Спорынья

      Осень дразнила теплыми безветренными ночами, заставляя забыть о грядущем. Зима заходила с разных флангов, октябрь держался до последних листьев. Кроны никак не расставались с летом до конца, и кто-то хранил в себе зелень, несмотря на третью декаду месяца.              Василиса не спешила с заявлением об увольнении, задерживалась в баре и напрочь сбила режим сна. Она лежала неподвижно в рое вертких мыслей до самого рассвета, переводила избитые переживания в слова. Но что держать в голове кривые отпечатки настоящего, что делиться ими, выходило почти никак.              Создать новую заметку?              пишу плохие стишки ночью       на большее не хватает       наверное, здесь моя порча       сто сорок рублей в час за страдания       жаль, за остальные восемь не платят       ты, видимо, думал, я легче       что железо в лице не доспех       но я не умею проще       моя сложность бежит через эксп       попробуй понять и взять корень       не забудь, что годится в два знака       ты привык смотреть только в плюс       потому что там натуральное       но я отдаюсь с минусом, целая       мнимо себя выдаю за переменную       найди, определи меня, вычисли       я мечтаю стать постоянною       я мечтаю извлечься из              — Почему в конце надо обязательно сказать что-то о том, как я хочу сдохнуть, когда я этого не хочу? — Вася поморщилась и бросила телефон к стене. — Я никогда не научусь писать стихи, да?              — Че завернула? — зевнул Арчи и стряхнул пепел в кружку между кроватью и диваном.              — Что постоянно страдаю и мне эти страдания хотя бы оплачивают на работе. Типа, ты же там просто тратишь время. Короче, такая идея, но я так сказала, наверное, опять непонятно будет. Потом начала затирать про свою сложность, — последнее слово забрали пальцами в кавычки, — и что она экспоненциально возрастает. Потом взяла корень сути как корень числа, его же раскрываешь с плюсом и минусом. Тут аналогии с недостатками и достоинствами. Приплела натуральные числа, они же целые положительные, еще...              — Ты уравнение составляешь или стихи пишешь?              За логичную систематизацию во всем Василиса и любила свою бывшую университетскую специальность. Неопределенность не находила здесь место в том виде, к какому привыкли мы в жизни. Все можно объяснить, описать, рассчитать. Но все за пределами учебников и тетрадей простиралось едва поддающимся анализу измерением.              — Мне же нравится математика. Только учиться не нравилось.              — Попробуй еще.              второй вариант, вторая попытка       я не умею с первого раза прыгать       липнет в пути все без остатка       и это не сказка о том, как остаться       все, что налипло, неизбежно увечит       яд превращается в камни       раны       прошлого тебя не забудут       зато заставят забыть про завтра       время       вот истинный автор       научит беспомощности       разучит пытаться              и ты       маленький мой приятель       сердце       больше не бейся так громко       твой крик давно оглушил       я не слышу       и в тишине я всего лишь вижу       до тех пор пока память не вырежет       с красной строки да на пол-лица              ты никогда не смиришься с тем, кто твой бывший       ты потеряла его навсегда.              — Эй, Вась? Плачешь, что ли?              — Опять про бывшего получилось. — Бестужева смахнула запястьем слезы.              — Бывший на то и бывший, чтобы ты плакала и жалела. — Арчи пожал плечами. — А Тимоша пока слишком хороший. Искусство рождается в страданиях, забыла?              — Пока?              — Ты же не думаешь всерьез, что он останется таким навечно? Может, он лютый собственник или типа того.              Мама учила Тима делиться, но мама еще не научил.              Карельский зарубил себе: в этот раз — одна линия и никакого права на правки, потому что глаза у Василисы не те. Тогда, осенью восемнадцатого, одним глазам доверять хотелось куда больше, чем всему остальному.              Позвать ее в галерею? Какую — неважно? Лишь бы стало удобно показать свои рисунки? Почему для этого нужен повод? Почему для всего в этой жизни нужен верный момент? Как будто живем всю вечность, чтобы так растрачиваться. Не прыгай в постель на первом свидании, не показывай эскизы, не говори «люблю», пока не пройдет достаточно времени.              Можно было не останавливать ее той ночью. Можно было навязаться в гости или снять отель. Можно было швырнуть скетчи на стол поверх шотов и смотреть, как ликеры расплываются по бумаге, размывают цветной грифель и спирт, искажают картину на свой лад. Смотреть, как она сама пропитана алкоголем и не обращает внимание на заслоняющие истинный замысел пятна.              