думаешь...              Паузы между предложениями удлинялись, вместо кивков и ответов играла всепонимающая молчанка. Путь к дому вроде бы прежний, тогда почему выученные наизусть здания растянулись? Слова роняли прямо под ноги, цепляли за лодыжки — слов бесконечность, а сколько из нее ни отбавляй, останется пренепременно вечной. Сегодня и никак иначе: наобещать не делать из чужого беса музу или обречь плыть далее по ложному курсу. За выбор волноваться не стоит,       пустое,       сторожи путы,       не режь,       по сторонам высматривай рыжую свору веснушек,       их — лес.