Спорынья

      Может, все сгорело не год спустя, а гораздо раньше.              Год назад.              Год назад обманчиво теплое, назавтра же холодное лето бежало быстрее снующих глаз по доске с результатами экзаменов. Тогда Тим еще не вникал во все это, да и не особо задумывался, какие цифры выпадут ему. Имя одно волновало — не то чтобы сильно, скорее из дружеского интереса. Как волнуешься за настроение человека, который знает о тебе чуть больше остальных или провел с тобой времени до кучи. Станислав Гаев получил разве что по русскому языку едва за семьдесят баллов, физика с профилем математики плавали между четырьмя и пятью десятками. Стас не расстраивался и с улыбкой (неуловимая горечь в ней все же просачивалась) принимал свои честно заработанные.              Гаев был одним из немногих, кто оставался торчать на все лето в городе. Дача у родителей имелась, но душный город приятно оживлялся прохладными ночами, в киоске продавали после одиннадцати ледяное пиво, кто-нибудь из сотен недоприятелей позовет в гости не чай пить. В июле Стаса пригласил на день рождения к какому-то парню знакомый именинника, так через два рукопожатия в просторной чужой квартире оказался и Тим. Он не рассматривал других, не представлялся лишний раз — пил, что дают, держался Стаса, курил на балконе, обещал маме вернуться в десять утра. Входная дверь то щелкала, то затихала, впуская-выпуская гостей весь вечер. В какой момент вошла она? Сюда, в дальнюю из двух импровизированных курилок, почти не заглядывали.              Объемное худи делало на вид еще меньше. Девушка ниже всех, кто по ту сторону двери, ниже Тима, еле дотягивала до груди. На лице — стесненный убегающий взгляд, обильные темные тени на веках, на запястье висела истрепленная желтая фенечка. Русые волосы средней длины пушились у корней. Мочку левого уха украшал крохотный магнитофон, в губах мяли тонкую сигарету с зеленой капсулой.              — Не умеешь? — ляпнул Тим, наблюдая за странным ритуалом.              Девушка подняла рассеянный взгляд, из-за ярких светло-серых линз просвечивала каряя радужка. Щеки запылали розовыми пятнами.              — Нет.              — Набираешь немного во рту, потом в легкие, выдыхаешь, — медленно дирижировал Тим, и нелепые жесты напротив наконец обрели нужный смысл.              Десятки окон спящего дома впереди тоскливо поблескивали, позади в квартире играло что-то громкое. Ночной ветер опускался в руки, остывал на плечах.              — Тим, — Карельский протянул ладонь, девушка недоверчиво посмотрела.              — Юля, — тихо ответила она и слабо пожала пальцы. — Давно куришь?              — С зимы. Раньше баловался.              — Почему начал?              До ужаса глупый вопрос все же заставил задуматься: правда, почему? Это вроде бы так естественно — вот, попадаешь в компанию, тебе предлагают, ты соглашаешься. Потом превращаешь эти сожжения свертков с вонючей отравой в атмосферное таинство, которое понимают лишь ты да все те же зависимые люди. После еды, до рассвета, перед школой, на кухне, в парке. С кем-то, в одиночку. Была еще одна причина сверху, тоже известная. Голос обретал приятную хрипотцу, дым давал надежду посадить проскакивающие свистки пубертата. Сам же тембр снижать было некуда.              — Понравилось.              Юля кивнула и прошла обратно в квартиру. Ходила она так же, как говорила — мягко и тихо, зажато, по-трезвому. Когда Тим попытался ее нагнать, пропустив перед этим несколько затяжек, внутри уже образовалась толпа, которая быстро поглощала всяк сюда входящего. Справа в компании пошатывался, кажется, именинник, чье имя успело забыться.              — Тим! Тим, да-а? — смазанно окликнул он, щурясь вовсе не от плохого зрения.              — Ага.              — Очки дашь?              