Можно было не сторониться ее той ночью. Держать за руку крепче, не сбегать от объятий, улыбаться в ответ со слепой верой в полное понимание в лице совершенно незнакомого человека. Подпевать всем известным строкам, а не только тем, в которых уверен. Можно было хоть раз не бояться что-то испортить.              «Можно» бархатом окутывало шею под конец самоудовлетворения мечтами, «было» обгладывало придушенные тела упущенных возможностей. Нависшая череда контрольных и ворох бумаги А3 в тубусе за спиной наконец спали и позволили сачку выдохнуть перед манящим Carpe diem. Слишком медленно, быстро, высоко, низко — так планирует образ бумажный, реальный, между. Бестужевой место среди таких же замер(з)ших полотен — об этом часто забывалось, сколько бы штрихов ни сделали.              Елена для Рубенса, Каэтана для Гойи, Викторина для Мане, Валли для Шиле, Василиса для Карельского.              — Ага-а, — выдохнул Тим и засмеялся в вечерней толпе. Он перестал бояться улыбки за эти два месяца, если разделять ее приходилось с самим собой.              «Неизвестная» Крамского, «Обнаженная» Ренуара, «Скромность» Бугро, «Сирота на кладбище» Делакруа — как бы смотрелась Бестужева на холсте? Настоящем? Нашли бы его возле Веласкеса или Серова? Нет, с таким надо в зал современного искусства. Но звучит как-то небрежно, чего только в этой современности не творят. Нет, портрет Василисы подходит всего одной выставке.              — Выставке Тимофея Карельского, — сказал себе под нос автор и протер очки. Наушники доживали свое и с треском отпускали альбом новой пост-рок группы, иногда пропадая на целые секунды. В таком затишье Тим и выкинул обертки мыслей. И грело изнутри кино о том, чего не будет, а ручку аппарата крутила девочка, которая в третий раз за осень перекрасила цветные пряди волос.              Лавандовые локоны, пирсинг, тоннели, чернила на коже — такая она, Даная двадцать первого века?              — А чего тебя в галерею понесло?              Вопрос затушил все глупые волны преддверия прекрасного. В смысле «чего»?              — Ты первый, кто туда потащил, — рассмеялась Бестужева и взяла за руку.              — А ты не ходила?              — Я сама вела! Мне нравится искусство. Рисовать не умею, но это же вау, что они творят! Мне кажется, это оттуда. — Василиса вскинула указательный к небу. — Я в него не верю, но, типа, это что-то космическое, знаешь?              — Космическое?              — Ну да.              Разливы каменных океанов под ногами заплескались тягучими волнами — Тим даже замедлился, всмотрелся: и правда, плывет что-то. Балкон, Альнитак, Орион, мракодрап, небосвод, кислота и далекий полет, красота ночных звезд, Марк и тьма, свет и все, все. Все? «Ты хоть знаешь, что такое космос? Я пробовал его на вкус и глаз. Дотянулся до края Млечного Пути, теперь пропускаю через себя по строчкам и точкам, вернусь на орбиту уже более осознанным астронавтом. А я был там и знаю, это — что-то космическое», — важно заметил в мыслях Тим. В чем-чем, а в этом он считал себя задевшим тот самый замысел, ради которого люди встают каждодневно, вредят, спасают, целятся в себя и за рамки, чтобы шагать вперед. Не понимают, что билет уже найден, а ему — Тимофею Карельскому — так повезло его найти. Что толку в ракетах, скафандрах из алюминия, если все притяжение в голове?              А смысл ли это или все же вымысел? Что внутри, что снаружи?              Василисе нравилось искусство, но читать его она не умела. Физмат родного Нижнего Новгорода не учил обращению с пришедшим оттуда. Бестужева верила мазкам, померкшим от старого лака. Бесконечно вглядывалась в застывшие лица, нагие и разряженные тела, складки на тканях, намеченные в тени ветви деревьев, небрежные лепестки цветов, рукотворные памятники. Не искала сюжеты, не трактовала светотень, не проводила связь в расположении героев, окружения, вещей, не читала буклеты и таблички сбоку от рамы, если такие имелись. Сантиметр за сантиметром, так тщательно обходила всю площадь, без лишних осознаний наслаждаясь одним только видом.              — Я увольняюсь, — сказала Василиса в коридоре, ведущем в другой зал. Тихий голос впивался в стены и там оставался навсегда, в ушах отзывался совсем глухо. — Две недели отработаю, и все. Марк позвал в бар к его знакомым. Барменшу ищут. Может, смогу съехать в отдельную комнату. Марк тебе не рассказывал?              На руке поблескивали обнаженные клыки рогатой Акумы, неулыбка на лице Тима прятала его неровный зуб с левой стороны.              — Нет.              Тот самый бар?              — Условия хорошие. Я приезжала позавчера туда. Все даже… слишком хорошо. Или я привыкла к хреновой работе, — беззвучный смех сдавил полушепот.              