Спорынья

      — Зайди, там Арчи наготовил, сказал, есть некому. Все на сутки ушли.              — Только недолго. Надо на элку успеть.              Учеба до самого вечера, пятничная смена — заранее встретиться не договаривались, Василиса внезапно написала. Тим почти не выходил из переписки в перерывах между переносом содержимого доски в тетрадь и сразу согласился. Сил нет ни на что. Одно сообщение — и примеры понятнее, и есть не особо хочется, и от часа без курения не умираешь, и мемы в беседе группы смешнее кажутся. На входе Марк залипал в телефон в ожидании следующей пары.              — Ты все?              — Ага. Ща ухожу, идти надо. До завтра.              — Давай.              Уже в метро всплыл этот короткий диалог в спешке, звучал голос Маралина как-то с укором. Или так просто запомнилось. Можно позависать на задней парте с ним, куда-нибудь пойти, по дороге рассуждать о мертвых государствах или тереть за новый концептуальный альбом — Карельский едет к своей музе. «Мама» никуда не денется, в отличие от нее. Тим подумал об этом не впервые, покачиваясь вместе с вагоном и сонными пассажирами. А в сентябре... в сентябре, когда бесов носили за коркой альбома, расписание совпадало... Может, дело не в ней?              Если бы они были.              У Марка, вообще-то, друзей не водится.              Отсекать неинтересных тебе людей — не плохо.              Ну да, с такими претензиями... Хотя говоря о ком угодно, кроме Карельского, Маралин с трудом находил что-то хорошее, помимо легкой мизантропии ничего выдающегося в шероховатостях его характера не замечалось. Он и Бестужеву нарекал «тупой» — дай волю, и своего единственного синестета куда-нибудь в чернь запишет. Оно и не нужно, если вовремя отсечь пути к отступлению.              Квартира Василисы (не ее, конечно — ей принадлежал всего лишь разложенный диван в комнате, которая на плане значилась кухней, потому в ней осталась целая раковина) имела мало общего с храмом Маралина. Ни заморских резных масок над дверными проходами, ни картин на стенах, ни вылизанной плитки на полу — совсем ничего, что найдется только в доме, некогда принадлежавшем настоящей семье. Зажиточной семье. И все же, в коридорах у Марка сквозило, а здесь тепло хоть с собой бери.              Сейчас, когда никого из сожителей нет, можно даже зажмуриться и представить постоянное одиночество. Удобное, какое делишь с ней раз-другой в неделю. Жмуришься, все по-прежнему, нежные пальцы нанизывают твои кудри, потягивают на себя небольно, не пускают.              — Хочешь, останься, — говорит она, целуя своим голосом. Жаль, нельзя побыть с ней еще немного.              — Мне... мне скоро идти надо.              — Никого не будет.              — На пары вставать рано.              — Так встанешь.              И понимаешь, если остаться — с утра не встать.              — У меня с собой нет тетрадей на завтра.              Да все равно. Останься. Может, тогда я смогу уснуть?              — Ты такой милый. Ладно, учись.              «Милый», Тим всегда для кого-то из вас милый, а менять ничего и не хочется. Побудь для него просто перед глазами, расскажи, как ненавидишь того модного режиссера за слишком длинные диалоги ни о чем. Говори что угодно, пока он здесь для тебя, пока его руки здесь для карандаша и бумаги — они обещают быть, пока не прогонишь. Да, сначала ты для его альбома, потом все остальное. Разве что наденешь повязку на глаза, но художник себе не позволит. Пока ты здесь не только с расцарапанными в ночах ребрами, решаешься их потихоньку открыть, пока ты здесь софиты кроешь в кулисах, мечешься между «вот это покажу» и «это спрячу», он будет для всей тебя, а ты зароешься в страхе, не понимая, почему ты нужна и на сколько.              — А вообще... — Тим замялся в дверях. Все это как-то напоминало до помутнения прошлое, где актеров и декорации сменили. Сценарий тот же: поздняя ночь среди будней, вроде надо учиться, но тебе так до лампочки эта гребаная контрольная. — Не такие завтра важные пары.              