Жадность, брезгливая осторожность незнакомы после выпитого спиртного. Драгоценные очки часто гнулись по дурацкой привычке раздаривать их всем кому ни попадя по пьяни. Когда-то Тим стыдился их носить, потом нашел себе в неугасающих декадах прошлого кумира — там и влечение к стекляшкам в оправе возникло неодолимое, вещицам ярким, и вообще как-то назад к полусерому да черному ни о чем возвращаться не хотелось.              — Не знаешь, где Юля?              Парни бегло переглянулись, кто-то молча кивнул, как бы одобряя. Да что там плохого сделает этот чудной рыжий мальчик в очках?              — На кухне виснет. Это наша. Норм девчонка.              Тим забрал очки и протер их краем футболки, пока пробирался на кухню. Почему-то Юля сторонилась большой компании — это всегда так или скорее исключение? Среди десятков глупых улыбок Юля одна не пьянела, не смеялась. За столом сидела с другой девушкой и увлеченно разговаривала — по-странному увлеченно, быстро, но с каким-то равнодушием и пустотой. Лила бесконечный монолог, судя по всему, о фильме или сериале. Сквозь плечи стоящих у стола людей доносились отдельные фразы. Ну, раз занята — Тим проводил макушку взглядом и сделал вид, это он мимо проходил. В последний момент заслоняющие Юлю чуть расступились, устроив встречу между двумя парами глаз.              То ли нарочно Юля избегала возможности поговорить еще раз, то ли в тесной квартире так невозможно было выгадать момент (хотя звуки за некоторыми запертыми дверьми говорили об обратном), ночь сталкивала случайно в толпе, выставила на балкон лишь дважды. Теперь Юля пришла второй, пропитое сознание пустило Тима на самотек. По счастливому таланту дикция не портилась, хотя мутило конкретно.              — Юль.              Прозвучало так серьезно, и уже не Юля, а Юль, будто знакомы давно. Зажигалка сломалась, пришлось подкуривать от чужой сигареты и оказаться наконец близко. На секунду, не больше, но понравилось и хотелось бы раз сто подряд так зависнуть.              — Спасибо, — сказал Тим и отстранился. От сверкающих ясной ночью звезд совсем куда-то унесло, забылось, чего он тут встал и зачем назвал по имени Юлю. — Знаешь, я чуток пьяный. Ну, ты поняла. Дашь свой номер?              Взрыв смеха. Звонкого, детского, с ним доползает и медленное понимание, как лучше было слова сложить, да поздно.              — А по голосу трезвый, — заметила Юля, набирая цифры. — Мне, кстати, пора.              — Проводить?              — Не, я тут живу на нижних этажах.              — Понял. Тогда пока.              — Пока.              Юля уходит, Тим еще на какое-то время остается у распахнутого окна. Рядом сменяются люди, делятся сигаретами, невероятными историями, братанятся, воруют очки. Хочется позвонить, проверить номер, и уже слышится, как сонно тянется с другого провода: «Эт кто?», но будить хочется меньше.              В квартире к рассвету не так тесно и шумно — часть ребят разошлась, часть уснула на всевозможных диванах и кроватях, остальные говорили на кухне или встречали утро с балкона. В дальней никем не занятой комнате Тим сидел на широком подоконнике и рассказывал про Юлю в перерывах от бесконечных школьных баек Стаса. Он стоял рядом, иногда проваливался в грустные мысли об осеннем призыве, сетовал на заваленные экзамены. До этого всего так немного осталось. Тиму казалось, он в безопасности, пока не получит на руки результаты. Как бы ты ни готовился, все решат две цифры. Конечно, в случае Стаса этот принцип работал куда справедливее — никто не видел его корпящим за нарешиванием типовых заданий.              Вот, Стас уедет, никто не затащит гулять по ночам, не купит выпить, не научит договариваться с учителями о лучшей оценке, не приведет в десятки новых компаний. Уедет, останутся только приятели среди одноклассников, да несколько знакомых из разных уголков города. И все это не то, вот со Стасом приходишь — и как родной, и ни за что не паришься.              — Скучно тут будет, — сказал Тим и засмотрелся на небо.              — Да не. ЕГЭ, мать загоняет по репетам, потом улетишь в Москву.              — В Москву? — Карельский поперхнулся, никак не в силах представить себе изогнутые улицы столицы.              — Там на технарские специальности баллы низкие в куче вузов. Ты норм учишься, — напомнил Стас и сел рядом.              — Ага.              В Москву? Значит, и после дембеля не увидятся. Голос у Гаева будто осип, так всегда случалось наутро, когда от алкоголя оставался лишь пиво-да-водочный аромат. Стас коснулся плечом как бы ненарочно и склонился ближе.              — Стас, ты че?              Тепло собственных слов рикошетом от губ напротив возвращалось, что-то сковало тело и не дало отодвинуться или толкнуть. Отвечать тоже не влекло, наоборот — пугало до щекотливой стужи в животе.              — Ниче.              Товарищ откинулся на холодное стекло и всмотрелся в рассвет за облаками. Тим внутренне благодарил за шаг назад и замечтал о целой бутылке воды, чтобы смочить сухое горло.              — Не, Карела, ты не подумай. Удачи тебе с той девчонкой.              — А эт че было?              — А че?              Стас рассмеялся как от хорошей шутки. Тим слез с подоконника и побрел на выход — плевать, что семь утра, потому что зарядки на телефоне предостаточно и наушники на месте. Клубок мыслей к тому времени разросся до тесноты и звенящей боли в висках. Перепил или нет, кто из двоих, а если бы не отодвинулся, а зачем так прикалываться, раньше таких шуток не было, да и зачем смеяться как над глупым школьником, да никогда бы не произошло ничего такого, у нас тут Пермь и семья православная, и вообще, надо завтра позвонить Юле.              — Давай без моя-твоя, ладно? Вместе. Я ничья. Держи.              Нет, тогда все так скомкано было, невнятно — словно полная жизнь пронеслась за два летних месяца, сентябрь врезал кипами пробников, номер Юли исчез, за ним все аккаунты в социальных сетях пропали из друзей, фотографии в галерее стерлись, Стас уехал служить. Кончается все по-настоящему куда медленнее, вымывается, и даже сейчас не скажешь, что все за спиной отпустило. Обернуться только никак не получается, прямо перед глазами все слишком прекрасно.              Год спустя звонить больше некому, и до всего можно дотянуться, сберечь и запомнить.              — Расскажи мне сказку.              Карельский лежал под тонкой тканью без одеяла и вспоминал, где же все это слышал. От отца. «Тебе да, мне да, рассказать тебе сказку про белого бычка?» — дразнил он единственного сына, занимая так себя и раз за разом убеждаясь в том, насколько легко обмануть мальчика, рожденного однажды от любимой (теперь же почти никак не любимой) женщины.              «Какую сказку, черт возьми», — хотел проворчать Тим и переключиться на что-нибудь пахнущее цветами. Например, на ключицы выраженные, белые плечи или еще что. Перспектива извести пострадавший от простуды голос манила слабее неподъемного утра.              — О чем?              — «Сказка о том, кто ходил страху учиться», братья Гримм, — сказала наивнейшим голосом Василиса и протянула телефон. Тим сдался, поверил, словно никого она больше не просила эту сказку ей рассказывать. Лисенок заучила ее во втором классе.              Тим читал с чувством, с толком, с расстановкой — о часовне, призраке на лестнице, горящих платьях висельников — о чем угодно, лишь бы говорить об участи, ожидавшей задающих слишком много лишних вопросов. Это была первая ночь в доме на Веерной улице, не последняя, тогда клялась остаться не расколотой натрое. Хотя у Василисы в голове вертелись мысли о грядущем дне, когда она войдет в чужой храм, сейчас она безмолвно молилась только одному теплому человеку: «Научи меня бояться». Перестала трогать мягкие кудри, чтобы не отвлекать, поджала острые коленки, взяла под мышку маленького чуть посеревшего медвежонка.              Тим привык читать сказки младшей сестре, пока она не подросла и не пошла в школу — к тому времени выучилась читать самостоятельно. Девочке на соседней подушке давно не пять и даже не шесть, но всем нам хочется побыть ребенком еще немного… вроде бы.              