В последние дни посетителей не так много. И не то чтобы экспозиция выделялась из прочих — выбрали ее скорее ради удобства по графику. В конце концов, это все лишь предлог, неловкий жест актера в постановке, известной вдоль и поперек обоим. Играй искренне, наслаждайся моментом, надейся поймать и сберечь.              Финал все ближе, а смелости не прибавилось. А можно остаться обычным парнем без каракуль в рюкзаке? Можно ведь ничего не показывать? Делиться с Марком было проще — конечно, не его же там рисовали. Он всегда хвалил, но без лести, лжи вроде: «Ох, шедевр». Но кто такой Маралин, чтоб знать наверняка, плоха ли, хороша мазня в альбоме с сокровенным? Не нужны Тиму ни критики, ни зрители, он знает точно: все херня и лучше ему глаза выкалывать в одиночестве. А Марк — это так, человек с херовым вкусом.              Галерея не отпускала так просто. Уже на лестнице, ведущей к выходу, Бестужева задержалась возле репродукции — такая реклама к выставке Брейгеля и Босха в следующем месяце. Небо в копоти огней, птицы несутся прочь, обреченные земли топчут убийцы-мертвецы, люди — трупы или почти, цепляются за жизнь или теряют. Лезвия кос, мечей, ножей, пики точных стрел и копий, жесточайший пир костей, торжество неизбежного для всякой плоти.              — «Триумф смерти», — с паузой между словами представил Тим, как всегда неуверенный в собственной памяти — а работала она без перебоев. Подписи не было, и что-то подсказывало, Василисе не знакомы такие детали. Карельский наизусть мог передать каждую сцену отсюда благодаря посвященным живописи часам на МХК в гимназии. Иногда вместо должного внимания платил дремой за недостачу сна, скользил по краю юбки соседки по парте (та самая одноклассница, нарочно надевала покороче из года в год в мечтах об одном-единственном прикосновении руки с веснушками, но закончилось все этим летом, так и не начавшись, — не в юбках дело, оказывается) и все же Брейгеля прошел в подробностях.              Василиса молча закивала и шагнула к дверям. Правый нижний угол картины попросил остаться. Тима уже давно не занимала эта пара влюбленных, увлеченных друг другом на фоне апокалипсиса. Бестужева затаила дыхание и отвернулась, вручив окоченевшие пальцы в живую ладонь.              Карельский отбросил идею раскрывать листы скетчбука, и маленький скукоженный мазила в облегчении расправил плечи, обнял чуть было не потревоженные бумажки, приговаривая: «Мое, да! Заглядывать не надо, мне и так здорово. Девочка, ты славно смотришься здесь, вот и не лезь сюда, ладно?»              Дальше по плану оставалась кофейня внизу улицы по карте. Октябрь собрал тучи незаметным вечером, носить зонты ни Вася, ни Тим не привыкли. Зато проваливаться врасплох, мокнуть в запахе свежем и почти летнем умели. Без отчетов, попыток отвратить — зачем, если можно с визгом и смехом рвануть до ближайшего укрытия, заслоняясь дырявыми кистями. Это вовсе не та кофейня по плану, ну и плевать — так даже настоящнее выходит, а?              Василиса нырнула в темную арку вслед за Тимом — чуть не наступила на ноги в спешке, зато нащупала острый уголок альбома в рюкзаке. Не тетради же по учебе принес? Карельский увлекся каплями на запотевших линзах, пока Бестужева ювелирными жестами расстегнула молнию, отогнула уголок картона, черточки проскочили серые, черные, цветные — все, не остановишь. Слишком поздно автор заметил полегчавший рюкзак на спине, сосредоточился не на том по старой ошибке. Выученная беспомощность — не настраивать фокус, упускать все нужное (как думается) из виду, идти по ветру, только бы держаться. В ушах зарезал шелест страниц — случайно громче ливня, не попал в унисон и не целился.              — Меня никогда не рисовали, — сказала Василиса, вывела петлю от пестрого бомбера до мокрого асфальта, перелистнула, еще, еще. Графитовые пули порхали у висков, пока Тим смирялся с ними сигаретами у стены.              — Да просто не показывали.              Бестужева закурила красные «Мальборо». Фонари внутреннего двора подсвечивали кудри, продевали очки и рассеивались по влажной коже. В тени едва поблескивали кольца на лице — нет, не доспех, не запчасть и не замкнуты. Дрожащие пальцы музы коснулись горбинки на носу, миновали кончик, сорвались в лунку над верхней губой. Тлеющий сверток под ногами, второй, не карандаши и не маркеры красят эскиз — плески в шаге от сухой стены, биение мимо ровного ритма, оттенок Centaurea зеленый никак не закончится. Теперь удобно, повод есть — карт-бланш на живопись вне бумажного заточения. Два месяца почти как мир, вынашивать жадность внутри, страх все разрушить, но здесь не нужны зонты. Совсем не больно, жечь спиртом бессмысленно, это не пластыри, не бинты, стихи уже не такие плохие, вроде бы. Планету отсекло одной аркой, космос заново познакомился — все билеты на языке и нисколько не горькие. Правда, этот не растворится и не выветрится за двенадцать часов.