Нет, улыбается совсем по-другому.              Когда Карельский с утра не явился на общее занятие, а Бестужева опоздала на смену, Маралин решил что-то важное. Заметил раздраженную тоску, возмещать которую мог лишь вылавливанием Тима, беготней в бар, но в конце концов разбивался всегда о рифы вина. «Мне никто не нужен» скатывалось до «пойди за ним» или «езжай к ней» так же стремительно, как приходилось брать передышку и облокачиваться об оставленные дома рисунки, подаренный перстень, случайные рыжие волосы в ванной или в постели. Литры алкоголя бежали на невидимом счетчике в укор неумению терпеть самого себя и нечто лишнее внутри.              «Когда до краев наполняется, начинается половодье», — говорил поэт Павел Гражданский, Карельский слушал, Маралин не слышал ни разу. Сколько Марк думал, что знает, столько же упускал прямо из-под носа. Так удобнее, так проще и легче. Да, сидит напротив она, не его, чужая, трогать нельзя, ничего нельзя, можно все. Потому сейчас она здесь и пришла сама, даже после ночи с художником, своим автором в какой-то мере — он же с ней познакомил, он ее для зрителя создал. Фотопленка — предлог, и попробуй ее заменить, когда затвор вовсю щелкает.              — Первая начала.              — Да я же не знала, что они в разводе, боже. — Василиса не выдохнула ядовитое облако, осевшее в ней до покалывающей боли. — Просто спросила.              — Все нормально.              — Типа, ты на них не обиделся?              — Я не считаю, что им плевать, если после развода они бросили все, — говорил Марк с паузами за каждой точкой, чернеющей в мыслях. Утверждал о том, о чем не имел понятия. Писал как хочется. — И если бы меня забрал к себе кто-то из них, вряд ли бы все сложилось, как сложилось. Я бы мешал им устраивать личную жизнь, мозолил глаза отчиму или мачехе.              Мам, пап, вам же не все равно?              — В смысле «бросили»?              — С бабушкой жил до шестнадцати, она к деду обратно уехала в Подмосковье.              — А как это вообще было? Ой, Маркуш, у папы новая мама, у мамы новый папа, а ты давай тут с ба потуси?              — Вроде того.              Смех созревал на кончиках рта, потянул те вверх, закусил нижнюю губу и вынудил сдаться.              — Ты че?              — Маркуша. Меня так лет в пять называли.              — Меня Лисенком. Но забыли потом.              Сколько в тебе Васи, сколько лисы?              — Я думал, Васильком.              До чего легко окатить человека одним словом, самым простым, обычным, привычным любому, кроме бестолочи. Только спокойно стало — вновь колотит, как будто впервые Василек, четыреста веснушек посчитанных и «я никогда не чувствовал ничего подобного». Да, плохая из тебя актриса, улыбку сразу потеряла. Разболтала о своей околосмерти в октябре, в ноябре вытаскиваешь это... прячь дальше, глубже, словно васильки никогда не переставали быть цветами, словно никогда они не пугали до жуткой дрожи в запястьях.              — Тебе не нравится. Почему?              — Как ты понял?              — Теперь не улыбаешься.              — Меня так называл человек, которого больше нет... — Бестужева вслед этой мысли задумалась, а было бы легче, лежи он в могиле? Похорони он надежды до последней? Или даже тогда сны продолжат мучить случайными встречами, голову морочить разговорами, каких нет, не было и не будет? Стихи-штыки с нанизанными сценами прошлого прольются с больших пальцев через год? — В смысле, нет в моей жизни. Много у тебя таких людей, Марк?              — Один, — соврал Маралин.              — А я не знаю, сколько у меня. Каждый называет себя кем угодно, но не тем, кто останется с тобой. Я встречала в универе и на работе десятки людей, ставших мне друзьями, а сейчас никого из них нет.              — Тим никуда не денется, — впервые выпорхнуло наружу очевидное — не хватало только взять и швырнуть на стол, пресекая любое сомнение. А деваться ведь есть куда, всегда было.              — Я встречала что-то такое. Все превратилось в...              — ...все превращается лишь в то, чего мы хотим.              Василиса понимала как никто другой в этой квартире: все знают, как будет лучше, правильно, в итоге поступают как получится и меньше всего рассуждают. Знала, прошлой осенью по-настоящему никто из двоих людей в квартире ??? не хотел одиночества, расставаться с человеком, у кого считал веснушки на лице и засыпал в руках. Но почему-то Бестужева спросила, все ли кончено, а ей ответили, пожав плечами: «Наверное, да». Поначалу все казалось таким, каким и должно быть. Вскоре что-то пошло не так, несущиеся поезда и рельсы в углублении станции в мыслях стали вечной постелью. Противный мятный Kent жег легкие, пусть и лето давно прошло, и сигареты уже поменяли в кармане, внутри себя Василиса мотала круги от станции ??? до подъезда дома на Трехвопросной улице, от него и обратно. Сейчас все реже.              — От тебя вином пахнет. Выпил, пока проявляла?              — Да там на дне было.              Неважно, что дно начинается с нижней трети бутылки. Главное, ил потревожили, он осел в крови, разбавил скучную трезвость вместе с невыносимой нуждой контролировать себя и подписывать невидимый отчет в собственных действиях. Хорошо, осталось место для твердого «нет», стоило подумать о предложении гостье выпить.              — Ты правда мечтаешь о своем ресторане? Или баре, не суть.              Мечта Василисы — сияние исполненной грезы, будто произошедшее, известный факт, аксиома. Ресторан-или-бар был в ее жизни и есть — такая же непреклонная черта истории Бестужевой, как ее смятый в клочья и почти что разорванный последний год. Однако повесишь в пустой комнате хоть одну картину — уютнее делается, и плевать, что изображено. Хочешь — интересная учеба, хочешь — надежные отношения, хочешь — добрые родители, хочешь — голова на плечах, хочешь — друзья настоящие, хочешь — люди человечные, хочешь — ресторан-или-бар, хочешь…              — Возможно.              Год назад в каждое «хочу» верилось до конца. Желания разбивались, обнажали уродливый скелет, неспособный мыслить. Место ему давно заготовили, вырыли яму впору. Новая привычка держала горизонт на расстоянии выстрела, чтобы в случае чего спешно закрыть крышку, земли набросать да цветы поставить. Опасно это — напоминать себе о личном кладбище, еще опаснее напоминание-пулю ловить от другого. Опасно хоть раз отвлечься, из рук выпустить единственное ружье, остаться беззащитной перед бурей, кричащей: «Возможно, возможно, возможно!»              — Как ты хочешь искать те дома с фотографий?              — Поспрашиваю знакомых. Можно и в интернет залить. Жаль, владелец камеры не объявился. Он знает все.              Василиса настолько прочно вцепилась в найденную пленку, что не могла представить следующий день без ее кадров, а недели — без поисков таинственных мест с изображений. Бестужева теперь новый владелец, пускай и ненадолго, и если не она, то кто же знает все? Кто знает каждый шаг и звук, слетающий с мыслей, языка и губ, навстречу истине, которую никто не рисует, не искажает, не растворяет во рту, которая дана как есть и не поддается интерпретации? Боже, сколько смыслов ты, одна-единственная девочка, можешь вложить, выложить, разложить. И ты знаешь, где проще всего подменять понятия, образы — в темноте, кромешной мгле за дверью прикрытой, где в черный уходят любые цвета, хоть Centaurea Зеленый, хоть Серый, хоть Синий. Уходят, но только чтобы вспыхнуть красным.              — Что ты чувствовала во время передозировки?              — Почему ты спрашиваешь об этом?              