Повороты сюжета постепенно увлекали все дальше от согретого калачика по левую руку, холодных простынь, прозрачных штор, зажженных окон соседней высотки. На секунду вернешься в реальность — и снова кроет до жуткого желания бросить чтение, коснуться оголенного плеча. Следы работы, учебы в конце концов взяли верх, усыпив обоих усталостью. Тим перестал читать, когда услышал слишком спокойное дыхание, и наконец сомкнул глаза.              Беспокойная близость друг к другу разбудила незадолго до семи утра. Будильник на шесть часов испарился при загадочных обстоятельствах, известных лишь спящему сознанию.              — Говорил же, не встану.              — Ко второй поедешь. Кофе?              Она ускользает на самый край, к дверям балкона, к окну — разделить сигарету с рассветом. Чья-то длинная футболка скрывает изгибы тела, лопатки торчат и штрихкод иногда проступает из-под волос.              — Можно.              Ненадолго Тим засматривается в будущее и тут же возвращается обратно к простыням, неудобному дивану, колыхающимся прозрачным занавескам, белым разводам на сером небе. Не то будущее, где ты какой-нибудь дядя и занимаешься невесть чем, а ближайший час. Чтобы успеть ко второй, нужно выходить совсем скоро. Хватит времени для кофе, для нее не хватит. Тогда подумалось, как было бы легче не учиться в вузе, а бегать официантом два через два в стильном баре, кишащем на кухне тараканами.              — Вроде кончается, — отвечала Василиса не сразу, ждала, когда чуть влажные половицы под остывшими ступнями прогнутся и голубая пачка с верблюдом опустеет. Тим набросил на себя толстовку и надел штаны, футболку вернуть было проблематично.              — У тебя волосы такие кудрявые, — пустить бы всю пятерню в них, но только слегка пронзаешь рукой пряди, взлохмаченные за ночь постелью.              — Это после душа. Я их потом уложу.              — Что значит этот штрихкод?              Пальцы проходят сквозь локоны, гладят чернила на коже, словно пытаются стереть незаметно. Долго муза молчит, сначала ее сигарета кончается, потом у гостя. Бестужева уводит за собой на кухню, где-то в комнате находя ответ.              — Что-то про вещизм и заземление. Уже не помню. Год назад набила в НиНо.              Готовит кофе в турке, вспоминает о хлебе и содержимом холодильника, пытается соорудить подобие завтрака. Аромат выедает табачный дым и возвращает воздух квартире.              Василиса поставила огромную кружку еще кипящего кофе, закончила с тостами, села за стол. Неразличимая вина сделала красивое лицо по-сонливому отстраненным, к нему лучше обращаться вместе с погасшим солнцем, не возносящимся.              — Извини, что сказку читать заставила. Ты же не за тем остался.              Тим разулыбался, отнекиваться не стал.              — Надо было с порога валить?              — Да че мелочиться, сразу в подъезде.              — В центре платформы.              Пошлые шутки спросонья краснели на щеках, вместе с тем как неловкий смысл сказанного доползал до пробуженного недавно сознания. Улыбка выросла до смеха хриплого — сильнее утром, чем обычно. Зазвучал третий голос апельсиновыми вспышками, то ключ скрипел в замочной скважине.              — Доброе.              — О, Арчи, — оживилась Бестужева и потянулась за новой чашкой, но сосед махнул рукой, — привет! Как смена?              — Как обычно, немного алкашей, немного трупов, — Арчи набросил пальто на хилые крючки в недоприхожей. — Ща обратно поеду. А ты Тим, да?              — Ага, привет.              Карельский неосознанно вцепился в кружку покрепче — ну, отмахиваться от этого настырного оценочного взгляда человека, неспящего третьи сутки подряд. От недосыпа Арчи смотрел вечно с прищуром, так что неясно, презирает он тебя, близорукость выдает или вот-вот расплачется.              — Выглядишь вроде прилично.              — Арчи! — Василиса отрезала заранее неудобные вопросы, знать ответ на которые она не хотела.              — Надо ж тебя куда-то пристроить.              — Кто бы говорил! Сама пристроюсь, куда надо.              — Тяжело тебе с ней, а? — параллельно с разговором Арчи умудрялся существовать сразу в трех комнатах, так быстро мельтешил перед глазами. — Девочка с характером.              — Тебе там на смену спешить надо было?              — Уже исчез.              Снова апельсины, теперь и запахли. Тим крайне редко чувствовал аромат вместе с цветными пятнами, они любили всплывать отдельно. Что-то отдаленно общее в ключах, замке и цитрусах все же было — характерная кислота скользила в воздухе. Может, цитрусы потому, что похожим парфюмом Василиса пользовалась не так давно, до того, как перескочила на цветы.              — Прости, это… он так шутит.              — Да не, все норм, он прикольный, — Тим помешал сахар в кружке и запил неодолимую улыбку от созерцания развернувшейся сцены.              Василиса чуть не нырнула в холодильник в поисках чего-то сладкого. Взгляд серых (сейчас по-настоящему серых) глаз споткнулся о записную книжку. Все домашние знают: где бы ни лежал блокнот с золотистой выделкой на обложке, трогать его нельзя. Тим ничего не знал и раскрыл страницы.              Убористым почерком стояла недавняя дата, под ней бежали короткие строчки:              пересчитай меня       я обсчиталась              Дальше Тим читать не стал и отложил в сторону. Четыре случайных слова звучали как предупреждение и гнали от себя, да и не хотелось расстраивать юную поэтессу — вот-вот обернется. Вернуться к находке было решено уже на выходе из подъезда, когда кофе пробудило хотя бы часть заспанного сознания.              — Пишешь что-нибудь?              — Типа?..              — Стихи.              — Да не, я не умею.              Василиса открыла дверь и заслонилась ладонью от белого света, какой обычно слепит нас утром да вовсе не белый.              — Ты мой блокнот посмотрел, да?              — Нет, — соврал Тим и тут же рассмеялся от выражения на лице Васи. — Заглянул и закрыл. Прости. Я только две строчки успел прочитать. Понял, что это, наверное, личное.              «Хорошо жить так близко к станции — шаг, зебра, два, платформа», — в который раз заметил про себя Тим, покидая Веерную улицу.              — Почему личное?              — Ты не говорила, что пишешь.              — Хочешь, я тебе почитаю что-нибудь. В следующий раз. Там не будет ниче такого. Что-то про любовную любовь и грустную грусть, — Вася вздохнула с надеждой, будто ее заранее примут за хреновенькую рифмоплетку и всерьез не заслушают. — А че я должна в девятнадцать писать, да?              Тим хотел спросить, пишет ли Василиса про него, но ничего не спросил. Вдруг это прозвучит не так, как хочется.              — И про что чаще?              — С тобой я пишу реже. Значит, теперь хороших дней больше.              Василиса спрятала руку в теплом кармане и вынула билет. Длинная фиолетовая лента колыхалась на ветру, вызывая жутчайшее желание отпустить ее, набраться проблем по приезде на станцию. Никуда не приехать, в конце концов. Ее главный источник вдохновения медленно иссякал, его место не спешил занять некто новый. Да как черпать не из боли, пойди разберись — а уж как привыкнуть к чему-то хорошему, вопрос хуже бессмысленного опросника для приема на работу в том кафе-баре, где на деньги кинули.              Да, наконец-то Киевская, потом Площадь Революции, быстрые объятия, музыка в ушах, душная толпа в переходе, одиночество и тоска.              Нет, только не это.              И скорей бы пятница, когда вечер и поздно, где-то идти вместе, потом снова на электричке до Веерной.              