Маралин отвечать на встречный вопрос не стал, невидимо выпустив его в открытое окно. Хочешь получить фотографии, хочешь свой ритуал завершить — плати всем, чего не знает о тебе твой создатель, потому что его зритель хочет вовлечься в искусство врать, обманывать, прятать. Зато каждый секрет сохранит. Разве что Карельский в карман за ним не полезет — а он не полезет, ему незачем, боязно, да и сколько он сам о себе говорил?              Щеки розовые от вина, сознание легко покачивается. Вот бы эта девочка вышла на пару минут, дала бы сбегать до холодильника, достать новую бутылку. Идея то плохая, напиваться Марк зарекся два с половиной года назад. А здорово было бы помнить летнюю ночь, разделенную с ней, потом встречаться или хотя бы созваниваться раз в двенадцать месяцев, спустя годы осознать все ошибки, погибнуть в трагедии, страдать до последнего вздоха. Но помнилась ночь весенняя, паршивая, убогая, пропитая до потери рассудка, за ней тянулись долгие недели, переросшие затем в паранойю, губы сиреневые, смену школы, финальную каплю в море нежелания жить в реальности.              — У тебя было что-то такое? Я только тогда расскажу. Я бы не рассказала ничего в тот раз, понял? Пьяная была. Сейчас трезвая.              — Хочешь выпить? Вино есть. Красное полусухое, два белых.              — Нет.              — Однажды отрубился от алкоголя. В пятнадцать.              — И что случилось?              — Меня домой принесли.              — И все?              — Утром было хреново.              Про удаленные переписки сделаем вид, что забыли — удаленные же, ну. Гостей тоже удалили, твою любимую часть с горячей кожей, краденый первый поцелуй, все удалили, мам.              — Как думаешь, Марк, что должна чувствовать девушка, обожравшаяся мефа будучи пьяной? Она не может замолчать, потому что слова потоком льются из нее. Снова надеется, что нашла «то самое». И все слушает тот, кто ей понравился впервые за долгое время. Не какой-то пацан из клуба, которому лишь бы присунуть хоть забору. Хороший парень. А пока она обдолбанная, она верит каждой херне, которую он несет. Он врет вместе со своим дружком, занимающимся в это время ее подругой, что они нашли в парке неподалеку закладку. Просто так. И что не знают, че там такое. А она верит, потому что как этот парень может быть плохим, он же такой классный, с ним было так кайфово говорить обо всем на свете в семь утра после ночной смены. Конечно он хороший. Но он тоже обдолбанный. Только вот нюхал трезвым сначала, потому что на самом деле хотел. Что должен чувствовать человек, когда слышит, как его хоронят заранее? Что должен чувствовать человек без сна и еды четвертые сутки? Бредящий от наркоты, от которой бредить не должно? Представь, как в зеркале видишь вместо глаз две черные дыры на синюшном лице, а накидавшие тебя люди трясутся за свою шкуру и вызывать никакую скорую не собираются в случае чего, что ты будешь чувствовать?              Полтора года назад Марк слез с успокоительных — глотал пустырник целый год пачками да вроде помогло. Василиса слезла с валосердина спустя неделю, как из квартиры подруги уехал «хороший мальчик».              — Тима ты тоже хорошим назвала. Боишься, он так сделает?              — А я всех боюсь, Марк. Всех боюсь. И пить с тобой я боюсь.              — Я с тобой тоже.              — У тебя была хорошая девочка?              Была.              — Нет.              Не будь ее на самом деле — Марк бы запричитал, мол, нечего пить много. Но знал по себе, сколько всего может случиться во хмелю, чего ты совсем не хочешь.              — Почему боишься тогда?              — Хозяин должен оставаться трезвым.              — Поэтому ты выпил?              — Там глоток был.              Там была треть бутылки.              — Ты красный, от тебя вином несет даже через жвачку и сигареты.              — Ты красная, не от вина же.              — Мне душно.              — Там балкон.              На столе телефон лежит — с экрана светит такой хороший, солнце, мазила. Муза всегда ему отвечает. Голос мягче звучит, почти поет, осторожно и тихо — слова обливают мурашками, так много они говорят.              — Да?              Связь негромкая, на расстоянии вытянутой руки все равно слышно. Марк подменял собою в мыслях то Василису, то Тима, пока не запутался окончательно в неосознанном «хочу», «нельзя», «поздно».              — Привет, ты не дома?              — Привет. Не, в гостях. А что?              — Футболку хотел забрать.              Люди в отношениях спят друг с другом, ага, это что-то нормальное, вау. Что тебя бесит, мама?              — Давай встретимся. Часов в одиннадцать, я к тому времени освобожусь. На Театральной в центре. Погуляем, потом ко мне поедем.              — А у тебя…              — …да, сегодня можно на ночь.              Завтра Тим вернется в квартиру Маралиных. Вернется, но после съемной комнаты в доме на Веерной улице.              — Меня ждут. Пиши, если что.              Как они могут? Наверное, потому что вместе? Ты че, ребенок? Гудки, гудки, тишина, этого разговора не было. Да был он, да, поедет она к нему, а он к ней, и будут они...              — А ту байду для фото куда?              — Оставь себе. — Я ее вышвырну. — Я ему камеру подарю. Может, пригодится. Хотя я цветную пленку купила, ее в салон надо... Пойдем в ванную.              Василиса встала из-за стола и подошла к Марку в ожидании. Она ждала чего-то своего, не то уже все прочитала в раздраженном вопросе на ровном месте, не то и правда была тупой, причем конкретно.              — Ты чего-то грустный, — сказала она, смотря сверху высоко, победно, не достать. Как будто не сидела только что напротив, на равных до звонка, не выливала обиды. Словно молчала и шрамы не вскрывала лезвием собственного языка. А вскрываться не страшно, когда делаешь это в тысячный раз — страшно делать это впервые. — Мне кажется, ты соврал где-то. Не говори, так это или нет. Сама угадаю.              Она доставала ужасы прошлого, и в глазах ее растресканных капиллярами от бессонницы воспалялась вера: «Да, это было со мной, но я здесь и никуда не бегу, в отличие от тебя». Там же алело злорадное: «Опоздал ты, Маркуша, на все поезда», жаль, время в этой квартире вертели, мяли, комкали, рвали, топтали, строгие рубежи размывали подавно.              Кадры нарезаны, «байда» заполоняет ванну, табурет, цвета наконец поглотили зардевшие щеки — то лампа съела, нарочно красная. Темноту еще никто не вызубрил. Эту часть таинства фотовыделки Василиса помнила отлично, Марк почти запамятовал, да и помощь его оказалась ненужной — а выйти нельзя, надо закончить. С фотографиями закончить, с Васильком, Маркушей, мартом, ???, блэкаутом в пятнадцать, неподдающейся дверью в НиНо, забытым днем рождения второго числа, складом вина, погаными стишками, лишним перстнем, хоть с чем-нибудь, но закончить.              — Какое будет прилагательное от крапинок?              Марк пожал плечами. Василиса отложила очередное готовое фото, не сразу взялась за следующее, обернулась внимательно послушать ответ. На трех квадратных метрах выбор скудный: лицом или спиной, запах цветов или спиртного да ежевики, щетина колкая или титан холодный, чужая девушка, подлый товарищ, муза неверная, единственный зритель, не все ли равно.              — Какое хочешь.              Красный свет фонаря являл настоящие оттенки всему, если перестать что-то себе воображать и надумывать. Уставший алый, почти что жидкий, обтекал фотографии, кожу, отражение затылка со штрих-кодом в зеркале, фотоны каплями непитьевой воды покрыли полупрозрачный фильтр на глазах. Слишком много сегодня вскрывались, и это всего-то начали. Кровь же не пьют? Рот у обоих переполнен ею, течет из свежего прострела на виске, снизу вверх из проруби солнечного сплетения. Лишь на секунду взять к себе, прижать сочащуюся рану и тут же бросить, не усмирив ни себя, ни ее. Только попробовать.              — Не надо.              Василиса отстранилась, как просили, и забегала глазами по комнате. Пока не выйти.              