Нет, опаздывать еще ладно, бывает, но забыть про окно на второй и приехать парой раньше?.. Тим отметил широким зевком одно из последствий сбитого напрочь ритма жизни. Потерялся он сразу — то ли ближайшего тридцатого августа, то ли десятого февраля лет восемнадцать назад. Да, день прилета в Москву точно делит все надвое, до и после, и если уж искать сорванный темп — это рождение, это резкая смена всего и вся, это смерть. А хочется обозвать Пермь и Москву, первая — соня, вторая пока безымянная. Одна в могиле, другая над ней пляшет, вместо Перми мог быть какой угодно город и даже Москва, однако Тима угораздило родиться именно там-то и пережить то-то, чего там — не важно, все равно мертво.              Музыка единственная придавала времени в голове порядок, затмевая бегущих людей, проносящиеся машины, сплошную пробку во все Садовое, птиц в небе, беспокойные волны рек. Частью хаоса не стать, как бы того ни хотелось, зато усилить его — пожалуйста. Здесь никто никому не принадлежит, от понимания этого делалось тревожно, кому-то же наоборот легко. Тим сбежал за полторы тысячи километров, только чтобы навесить на себя новые оковы. Надеялся в этот раз взять потяжелее, наверняка не выбраться или хотя бы не вернуться назад.              Сколько бы Москва ни плескалась под ласковое пение или надрывистые крики всеядной палитрой, расцветала она по-настоящему, когда говорила. Через мальчика с лиловыми носками, девочку с каре, когда делила сигарету крепкую или полегче, сыпала дождь за шиворот или заряжала перед зимой на щеках поцелуи солнца. Закроешь глаза, выкинешь двух человек — город не тот, чужой и невнятный.              — Рано ты.              Марк лучше бы поспешил на пару, но как тут мимо пройдешь?              — Время перепутал.              — Хочешь к нам на линал? Людей много, никто не заметит.              Завалимся на последнюю парту, ты мне покажешь рисунки, я продолжу молчать, что случается с твоими забытыми эскизами в интернете, пока они медленно собирают вокруг себя зрителей.              — Давай.              Марк всегда оживлялся чуть больше, когда Тим пробирался тайком на пару. Поначалу внимание за эти маленькие изменения не цеплялось, за несколько недель глаз сам выучился различать, когда настроение делается намного лучше, Маралин не ворчит и даже не поливает грязью преподавателей, и так похож на того себя, каким был в своем храме — спокойный, словно все под контролем, знакомое и понятное.              — Вчера у Васи был, — сказал Тим уже в лифте и поднял повыше ворот толстовки, когда заметил в зеркале маленький кровоподтек на шее. — С ночевой. Не, мы просто спали. Без «пере».              — Сказку читал?              Марк проводил беглым взглядом длинные пальцы, мечущиеся у ворота.              — Читал, — повторил Тим последнее слово и будто сделался выше, когда решил вдруг выпрямиться и напомнить, что он тут самый высокий. — У братьев Гримм.              Кабина на секунду зависла, двери с шумом отворились и почти спрятали в себе авторов ночной сказки. По бесконечному коридору сновали сонные студенты, нужную аудиторию постепенно заполняла группа будущих авиаинженеров. С первого дня учебы Карельский никак не мог отделаться от мысли, что никто из этих людей не станет строить самолеты, а в памяти застрял монумент у Тихого Компроса в родном городе.              — Мне «Умная Эльза» у них нравится.              Тим тотчас открыл на телефоне названное произведение и зачитался им на все вступительные речи преподавателя в начале пары. Порой шипел «чего?», благо задние ряды тонули в перешептываниях и сдавленном смехе, иногда улыбался. В конце концов зажалел, как эти чудны́е истории прошли мимо в детстве, хотя многое в них казалось совсем взрослым.              — Странная сказка, — сказал Тим и отложил телефон на край парты. Столешница вся исцарапана синими чернильными узорами да вещает: «зато не в армии», смотрит «полными сна» глазами.              — Очень.              Марк воображал, как набрасывает птицеловную сеть, как Василиса бредет к его двери, а он говорит: «Василиса уже в моем доме», и бесовка уносится прочь, думая, что она — это вовсе не она.