Марк избавился от серебра, надел на чужой указательный правой. Левая тоже была сегодня свободна, но все уже выучили: она занята, другая болтается без дела. Свободная, нужно занять. С бесовкой иначе никак, приходится обозначать границы, пока она за тебя ничего не решила, не перешла, не перечеркнула. Это не тот случай, когда человек смиренно дождется действий с твоей стороны, нет, он как-нибудь сам разберется с вашими отношениями. За обоих.              — Ты плохой друг, знаешь?              — А ты нашла повод сюда прийти.              — Или ты нашел сюда привести.              — Василиса, — это имя всегда надо выговаривать медленно, не то запутаешься.              — Что?              Почему твое сердце не замерло в марте?              Красный свет фонаря затмевал и настоящий зеленый напротив. Но будь свет естественным, за длинными черными ресницами, пробивающимися сквозь дешевую тушь и комки, глядели бы подлинные изумруды. Лопнувшие капилляры тоже удобно скрывались под такой лампочкой.              Почему ты очнулся два с половиной года назад?              — Давай не будем ничего портить.              Давай мой белый потолок и твое черное небо станут последним, что мы видели.              Бестужева непонятливо покосилась на врученный перстень, на дерганые коленки — свои, чужие. Заразная дрожь перебирала занятые пальцы, обреченные губы. Это так невинно и понарошку, что записывать в свершенное нет никакого желания и смысла. И оттого, как неясны все до единого жесты Маралина, не видно причин и воспринимать их всерьез. И пусть притянул к себе всего на миг, пусть только попробовал музу Карельского — Ва-си-ли-са видела лишь Тима между ней и Марком. И готова была поклясться, что слышала и сорванный вздох, и за шею ее взяли недвусмысленно, а бросили ненадолго. И стучит громко-громко — как бы такой хороший не услышал и не настучал обоим.              — Значит, все это, типа, ниче не значит? — ври мне еще.              — У тебя проблемы с этим?              Пожимает плечами, строит дурочку — чего там было минуту назад?              — Ты мне не нравишься, — интонация голоса Марка съехала вверх под конец, напоминая скорее вопрос. Неуместный: о таком здесь принято знать, а не сомневаться.              — Врешь.              Маралин обвел взглядом гостью и утвердительно помотал головой. В завитках его распущенных прядей из-за былого хвоста проглядывались кудри — поддеть бы их на бигуди, закрутятся совсем как у Тима. Юную кожу, правда, разрезали колючие иголки щетины, неизбавимые никакими бритвами даже под корень. Голубые глаза приняли на себя алый облик, зрачки сквозили запретными мыслями. Запретными иначе: эти законы писали не в правительстве, не твои личные интересы, но один (вроде бы) нужный человек. Нельзя же быть таким жадным и не делиться весной в ноябре? Холодно, между прочим.              — А ты мне тоже не очень-то и нравился.              Марк прогнал воздух глубоко в легкие. Так и не отказался от ярлыка повешенного. Какая-то тупая. Что в ней нашел Тим? Маралин готов был вывести тысячу «нет» и пояснить каждое, лишь бы не брать во внимание, куда его тянет.              Нет, она — ветер, который веет здесь один вечер. Нет, она не понимает себя. Нет, она ищет вину в других. Нет, она променяла высшее образование на работу официанткой ради ничего. Нет, весь ее ум заканчивается на результатах по олимпиаде. Нет, она не остановилась на тебе. Нет, она не остановится на мне. Нет, она не прекрасная муза. Но ты ее пишешь.              — Тим тебе, гляжу, тоже.              — Что? — Василиса могла парировать своей тысячей, потому что воспоминания о нем растапливали застуженное сердце. Где-то под мягкими камерами притерся Марк, а в загнивших недрах и на сажевых пятнах легких мешал биться по-настоящему и дышать не понарошку парень из ??? — А ты ревнуешь?              — Ага, весь позеленел уже.              — Или посерел.              — Смотри не посиней.